Трезубую вилку – как у морского царя – Марина положила на стол, чтобы ненароком не коснуться пальцев Принца. Те вновь бродили по одеялу, изучая каждую складочную волну, то пропадая за особо вспенившейся, то ловко седлая ее. Тарелка застыла у Принца на коленях. А в раскинувшейся на ней яичнице не хватало кругляка колбасы.
– Принеси воды. – Там, где у людей была вежливость, у Принца плескалось высокомерие.
Приправленное кислым сахаром негодование взбурлило в самой глубине Марины, но так и не вырвалось наружу. Она забрала стакан у кружевного подстаканника и пошла журчать краном в ванную. Долго трогала воду пальцем, пока та не стала леденющей, и вернулась довольная, чуть не переливая запертое в стекле море через край.
– Из-под крана? – тут же догадался Принц и скорчил такое страшное лицо, будто Марина вмиг стала ему ну совсем отвратительна – как ползущая по подушке многоножка.
Марина боялась, что он ударит, что накричит почти неподвижным ртом. Но Принц просто выхватил стакан и придвинулся к подоконнику. Полился выпущенный из-за штор свет, занял комнату. А следом за ним через распахнутое окно влетел ветер, неся в призрачных ладонях горсти снежинок.
– Совсем бестолковая, – разочарованно обронил Принц, после чего отправил воду в полет. Та громыхнула о козырек нижнего балкона. – Никогда больше, – долетели до Марины едва слышимые за гулом ветра слова, – никогда больше, собачка. А хочешь сделать что-то хорошее – так разбуди бабушку.
Он не стал есть. Отставил одинокую тарелку застывать внутренностями на темном столе, под выключенной сферой лампы, и сунул пальцы между вывалившимся окном и рамой. Марина следила за тем, как Принц дирижирует снежинками, облетавшими его ладони. Ей больше не было места в этой комнате – та будто сжималась, пытаясь вытеснить незваную гостью. Марина шагнула назад, стараясь не врезаться в дверной косяк, когда взгляд ее упал на изгиб простыни. Там под кроватью белела ручка, разделенная пополам тонкой полосой.
Судно. Такое же стояло в палате мамы – крохотный кораблик без парусов и с широкими бортами, – делая ее еще больше похожей на море. Марина знала, зачем их прячут. Она бы прятала тоже, боясь, вдруг кто-то случайно, совсем как она сейчас, увидит и вмиг все поймет.
Выходит, болезнь Принца не давала ему подняться. Вымыть волосы, почистить зубы, взять вилку с кухни, до которой четыре великанских шага. Сделать все то, что с такой легкостью выходило у самой Марины. Стыд опустился на ее злость липкой мокрой тряпкой, скрыл под собой – скрыл, но не убрал совсем. Марина зажала себе рот, подавившись извинениями – но те пытались пролезть сквозь пальцы.
За болеющей мамой в основном ухаживал папа – и в эти моменты они совсем переставали ссориться, превращаясь в одно полное любви существо. Но и Марине доставалась по-настоящему взрослая ответственность: она, как и дома, убиралась. Забирала крохотный белый кораблик, сжимала губы в нитку и на цыпочках уходила, позволяя маме и папе помолчать друг с другом о чем-то личном.
В ванной Марина заплакала в холодную воду, сунув под кран лицо. Спрятавшиеся на время слезы ждали, когда она останется одна. Ждали, чтобы побежать маленькими круглыми ножками по щекам и, устав, осесть за крыльями носа и во впадинке над губой. Марина гнала их руками – смахивала в сверкающую от чистоты раковину – и тихонько пищала, обозлившись на Принца, на себя и на чужую квартиру. Над ее головой укоризненно покачивались белые колготки.
А кораблик, пропахший лекарствами и человеком, пенился, щедро намазанный детским шампунем, и время от времени отправлял в полет крохотные переливчатые пузырьки. Марина всякий раз отвлекалась, когда очередной взмывал в воздух, ловя радужным боком белый лампочный свет. Пузырьки уносили грусть – так казалось, ведь, засмотревшись на них, Марина забывала плакать, – и она, нисколечко не жалея, лопала их указательным пальцем.
Вернувшись, она не нашла яичницы – та спорхнула с тарелки и испарилась, – а Принц, как и подобает особе королевских кровей, вытирал пальцы тонким, похожим на кружевное облако платком. Он не благодарил. Не поблагодарил, даже когда Марина вернула судно, затолкала поглубже под кровать. Она и сама, стирая с лица холодные капли нежно-розовым коротким рукавом футболки, не собиралась сыпать словами. Здесь – то ли в чужом городе, то ли в холодной комнате, – они становились невесомыми и улетали, будто и не звенели никогда.
Положив в пустую, покрытую блестящими разводами тарелку трезубец и наступив на место, где линялые деревянные елочки коридора врезались острыми верхушками в гладкие белые доски комнаты, Марина остановилась. В голове щелкнул выключатель – и так резко, что она почти перепугалась, когда в памяти, точно некрасивый бесцветный логотип, всплыло мальчишеское лицо, перечеркнутое белой трещиной.
– Ты, случайно, не знаешь Ванечку? – чуть слышно спросила Марина, а Принц, и без того неподвижный, обратился в статую.
Чужой город, серый город пестрил усыпанными цветками халатами, алыми помадами и шоколадной крошкой веснушек на бледных руках, и все же в этом многообразии людей и красок знали и Толстого Дядю, и Ванечку с листка.
– Знаю, – послышался голос, но какой-то уж очень чужой, не принадлежавший Принцу. Он звучал мягче.
– Правда? – оживилась Марина, и ноги сами принялись топтать верхушки ненастоящих елок.
– Он жил здесь до тебя. В твоей комнате. – Острые ответы впились Марине прямо под левую ключицу, ужалили голодными осами. – Пока окончательно не стал медведем.
Марина тут же подумала о брелоке в рюкзачке: неужели это он, Ванечка? Мама, конечно, объясняла, что люди не обращаются ни в волков, ни в медведей, ни в других людей, но с клыками. Но чужой город нашептывал совсем иное.
А может, Принц просто шутил.
– Люди не бывают медведями! – Марина попыталась уколоть его в ответ, не прибегая при этом к нелепым оскорблениям.
– Ванька. Светловолосый. Со шрамами на лице. – Принц попадал точно в слова с листка. – А еще он совсем не кричал. Вот как ты сейчас. – Он повернулся – на Марину, – и она увидела очерченные темными кругами недосыпа глаза-льдинки. – Именно поэтому из него вышел хороший медведь.
– А он был большим медведем? Или маленьким? – решила на всякий случай уточнить Марина.
Она не верила Принцу, но страх внутри распускался огромным дурнопахнущим цветком – как когда посмотришь страшный фильм. Даже если в Марининой комнатушке никогда не было ни одного призрака (папа убеждал, что их отпугивают крест, чеснок, он сам и пылесос), стоило случайно наткнуться на что-то пугающее – и будто весь потусторонний мир перебирался жить к ней под кровать, в шкаф и на подоконник.
– Маленьким? – Глаза Принца превратились в две блестящие монеты. – Для взрослых – маленьким. А для тебя, наверное, большим. Его не так давно забрали. Всех игрушечных медведей рано или поздно забирают.
В его ответе не было смысла. Зато он снял с Марининых мыслей страх, как тонкую пленочку с молока. Снял и отбросил в сторону. Принц наверняка знал Ванечку – иначе как угадал его сохраненные в буквах черты? – но говорил о нем с неохотой. Возможно, из обыкновенной мальчишеской вредности. Они могли познакомиться в школе или на детской площадке, где ребята постарше отвоевывают территорию у малышни. А Принц, пусть и не мог сейчас ходить, был похож на того, кто может что-то запросто отобрать и присвоить.
К тому же, если бы Ванечка и правда жил здесь, в ее комнате, Бабочка бы сказала об этом. Марина доверяла Бабочке, забравшей ее с вокзала и накупившей несколько пакетов еды – она не поскупилась даже на белые коробочки апельсинового сока, которые теперь прятались между стенкой и кухонным шкафом, выглядывая из тени.
– У тебя тоже забрали имя. Как у Ваньки. Как у меня, – продолжил после недолгого молчания Принц, будто и не заметив, что его не удостоили ответом. – Только ты пока об этом не знаешь.
Этот туманный разговор порядком утомил Марину, а тарелка в ее руках все еще хранила колбасно-яичный запах, отчего желудок извивался дождевым червем. Ей уже не хотелось слушать ни про имена, ни про дурацких медведей – мысли затопила желтизна апельсинового сока, по которой дрейфовали, подняв украшенный сахаром мармелад вместо парусов, румяные хлебные мякиши, щедро смазанные маслом. Марина заерзала, метнула взгляд на дверной замок, вываливший наружу язык – бирку ключа, – и, наступив на верхние веточки елочек, оставила Принца, как тот и хотел.
– Я разбужу бабушку. – Вежливость вынудила ее вновь заговорить. – Ты только не говори, что я приходила. Вдруг наругает.
– Хорошо. – Ей показалось или Принц и правда улыбнулся? – Уходи. – А когда Марина уже толкала дверь, погружая комнату во мрак, она услышала такое неожиданное: – Можешь звать меня Сашкой.
В этот самый момент его корона осыпалась пеплом. А Марина провернула ключ, запирая внутри капризного Принца и его последние слова. Прячась в тени дверного прямоугольника, она бросила в него свое имя, по-прежнему звонкое, но его тут же съел вновь прорезавшийся голос мужчины, живущего внутри деревянной коробки радио. А ведь совсем недавно он вежливо молчал, возможно, просто не желая злить Принца.
Сбросив под рукомойник тарелку и трезубец, Марина отнесла Маленькой Женщине ее яичницу, а к ней ложку – как в папином любимом мультике про бабуленьку, волшебника и говорящий огонек. В ее комнате настенные часы делили день на две неровные половинки, застенчиво отстукивая секунды. Марина взглянула на толстенькую стрелку, подпирающую цифру восемь, попросила громкоголосого мужчину быть немножечко потише и отправилась, прикрыв за собой дверь, на охоту за колбасой и яйцами – уже для себя. А за окном весна никак не могла наиграться в зиму, швыряя в лица прохожим горсти снежинок и надевая на крыши машин пушистые белые шапки.
Конечно, Марина разбудила Маленькую Женщину, как и обещала, перед этим хорошенько покормив разбушевавшихся в животе червей. Та долго благодарила за уже остывшую яичницу, стреляла глазами в круглый циферблат часов и ругала съевшееся слишком быстро время. К Принцу Маленькая Женщина не спешила – Марине даже поначалу показалось, будто она не понимает, о ком ей говорят, – но наконец все же пошла, вооружившись расческой, зубной щеткой и пастой, выходившей из тюбика исключительно полосатой. О своем знакомстве с Принцем Марина умолчала, решительно сказав, что мальчик по соседству постоянно стучал, не давал спать – вообще ничего не давал. Обманывать она не любила и не умела, но Маленькая Женщина проглотила полуправду, как совсем недавно – яичницу.