Как-то я уговорил Раневскую посмотреть этот фильм. Не прошло и пяти минут, как она шепотом (на весь зал) стала спрашивать, кто шпион. Когда на экране появилась Людмила Гурченко, Фаина Георгиевна поинтересовалась, будет ли песня «Пять минут». Потом забеспокоилась, не убьют ли меня. Я пообещал, что для меня все кончится благополучно. Но тут началась воздушная атака, она негодующе заявила: «Вы привели меня на фильм, чтобы уморить!». Зал разделился надвое – одни хохотали, слыша ее жаркий шепот, другие возмущались: «Не мешайте! Выйдите!» Мы так и не досмотрели фильм. По дороге, уже успокаиваясь, Раневская сказала: «Хорошо, что мы ушли. Вас бы убили, а я бы всю ночь не спала».
А время действительно шло. Завадский присматривался ко мне, иногда вызывал на беседу. Спрашивал, о чем я мечтаю… Конечно, я мечтал о классике. Я показывал ему свои рисунки – фантазии на темы Шекспира и Достоевского… Рассказывал о новинках западной литературы, которые мне удалось прочитать. Завадский одобрительно кивал головой и … назначил на главную роль в пьесе Исидора Штока «Объяснение в ненависти», где мне предстояло воплотить образ советского солдата Васи Воробьева.
Прочитав пьесу и осознав, мягко говоря, ее наивность, я в панике бросился к Ирине Сергеевне. Она попыталась меня успокоить: «Геночка, видимо, Юрий Александрович хочет поработать с вами, чтобы проверить в новом материале, найти новые ваши возможности для будущих своих замыслов».
К сожалению, слова Ирины Сергеевны не развеяли моей тревоги. Зачем, думал я, чтобы сыграть Гамлета, нужно непременно пройти службу в Советской армии, да еще в Германии на разделительной черте между Восточной и Западной зонами? Своими мыслями я поделился с Раневской. Она долго смеялась, положив мне на плечо руку: «Дорогой! Он просто ревнует вас к Ирине. Узнав, что она ищет для вас пьесу, решил опередить ее. Вот так! Только умоляю – не отказывайтесь. Испортите навсегда отношения. Мне за свою жизнь пришлось играть столько дерьма…Но в том то и талант, чтобы из говна сделать «марципанчик». Затем, встрепенувшись, спросила:
– Неужели Ирина Сергеевна не будет помогать ему?
– Нет, – ответил я, – режиссером назначена Нина Соломоновна Михоэлс.
– Ну, это уже неплохо. Она умница, вся в отца.
После встречи с драматургом, уверенным в себе веселым человеком, который, рыдая и хохоча, читал свою пьесу напряженно молчавшей труппе, и после напутствия Завадского мы приступили к работе.
Итак, мы репетировали с Ниной Михоэлс, дочерью великого Соломона Михоэлса. Она оказалась действительно чудесным тонким человеком. Мы наметили интересный лирический ход взаимоотношений моего солдатика и официантки Любки, которую играла Тамара Чернова. Завадский стал появляться, когда уже были срепетированы узловые сцены. Чувствовалось, что он не увлечен пьесой, но постепенно стал заражаться атмосферой поиска. По моей инициативе стали пробовать прием открытого разговора со зрительным залом, выходы героя через рампу в зал.
Завадский хвалил меня. Мне удалось убедить его начать спектакль с сочиненной мною песни. Она стала как бы лирическим эпиграфом к спектаклю:
Наша улица по осени одета.
Ночь прошла и утро настает.
За рекою, на бульваре где-то
Человек играет и поет…
Мудрый Завадский, поставив советскую пьесу, отдав долг властям, доказал, что артист должен делать ходы и влево, и вправо. К сожалению, ходить тогда только «влево» редко кому удавалось. То, что в России – театр явление идеологическое, это естественно. Жизнь сама дает понять, что за многими вещами, которые нас окружают, кроится и конъюнктура, и идеология. Даже поступки Завадского, которые казались мне благородными, определялись каким-то внутренними политическими ходами, иногда связанными дипломатическими взаимоотношениями, а иногда и просто конъюнктурой. Это скорее шло от наивности, которая была в этих людях, а еще от инстинкта самосохранения. Но я не знаю ни одного подлого поступка того же Завадского.
Спектакль «Дальше – тишина» ставил в нашем театре Анатолий Эфрос. По замыслу режиссера, на сцене было много всякой мебели, вещей, а на шкафу стоял велосипед. Исполнительница главной роли Фаина Георгиевна Раневская долго ворчала, что сцена загромождена так, что повернуться негде, а потом ткнула пальцем в велосипед: «Уберите это чудовище, оно меня пугает». Анатолий Васильевич вежливо поинтересовался, почему. Фаина Георгиевна сказала, что велосипед непременно свалится ей на голову. Эфрос стал успокаивать ее, повторял, что ничего не случится. Они долго препирались, но велосипед все-таки сняли. На следующий день он снова был на шкафу, и снова Раневская настояла, чтобы его убрали. Так продолжалось несколько дней. Рабочие все надеялись, что она забудет, а она не забывала. Однажды репетировались сцены без участия Раневской, и вдруг велосипед с грохотом падает вниз. Артисты врассыпную, а из зала доносится голос Фаины Георгиевны: «Вот вы все говорили, что я вздорная тетка, а ведь случилось».
Неистовая серафима
В один из дней Ирина Сергеевна Вульф заявила о постановке «Дядюшкиного сна» Достоевского, где Раневская должна была играть Марью Александровну Москалеву. И. С. Вульф заняла в работе всех своих любимцев: в роли Мозглякова – Вадима Бероева, замечательного человека и артиста, с которым позже мы оказались партнерами в Мосфильмовской картине «Наш дом», Валентину Талызину в роли Зинаиды, Константина Михайлова в роли князя К., Варвару Сошальскую – несравненную Ваву – верную подругу Ирины Вульф и, конечно, непредсказуемую Серафиму Бирман в роли Карпухиной. Неистовый талант актрисы Бирман был определен метафорой «примус в степи», которая была приписана Раневской.
Мне была поручена роль уездного учителя Васи, возлюбленного Зинаиды, с большущим монологом и чтением шекспировского сонета «Измучась всем, я умереть хочу…» в прологе спектакля.
Фаина Георгиевна относилась к Бирман с почтением. Она с вниманием выслушивала на репетициях ее реплики по поводу того или иного куска сцены, не возражала против предлагаемых актрисой неожиданных мизансцен и многочисленных повторов, чтобы закрепить найденное. Актеры с интересом наблюдали за работой двух знаменитых артисток в одном спектакле. Мне запомнилась однажды брошенная Раневской фраза: «В жизни я боялась только двух людей – Сталина и Бирман».
Конечно, без иронических реплик не обходилось, но произносились они apart, и их могли слышать или Вульф, или те, кто находились с Раневской рядом. Тем не менее, она всегда воздавала должное неповторимому дарованию Серафимы Бирман, ее творческому «я», погруженному в какой-то таинственный мир, закрытый для посторонних.
Как-то дома у Раневской, разглядывая книги, я обнаружил книгу С. Бирман «Путь актрисы».
«Умница, – сказал Фаина Георгиевна, – мне до слез жаль ее. С ее энергией сидеть без работы – это страшно, раз в неделю слушать «мессу в бардаке» (так называла Раневская беседы Завадского с труппой) и думать о том успехе, который ты будешь иметь на своей панихиде. Горький талантище с надломом!» – кладя книгу на место, Фаина Георгиевна добавила: – «А в «Дядюшкином сне» она была замечательная. Вся из Достоевского».
Я поинтересовался, видела ли Фаина Георгиевна на сцене Бирман до встречи в Театре Моссовета. Раневская улыбнулась:
«О, это было оч-чень давно… я увидела ее впервые в Москве на сцене прославленного театра. Я была начинающей актрисой, работала в провинции. По окончании сезона я приезжала в Москву в надежде увидеть на сцене Художественного театра своего обожаемого кумира Станиславского.
Видя длинные очереди страждущих достать билеты в театр, я начинала рыдать и перебирать в памяти все возможные варианты, чтобы осуществить свою мечту. К счастью, находились добрые люди и среди тех, кто успел купить лишний билет, и среди сотрудников театра, имевших право на контрамарку.
Мне посчастливилось увидеть Константина Сергеевича во многих ролях. Никогда не забуду его Крутицкого, Гаева, Астрова. Я и теперь вижу его перед глазами: каждое его движение, его руки, его глаза… А в комедии Карло Гольдони «Хозяйка гостиницы» Константин Сергеевич играл кавалера Риппафрата, непробиваемого женоненавистника и грубияна. Как он произносил свои реплики, как пил из стакана вино, как, сидя за столом в гостинице, пожирал жареного рябчика! Он весь был преисполнен отвращения к женщине. И тем поразительнее был эффект: зритель, полностью поверивший в неприступность его кавалера Риппафрата, с удивление наблюдал, как он постепенно, без лишних слов – влюблялся!
И рядом с недосягаемым Станиславским я запомнила навсегда поразившую меня актрису, игравшую в этом спектакле роль Гортензии. Да, да! Самое сильное впечатление во мне оставили в «Хозяйке гостиницы» великий Станиславский и наиталантливейшая Бирман. Не похожая ни на кого, она мгновенно приковывала к себе внимание. В ее нервной отдаче, в том неистовстве, с которым она творила свою Гортензию, мне показалось что-то нездоровое в ее психике, но повторяю – это было поразительно талантливо!»
Однажды на гастролях я увидел в парке возле гостиницы Раневскую и Бирман. Они прогуливались под руку. Потом Раневская рассказала:
«Я узнала, что у нее тяжело болен муж. Решила посочувствовать и как-то отвлечь ее, пригласила пообедать в ресторан. Мы говорили о разном. Вспоминали Станиславского и других дорогих нам людей. Потом гуляли. Сели на скамейку под раскидистым деревом.
– Смотрите, Фаина Георгиевна, какие прелестные клейкие листочки… – Я кивнула, но тут же грустно заметила, что меня больше заинтересовали птички. – И птичек я тоже обожаю, – мечтательно сказала Серафима Германовна.
– Очень мило, – сказала я, – но эти милые шалуньи обосрали вашу шляпу.
Сняв шляпку, она долго и заразительно смеялась. А я так порадовалась за нее, будто бы совершила какой-то добрый поступок, развеселив ее».
В театре Моссовета мне довелось видеть Бирман, кроме «Дядюшкиного сна» в «Цезаре и Клеопатре» Б. Шоу, где она была блистательной Фтататитой, и в спектакле «Жизнь Сент-Экзюпери» в роли матери. А первый раз я увидел Серафиму Германовну еще студентом в спектакле «Орфей спускается в ад» Теннесси Уильямса, пьеса, которого впервые была поставлена в Москве в режиссуре Анисимовой Вульф с Верой Марецкой в главной роли. В небольшой роли сестры-сиделки – блистала Бирм