В пьесе Виктора Розова «С вечера до полудня» есть размышление о таких всадниках, мол, «все мы в детстве хотим вскочить на коня и мчатся на нем к успеху, но некоторые, вскочив на коня, лупят во весь опор, не замечая, куда их лошадь ставит копыта». … «А как же мне не быть честным! Меня всю жизнь учили быть честным».[40]
Он навсегда остался верен заповеди своего первого драматурга Виктора Розова: «Нравственность – не только главное богатство человека, но главная радость его существования!» Виктору Сергеевичу самому в юности приходилось месяцами спать в столице на садовых скамейках по бульварам. И еще его крестный сказал почти мистически: «Талант падает с неба».
Да, бедность, осознавал ли он ее? Если и осознавал, то никого не винил. Внутренний свет всякий раз перевешивал наступающую извне тьму. Восклицательный знак в конце ставил Александр Сергеевич Пушкин: «Да, здравствует солнце! Да, скроется тьма!»
Отыграв в театре Советской армии, на свет в окне забегал приятель. Сам он никуда не ходил, писал портреты, лики. Да, это глаза Завадского с вечной грустинкой аристократа-эстета в гуще пролетариата, а это – старческий жалостливый взгляд седой Фуфы. Любил гостей, для себя не готовил. Себе заказал одиночество, глаза – за выпуклыми темными линзами очков.
Виталий Вульф в передаче «Серебряный шар», посвященной актеру, упомянул, что он пробовал пить: «И перья страуса склоненные, / В моем качаются мозгу…».
Это очень верно, что пробовал, но ни вино, ни иной дурман не делали его счастливым, поэтому не задерживались надолго в его ауре. Сцена была его главным наркотиком. Петрарка был беззащитен перед взором Лауры, Данте – перед улыбкой Беатриче. Бортников оказался беззащитен перед театром, который есть чудо. И за это чудо он сносил свое сердце, как сносят башмаки, и расплатился за него своим сердцем… Между тем, минуты складывались в часы, часы в дни, а дальше – недели, месяцы, годы… Еще один творческий вечер в клубе, на котором Бортников читает стихотворение «Старый принц» Александра Галича.
Карусель городов и гостиниц,
Запах грима и пыль париков…
Я кружу, как подбитый эсминец,
Далеко от родных берегов.
… … … … … … … …
Видно, старость – жестокий гостинец,
Не повесишь на гвоздь, как пальто.
Я тону, пораженный эсминец,
Но об этом не знает никто!
Где-то слушают чьи-то приказы,
И на стенах анонсов мазня,
И стоят терпеливо у кассы
Те, кто все еще верит в меня.
Сколько было дорог и отелей,
И постелей, и мерзких простынь,
Скольких я разномастных Офелий
Навсегда отослал в монастырь!
… … … … … … … …
Я один! И пустые подмостки.
Мне судьбу этой драмы решать…
И уже на галерке подростки
Забывают на время дышать…
И все-таки даже в самые тяжелые годы, благодаря своей природе, он был избавлен от «черного человека» внутри себя, оставаясь простым, добрым, деликатным, как его определяли многие, из тех, кто знали лично. И даже, никем не укрощенная, Фаина нежно прижималась к его щеке.
«О, по каким морям и городам тебя искать?»
На вечере памяти Народного артиста Российской Федерации Геннадия Бортникова в театре им. Моссовета актер Александр Леньков, обращаясь к залу, спрашивал, несколько даже недоумевая: «Скажите, ну что вы находили в нем такого особенного?»
Да, и я до сих пор не понимаю, что было в этом худеньком, тоненьком мальчике? Из прочитанного им на встрече со зрителями из Есенина: «…как бабочка лечу я на огонь и огненность целую»… вот та «огненность»?
В своей жизни в очередь он испытал великую славу, любовь, безденежье, безвестность – все в самом совершенном виде. Его истинное я, его тайная духовная жизнь, существование самое яркое и самое полное проявлялось на сцене. Он и сбежал в театр, чтобы жить. Сцена была для него не местом работы, творческой лабораторией, а способом дышать, в повседневной жизни он скучал и томился, как лермонтовский герой. Только театральный воздух надувал паруса его души.
И еще за что я навсегда благодарна ему – за камертон, за ноту судьбы, которая по его ответу на вопрос о назначении человека, есть порядочность. Он был идеальным проводником света со своим личным кодом. Спектакли – «В дороге», «Глазами клоуна», «Петербургские сновидения», в его совершенном исполнении, стали и для него, и его зрителей сакральной Троицей.
Я никогда специально не поднимала его образ на поверхность. Я знала, что он умер, скорее всего узнала, спустя года три, после его ухода, о котором верная подружка на сцене Сима на вечере его памяти сказала, что он в какой-то момент видимо устал, никому ничего не сказал и попросту сбежал. Сбежал, как сбегал от поклонниц под арку служебного выхода, как в детстве сбежал из класса машиностроительного техникума. Сбежал в какую-то небесную келью читать Блока, Пушкина, Превера этим своим уникальным голосом. Летящий жест, ладонь, подставленная под чашу:
В моей душе лежит сокровище
И ключ поручен только мне…
На одной из встреч со зрителями, читая стихотворение Есенина «Песнь о собаке», на строчке – «Покатились глаза собачьи / Золотыми звездами в снег» эмоция перелилась через край сердца-чаши. В его огромных глазах засверкали бриллианты во столько-то карат, и ему пришлось, немного смущаясь, стирать их указательным пальцем, как бы незаметно. Плакала мать, месяц и он.
В памяти встают слова Бунюэля, сказанные им об испанском поэте Федерико Гарсиа Лорке: «Я не знаю человека, который обладал бы такой же магический и легкой властью… Если он начинал читать стихи, более уже ничего не существовало… Он был явлением природы, произведением искусства. В нем была радость, страсть и юность. Он был как пламя.» … Однажды Лорку спросили: Зачем ты пишешь? Он ответил: «Чтобы меня любили».[41]
Я хожу гулять в дождь. Когда на улице идет дождь, я называю это днем Греты Гарбо. Гарбо, шведская киноактриса, обладательница самого красивого лица 30-х годов, вызывающая массовую истерию у поклонников, любила гулять в дождь. Надевала резиновые сапоги и бродила по городу под большим зонтом, радуясь, что ее никто не узнаёт. Мне не нужны резиновые сапоги, я не сторонюсь людей, и у нас нет таких проливных дождей, но зонт я беру. Через полчаса пешей прогулки я – у дома, в котором мой, не Дон Гуан, (но любимый, больше, чем сто тысяч дон Гуанов, собранных вместе на центральной площади Севильи) провел свою юность. В сущности, этот «гений места» ужасен. Это – дом, стоящий на костях убогих людей из Убогих домов. Здесь бродят тени семейства Мармеладовых. Вдоль изгороди, ограждавшей бывшее кладбище для убогих людей, шныряют кошки. И сейчас их подкармливают, продолжая ритуал, возможно, постаревшие поклонницы.
За три дня до смерти он внезапно почувствовал себя плохо – сильные боли в сердце, давление – однако на все уговоры близких вызвать «Скорую» отвечал отказом. В итоге звонить в «Скорую» все же пришлось. Диагноз – обширный инфаркт. В Институте кардиологии медикам удалось стабилизировать состояние актера, перевести из реанимации в обычную палату. Утром 24 марта его навестили друзья, с которыми он даже походил в коридоре, покурил. Потом вернулся в палату, прилег отдохнуть… «Он умер во сне», – как сказал один из врачей.
Я думаю о том, что надо съездить на кладбище, отвезти ему розы. При жизни я не носила ему букетов, он и так был завален ими по самую макушку. Я ведь смогла одной весной добраться до Парижа и положить две розы Петрушке Нижинскому на Cimetiere de Montmartre. Неужели в Москве я не доеду до Введенского?..
Я не сразу нашла тебя. Как будто, забыв театральный билет, я кружила между рядами бельэтажа и амфитеатра сначала правой стороны, потом левой, и мне не попалась билетерша, как положено, у входа в зал. И уже отчаявшись, неожиданно очутилась в партере; просто, сделав несколько шагов вперед по аллее, оказалась лицом к лицу с тобой, твоим портретом. Лицом к твоим глазам, все тем же единственным глазам. На груди твоей барвинок малый, как пишут на табличках в ботаническом саду, на самом деле цветки очень даже не маленькие, сине-фиолетовые и прекрасно вьются в приглушенной зелени. В ногах у тебя ландыш – сувенир от Notre-Dame de Paris. Большой деревянный крест украшен красными розами. Наверное, ты был рад меня видеть на нашем втором свидании, потому что включил соловья. Все так и сошлось: крест, роза и соловей. Еще один Орден вечно юной любви.
Что там говорил барон Тузенбах в «Трех сестрах» – выпускной спектакль Школы-студии МХАТа, в котором ты играл эту роль, говорят необыкновенно, незабываемо: «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь! … вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе».
Большой артист, как и великий поэт – сердце поколения. Сила актера в памяти зрителей. Когда поколение зрителей уйдет, родится звезда-легенда, которая будет светить… Нет, не может быть, они вернутся. Сохраненные лучами любви от тления, вечные актеры: Сонечка, Жерар Филип, Гена Бортников, отгастролируют на других площадках и вернутся. Они – на сцену, я – в зрительный зал – souffrir – страдать и любить.
«Знаете, для чего существуют поэты»? – спрашивала своего собеседника Цветаева в той самой повести о Сонечке, – Для того, чтобы не стыдно было говорить – самые большие вещи». Самые большие вещи – это его нечеловечески обнаженная, распахнутая и распятая за нас душа, невероятная радость и невероятное страдание, которые я получила от него и за которые я не поблагодарила его.
Конечно он был грешен, искушаем, как и все мы, «движениями плоти и духа». Но, если в последний момент отхода от этой земли, какое-то темное крыло и протянулось к его душе, чтобы перетянуть на свою сторону, я точно знаю, сотни тысяч его зрителей, которые через него узнали, что такое настоящий театр, в тот же миг в едином порыве вознесли своего любимого актера на самое высокое небо.