Колбаса в очередной раз недовольно плюнула на стол. Она уже выгнула розовую спинку, покрытую полосками, а значит, пора было подселять к ней яйца. Марина оставила червей, и снег, и подоконник, и растворившуюся надпись на стекле, и папину гнутую спину – и взялась за лопатку, лежавшую в небольшом масляном озерце.
Когда колбаса фыркнула, расплескав раскаленные брызги, Марине вдруг сделалось тоскливо. Она хотела, чтобы готовила мама, и книжки читала – тоже мама. Но ее не было рядом, даже чтобы просто отругать. Поэтому Марина ругала себя сама, ковыряя ногтем покрытое коркой несовершенство, которое тут же отдавалось болью.
Позже – одну мытую сковородку спустя – Марина почти без недовольства рассматривала свой кулинарный шедевр, украшая его очень дырявым сыром. Тарелку с голубым кружевом по краю, балеринскую, она оставила Маленькой Женщине, а вторую, синюю, где было больше колбасы, – подхватила под пологое донце и понесла в коридор, к вечно голодному шкафу. Открыла дверцу, стиснув зубы в немой просьбе не скрипеть так укоризненно. Изнутри пахнуло собачьей шерстью, чищеными апельсинами, цветочными духами и пылью. Марина поморщилась, отвернувшись к колбасе, и вслепую принялась ощупывать белый пластиковый кармашек, заваленный чем-то жестким, гремящим и колючим.
Среди засохших апельсиновых корок – в маленьком городе ими пугали моль, – шурупов и кожаных лент торчали цветастые бирки, все разные, со строгими надписями в окошках. Вот «Мама», она фиолетовая. А вот белая «Ванная», сразу напоминающая про кафель, мягкие полотенца, из которых Марина прошлым вечером делала себе платье, и режущие глаза плоские светильники. Вот красная «Ангелина», тревожно волнистая, будто дрожащая – не от страха, но от злости на маленькую девочку, занявшую ее комнату. А вот черная, с пустой сердцевиной, она сразу больно куснула Марину кольцом, предупреждая: «Не ходи, не открывай, не трогай». На две оставшиеся бирки – наверняка от туалета и входной двери – она даже не взглянула, пускай и было любопытно, какие цвета достались им.
Вокруг чужой двери собрался сумрак, он поедал пятнистые деревянные елочки и пах больничной чистотой и лекарствами. Марина нерешительно топталась, сжимая в похолодевшей ладони недовольный ключ. Она оглядывалась в поисках хоть каких-то подсказок, но через приоткрытую дверь в прорези ванной видела лишь печально свисающие с бельевой веревки колготы, похожие на чрезмерно длинные заячьи уши. А внутри Марины лягушкой квакал желудок, которому на завтрак достались цветные черви.
Полутемная квартира шипела одиноким радио, хрип которого устал слушать даже тот самый мужчина, все утро читавший новости. Он ушел, оставив Маленькую Женщину отдыхать: его важные дела на этом закончились. Марина же мурашечной рукой с трудом сунула ключ в крохотную прорезь и наконец приоткрыла дверь, выпуская наружу черноту и холод. Мороз принялся щипать голые ладони и шею, вылетая со свистом из-под тяжелой занавески. Темная тряпица на кольцах шевелила изгибами, приподнимаясь и вливая в комнату крошечные всплески света, которые снежинками ложились на волны одеяла и мгновенно пропадали.
– Я же просил, – раздался едва слышный голос, и занавеска взметнулась. Свет брызнул пролившимся молоком, окутав тонкую фигуру в безразмерной футболке. Руки – кости, обернутые жеваной бумагой – в пару ломаных движений поднялись и вдавили наклонившееся мутное стекло обратно в оконную раму. – Оставь меня. Я не хочу есть. Не хочу пить. Не хочу ничего.
В нос набился больничный запах. Марина хорошо помнила его по палате, в которой лежала мама, когда из ее почек достали мелкую гальку. Будто мама была морем. Ее соседки – женщины с паклями волос и червяками синюшных вен – общались кашлем и хрипами, завтракали разноцветными лекарствами, а пили через трубочку, уходившую под кожу на запястье. Они поворачивались одновременно, стоило в дверях появиться Марине с папой, и так же одновременно топили головы в мягких подушках.
– Я принесла завтрак, – тихо ответила Марина.
Вся эта комната будто забирала у нее голос, а с ним и силы. Марина могла только беспомощно стоять в узком деревянном прямоугольнике, глядя на струящиеся по чужой спине черные волосы, кажущиеся жидкими.
– А ты еще кто?
Он медленно повернул голову, а голые коленки Марины поползли друг к другу, пытаясь удержать ее и не уронить на пол. Перед ней сидел, укрывшись взбитым одеялом, настоящий принц, с узкими бескровными губами и длинными опахалами ресниц. Принц не смотрел на Марину – его глаза были двумя безжизненными стекляшками, – а тонкие пальцы, словно существовавшие отдельно от него, бегали по кровати, утопая в складках.
– Я Марина, – ответила она, прикрываясь тарелкой-щитом. – А это яичница. С колбасой, – подчеркнула она, надеясь, что колбаса каким-то волшебным образом отобьет у Принца желание кидаться вещами.
– А. – Буква ударила Марину по голове одной из стройных ножек-палочек. Принц улыбнулся, и его нижняя губа треснула, выпуская крупную черную бусину, которая, дрогнув, потекла по подбородку. – Новая Ангелинина зверушка.
Марина была готова обидеться. Красивые волосы и сотканная из темноты корона не давали Принцу права обижать ее. К тому же она пришла с двумя самыми важными в это морозное утро вещами – миром и яичницей.
Она будто очутилась в любимой папиной игре на компьютере: зашла в хранилище и обнаружила там монстра, справиться с которым не могла – по крайней мере, пока. Принц показался ей даже более грубым, чем мальчишки из класса: те лишь безобидно ковырялись в носу и пинали портфели по двору, подгоняя их криками и свистом. Они тоже бросались обидными словами, но делали это неумело – слова падали на землю куриными яйцами и разбивались, так ни разу и не достигнув цели.
– И кто ты? – спросил Принц, а его пальцы продолжали танцевать по постели. – Кошечка? Или нет, нет, нет… – Он задумчиво коснулся своего фарфорового подбородка. – Ты собачка. Маленькая, послушная. Даже умеешь что-то приносить. Я прав?
Он стер темный подтек тыльной стороной ладони – и тут глаза его ожили, уставились на почерневшие костяшки. Голос звучал не зло, устало, но эта усталость свернулась колючим шарфом вокруг Марининой шеи, стянулась узлом, сдавила.
– И что ты молчишь? Ты же зачем-то пришла, собачка? Или просто захотела постоять в дверях?
Быть может, Принц и не швырял в нее книгами. Но его тихого голоса хватило, чтобы украсть Маринино дыхание.
– Я не собачка. – Марина постаралась ответить решительно, взросло, но горький ком слез заполнил рот, уродуя каждое слово. – Дурак! – ругнулась она неумело, совсем как мальчишки из класса: оскорбление разбилось об пол, не задев Принца даже жалкими липкими брызгами. – Тупой дурак! – запищала она, а комната перед ее глазами дрогнула и поплыла, мешая черное с черным.
Яичный щит не спасал. Он вообще начинал казаться Марине огромной глупостью, с этими остывающими кругляшами колбасы и некрасивой сырной коркой – будто кто-то пожевал и выплюнул ее, невкусную. А в голове исказившийся Бабочкин голос повторял мамино излюбленное «Я же говорила», вязкое, холодящее Марину, делавшее ее в глазах взрослых испортившейся. Как сломанная игрушка или покрытые пушком плесени огурцы. Но Марина не была ни игрушкой, ни огурцом, ни тем более собачкой, а потому решила уйти и перечеркнуть закрытой дверью неприятное знакомство, навсегда отделив себя от Принца с самым обычным человеческим именем. Сашка.
Будь рядом папа, он нашел бы правильные слова. Он вообще мастерски находил всё – от пропавших кукол до оправданий. Он бы стер разговорами грусть с Марининого лица, нарисовал объятьями улыбку – как мог он один. Но здесь был лишь Принц, вжимавший тяжелую темную занавеску в подоконник, чтобы даже крупинка света не упала на его тонкое, усыпанное крошками веснушек запястье.
Марина утерла мокроту под носом и надавила пальцами на глаза, пытаясь раскрасить комнату пляшущими цветными кругами. Обида жглась изнутри, но уже меньше, потихоньку сбегая вместе со слезами. Марина не была собачкой – даже на семейных праздниках. Чаще – снежинкой в серебристом ободке с большим пуховым шариком сбоку. А мама в такие моменты говорила, будто там, далеко, в ее детстве, дошколятам кололи головы мишурой. От маминых воспоминаний чесался лоб.
– Оставь. – Принц заерзал на постели, заскрипевшей старым бабушкиным креслом, и потянулся к столу у кровати: там стоял пустой стакан в красивом, напоминавшем крошечные городские ворота подстаканнике, который окружали коробки и пузырьки. Принц смел их ладонью, будто пытаясь прогнать от себя, совсем как Марину. – Тут положи, – процедил он, щипнув себя большим и указательным пальцами за переносицу.
Марина бросилась собирать беглецов. Подняла с пола прозрачный домик для таблеток, расставила по цвету – от самого светлого к самому темному – пузырьки, а за их спинами расположила коробочки, словно плечистых стражей в бело-синих плащах. И ничто, ни один предмет не тронули трещины. Марина приложила ладонь к груди, прощупала ключицы спрятавшегося внутри себя скелета и с удивлением поняла: Принц не оставил сколов и на ней. Хотя ноги по-прежнему дрожали, а внутри бурлило негодование – а может, просто желудок опять напоминал, что ел одних лишь червей.
Тарелку Марина попыталась поставить в самый центр стола, где она своей белизной напоминала бы странное сырно-колбасное солнце. Но заботы Принц не оценил. Он схватил угощение, вновь потревожив пузырьки, – те раздраженно зазвенели, стукаясь друг об друга, – и осмотрел со всех сторон, облизывая острым языком потемневшую нижнюю губу.
– И чем прикажешь мне это есть? – Из его рта вновь потек яд, но Марина лишь стряхнула его с предплечий двумя резкими движениями, боясь к концу беседы все-таки уйти треснувшей или с черным пятном под кожей.
Она поначалу хотела спросить про волшебное слово и даже встать как мама – недовольно, прижав кулаки к бокам и превратив губы в тонкую злую нить, – но лишь послушно кивнула. Путь до кухни удлинился: ноги казались вареными макаронинами, на которых сложно сделать и шаг. Коридор трясся, угрожающе шевеля скрученными под потолком обоями. А может, тряслась сама Марина, сминавшая в этот момент нарисованную на футболке кошку, которая, конечно же, была ни в чем не виновата и от обиды покрывалась заломами.