Осыпались листья над Вашей могилой,
И пахнет зимой.
Послушайте, мертвый, послушайте, милый:
Вы все-таки мой.
Смеетесь! – В блаженной крылатке дорожной!
Луна высока.
Мой – так несомненно и так непреложно,
Как эта рука.
Опять с узелком подойду утром рано
К больничным дверям.
Вы просто уехали в жаркие страны,
К великим морям.
Я Вас целовала! Я Вам колдовала!
Смеюсь над загробною тьмой!
Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала – Домой.
Пусть листья осыпались, смыты и стерты
На траурных лентах слова.
И, если для целого мира Вы мертвый,
Я тоже мертва.
Я вижу, я чувствую, – чую Вас всюду!
– Что ленты от Ваших венков! –
Я Вас не забыла и Вас не забуду
Во веки веков!
… … … … … … … … …
Геннадий БортниковНастоящее время прошедшего
Я капризный, может, даже самовлюбленный человек, за что и расплачиваюсь всю жизнь. Но меняться уже поздно. Да и трудно кому-либо на меня повлиять. Так сложилось, что у меня никогда не было семьи. Я лишился матери совсем рано. Не знал отца до более или менее сознательного возраста. Меня, как шарик в пинг-понге, постоянно перебрасывали с одного места на другое. Так что ни о каком «изящном» воспитании говорить не приходится. Я и в школе-то пробыл всего лишь неполных семь лет. Я всегда существовал и существую сам по себе. Как кот…
Кстати, первый кот появился у меня еще в дошкольном возрасте, я взял его с улицы и, преодолев сильнейшее сопротивление родителей, водворил в нашей квартире. Назвал Гоги в честь героя одного грузинского фильма. Крошкой я гонял соседских кошек, и они отвечали мне ненавистью. И только позднее начал понимать, какие они – хорошие друзья… Будучи капризным, я часто пугал родителей уходом из дома, однажды в холодную погоду оказался в заброшенном подъезде, где решил скоротать несколько часов. Там меня окружили бездомные кошки и коты, с которыми я поделился, предусмотрительно захваченным из дома, ужином. Среди их теплых тел я даже сладко вздремнул. С тех пор я с ними подружился и стал подкармливать.
Еще был случай, который окончательно романтизировал мое отношение к этим животным. Мы с отцом поехали на юг в Крым. Однажды я наблюдал за рыбаками на молу, вокруг которых терлись несколько котов; им доставалась мелкая рыбешка. Один из рыбаков, видимо, решив подразнить кота, бросил рыбку в море. И кот прыгнул в воду. Но вовсе не за рыбкой. Он просто поплыл… ему одному известно куда. В этом было что-то пронзительно-трагическое: одинокий кот плывущий в морскую даль. И мне близкое.
Я люблю и собак, но предпочитаю кошек – за их природную независимость, за красоту и грацию, за необыкновенное чувство материнства у кошек и за некую безалаберность у котов…. Питомцев было много. После незабвенного Гоги, уникальным был снежно-белый сиамец, которого подарил мне брат. Я тогда был неимоверно загружен в театре и в кино, но при этом ужасно одинок и плыл по жизни, как тот бедный крымский кот по морю, неизвестно куда. А тут вдруг появляется такое, божественной красоты, чудо, за которое я должен быть в ответе. Его только оторвали от мамы, и первое, что я сделал – прижал его к груди…
В нашем районе меня даже величают городским сумасшедшим, потому что я стараюсь ежедневно кормить всех окрестных котов и кошек. Породистое животное, это хорошо, но если можешь дать кров бездомному, накормить голодного – еще лучше.
В детстве кроме возни с животными я был очень привязан к книгам, карандашам и телевизору. Маленький голубой экран в моем представлении был полон неизъяснимого волшебства. Таинственная информация, которую можно было извлечь из этого ящика буквально будоражила душу. Влекло все: показ фильмов тридцатых, сороковых годов и особенно малоизвестных в ту пору зарубежных кинолент. Фрагменты из фильмов Чаплина я воспринимал как откровение.
За голубым экраном, в жизни все у меня складывалось как-то поперек: меня пытались подготовить в Суворовское училище, а мне захотелось попробовать себя в неизвестных областях жизни, например, в религии. Поскольку меня не слишком опекали, со школой удалось расстаться без проблем. И я отправился в Загорск поступать в духовную семинарию, правда, там мне объяснили, что без согласия родственников принять меня не смогут. Но я все-таки побыл там какое-то время, что-то понял, попробовал руку в написании икон. Любовь к изображению ликов сохранилась у меня с тех пор. Потом вернулся отец, который в то время жил за границей, и просветил меня, что Бога нет. Пришлось идти на производство.
При Первом государственном подшипниковом заводе тогда существовало учебное заведение с очень романтическим названием: «Машиностроительный техникум имени Ф. Э. Дзержинского». Какое отношение имел Дзержинский к машиностроению, не знаю, но в этом техникуме я и оказался. Мы не только учились, но сразу же стали работать. Там я тоже столкнулся с определенными сторонами жизни, которые мне, к сожалению, не часто пришлось потом воплощать в театре и кино. Уже на втором курсе, вычерчивая какую-то схему, я вдруг понял, что занял не свое место. И не только, потому что был ленив и меня не устраивали нагрузки по геометрии. Просто это было «не мое». Бросил учение, стал работать слесарем-инструментальщиком на ГПЗ–1 (Государственный подшипниковый завод). Мое пребывание на заводе, короткое по времени, но сильное по эмоциям закончилось через год с небольшим. Потом меня еще куда-то пристраивали, где-то я еще проболтался какое-то время.
Я стал приближаться к тому возрасту, когда надо было выбирать что-то конкретное. И совершенно случайно попал в драматический кружок. Просто пришел кто-то со двора, девочка какая-то, и рассказала, что по соседству, при Доме пионеров нашего района есть такой кружок. «За компанию» я оказался там и буквально за год страшно увлекся этим делом. В драмкружке всегда царила атмосфера праздника и веселья. Моя жизнь наполнилась новым содержанием.
«Странный, но оригинальный экспонат»
Не хочу показаться «не от мира сего», но в пятнадцать-шестнадцать лет, когда шла передача о театре, когда по телевидению шел показ спектаклей гастролировавшего у нас английского театра, например, трансляция целиком «Гамлета», улицы для меня уже не существовало, я до полуночи просиживал у совсем малюсенького экрана. Примерно в те же годы я ощутил себя – помню это четко – музыкально необразованным, некультурным что ли. Моя семья была весьма далека от музыкального профессионализма. Но музыку любили все. Отец брал в руки балалайку и домру, и у него неплохо звучали итальянские песни. Мать очень любила петь. По слуху. За столом. Я потянулся к классике. Хотя меломаном-фанатиком, не пропускающим ни одного знаменитого концерта в консерватории или Зале Чайковского, я никогда не был, но счастлив, что какой-то период жизни посвятил музыкальному самовоспитанию, пока окончательно не втянуло меня в омут моей профессии.
Театр и живопись всегда тесно переплетались в моем сознании, подростком я долго не мог выбрать, кем быть. Еще года в четыре я заявил, что буду художником, очень любил рисовать. Я представлял, что художник, скульптор должен много работать, чтобы достичь результата, профессия же актера мне казалась более заманчивой и легкой. К тому же, магический смысл запомнившейся фразы «Театр – это Чудо», видимо, возбудил в душе тайное и непоколебимое желание – вкусить это «чудо». В итоге, театр перевесил.
Драмкружком руководила очень мудрый педагог, актриса московского ТЮЗа Варвара Ивановна Стручкова. Она не раз убеждала меня в том, что нужно получить какое-то образование. В конце концов я поступил в вечернюю школу. Еще учась в школе рабочей молодежи, я подал документы «безнадежно», (понимая, что не примут без окончания 10 классов), в Школу-студию МХАТ. Приемную комиссию в тот год возглавлял ректор Вениамин Захарович Радомысленский. За столом среди экзаменаторов сидела Вера Юлиановна Кацнельсон и другие актрисы театра. Одно из напутствий для поступающих, озвученное в коридоре, заключалось в том, чтобы при чтении обязательно общаться с приемной комиссией, смотреть членам комиссии прямо в лицо. Войдя в комнату, я сразу начал с монолога «Скупого рыцаря» А. С. Пушкина и тут же бросился общаться: «Как молодой повеса ждет свиданья» – выразительный взгляд в сторону Веры Юлиановны – «С какой-нибудь развратницей лукавой», – разворот к другой актрисе из комиссии – «Иль дурой им обманутой, так я весь день минуты ждал, когда сойду в подвал мой тайный, к верным сундукам…». В конце монолога вытащил из кармана связку больших ключей, заготовленных заранее, якобы от сундуков с золотом. Ходят легенды, что на анкете Радомысленский начертал: «Странный, но оригинальный экспонат. Обратите внимание!»
В итоге меня приняли, и школьные экзамены я сдавал экстерном. Я был очень рад, что выбрал Школу-студию МХАТ, хотя был уже зачислен во ВГИК. Хохлова, знаменитая актриса немого кино, допустила меня без экзаменов до последнего тура. В Школе-студии я сразу окунулся действительно в благородную атмосферу. Мне удалось прикоснуться к мастерству и интеллекту таких знаменитых мхатовцев как Алла Тарасова, Алексей Грибов, Михаил Кедров, последний, сын священника, окончил Московскую духовную семинарию. Из актеров моим идеалом были Михаил Чехов, Николай Симонов.
Первый выход на студенческой сцене состоялся в спектакле «Золотой мальчик» К. Одетса вместе с Владимиром Семеновичем Высоцким. Я уже тогда был под обаянием его индивидуальности, но он не был еще так знаменит. В перерыве между занятиями, когда мы спускались вниз покурить, Высоцкий с гитарой обычно показывал свои песни. Когда я перешел на второй курс, выпускной курс Высоцкого готовил дипломный спектакль, и у них не хватало исполнителей. Володя подошел ко мне и сказал: «Хочешь играть в моем спектакле?» Это был спектакль о спорте, сам он играл боксера, я по своей субтильности согласился на роль тренера-массажиста. Помню, он за меня очень волновался, нервничал, подсказывал какие-то ходы.