Драматург заострил одну проблему, необычайно важную вообще и в особенности для молодежи: жизни ради людей, умения достичь истинной человечности. Не эту ли проблему решал Сент Экзюпери, говоря устами одного из своих героев: «…хоть человеческая жизнь дороже всего, но мы всегда поступаем так, словно в мире существует нечто еще более ценное… Но что?..» Призывом к человечности наполнена пьеса Розова. И режиссер спектакля «В дороге» И. Анисимова-Вульф уловила это ее драгоценное содержание…
Светлана Овчинникова – театральный критик
Бортников, как это ни печально, – похоже, последний романтик нашего театра, которому для служения досталась очень неромантическая эпоха.
Бортников играл современников, и довольно часто, особенно в первые сезоны работы в Театре имени Моссовета. Но всегда они были окутаны романтическим флером, той загадочностью, которая есть в самой индивидуальности артиста. Его можно любить или не любить, но его нельзя не признавать, не ощущать его присутствия в театральной жизни Москвы последней трети уходящего века и тысячелетия. Есть такая индивидуальность.
Званный во многие театры, он выбрал этот, имени Моссовета. Выбор был оптимальным. И пришел не просто в труппу, а сразу на главную роль – Володи в спектакле по пьесе Розова «В дороге» … Наутро после премьеры Геннадий Бортников проснулся знаменитым. И то правда, что сыграл он уникально. Поклонницы того спектакля до сих пор не пропускают ни одного представления, в котором участвует артист, – приходят трогательные, уже очень немолодые и трепетно внимают происходящему на сцене, и нравится им все, и где-то достают деньги на цветы…
Тот спектакль запомнился мне удивительной своей чистотой, искренностью и поразительной правдой, которая была в каждом мгновении сценического существования Володи – Бортникова и Симы – Дробышевой. Дар импровизационности и страсть к ней, эту непредсказуемость на каждом представлении артист сохраняет и по сей день.
«Глазами клоуна» Генрих Бёлль. Театр им. Моссовета.
Премьера 3 марта 1968 г. Инсценировка Б. Норда.
Постановка и художественное оформление Г. Л. Бортникова
Юрий Еремин – режиссер театра им. Моссовета
Я помню, как на его спектакле «Глазами клоуна» срывали двери. Это был властитель духа.
Евгений Стеблов – народный артист РФ. Театр им. Моссовета
«На него надо было делать не только спектакль, а театр – такая была фигура».
Из дневника Раисы Орловой
«19 марта 1970 г. Встречаем на вокзале Бёллей.
20 марта. Вечером в театре Завадского смотрим «Глазами клоуна». Лучше, чем можно было ожидать… В антракте и после спектакля Бёлль разговаривает с актерами, с режиссерами, с Завадским. Постановка ему нравится, особенно Бортников. Тот говорит, что, готовя эту роль, играя, он думал о Христе. Бёлль переспрашивает, задумывается, говорит, что допустимо и так воспринимать…».
(«Мы жили в Москве»: 1956–1980. Р. Орлова. Л. Копелев)
Светлана Овчинникова – театральный критик
Судьба артиста Геннадия Бортникова доказала, что подлинные, неоспоримые творческие победы он одерживает только в очень опытных, умелых и достаточно жестких режиссерских руках, у режиссеров, которые не ниже самого артиста своим талантом. Такие счастливые встречи были: с Завадским, Анисимовой-Вульф, Хомским… И тогда появлялись роли из Розова и из Достоевского – самые значительные в судьбе артиста. И еще – роли, режиссером которых был он сам.
Ганс Шнир. «Глазами клоуна» Г. Бёлля инсценировал Б. Норд, поставили Бортников и Ю. Белов под художественным руководством И. С. Анисимовой-Вульф. Бортников же оформил спектакль и сыграл главную роль. Сыграл себя – трагического клоуна, разбивающегося о жизнь. Сыграл мастерски, профессионально исполняя пантомимы, зонги, трюки, гэги. В спектакле «Глазами клоуна» – масса действующих лиц. Но это моноспектакль, в котором нашим вниманием и сердцем безраздельно владел Ганс Шнир – Геннадий Бортников.
Мало сказать, что он в центре действия, – он рождал действие, эту исповедь, в которой Ганс Шнир возвращался в прошлое и предвидел будущее, и тогда в глубине сцены, как вспышка памяти, как прозрение, возникали другие персонажи. Бортников ни на секунду на протяжении трехчасового спектакля не покидал сцену – так его Ганс Шнир не мог уйти от жизни. Он одинок на сцене, как одинок в жизни; это не смирившееся, бунтующее одиночество – но все-таки одиночество.
Исповедь Шнира – Бортникова, обращенная к залу, глубоко доверительна. Игровые эпизоды, к которым актер переходил от повествования мгновенно и естественно, воспринимались продолжением этой исповеди. Певучая чуть старомодно-торжественная интонация, взятая актером, приглушена – ни крика, хотя сердце Шнира кричит от боли, ни истерической ноты, хотя Шнир до нервного истощения остро воспринимает окружающий мир.
Ганс Шнир, сын миллионера, ставший клоуном… Романтик, идеалист. Что может паяц, управляющий марионеткой?
«Клоун-меланхолик, он ловит мгновения…» Ганс Шнир у Бортникова чутко, трепетно интеллектуален, щедро человечески и артистически одарен: он не просто максималист, не умеющий ни предавать, ни прощать, – он безразделен в своей любви и ненависти. Жестокость окружающего мира причиняет ему физическое страдание: вспомните, как менялось лицо актера, искажаясь от боли, какой шаткой становилась походка – словно почва уходила из-под ног… Это о нем, Гансе Шнире, сказано горько: «Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздились, грязные…»
Его Клоун, стоя на голове, понимал окружающий мир вернее, чем те, кто крепко стоял на ногах… Клоун судил мир. А кому еще в искусстве это под силу? Артист страдал страданиями своего персонажа, которого так страшно ломает жизнь, – и при этом упивался собственным лицедейством.
(Звезды московской сцены. «Театр имени Моссовета». 2001 г.)
Даль Орлов – критик, публицист
…Г. Бортников заражает безграничным, каким-то даже исступленным желанием раскрыть нам душу страдающего человека, вошедшего в неразрешимый конфликт с миром зла, ненависти, стяжательства. Он как бы протягивает нам на ладони кровоточащее сердце, изнывающее от любви, огромной, нужной и ушедшей. И публика неизбежно оказывается во власти эмоциональной стихии.
Но хорошо помнить северное изречение: «Осторожно входи в двери радости.»
В самом деле внутренняя атмосфера книги «Глазами клоуна» гораздо сложнее, насыщеннее, многоцветней, чем та, которую предлагает спектакль. Клоун Ганс Шнир менее суетлив, более глубок человечески, более блестящ и изыскан во внутренней своей организации. А молодой Бортников все-таки моментами больше занят собой. Он и поет, и танцует, показывает пантомимы и фокусы и держит грандиозный трехчасовой монолог. Порой кажется, что актер не столько строит образ и живет им, сколько оттанцовывает его.
Если актер не отмахнется от критики, не потеряется от похвал, а с той же верой и утроенной мудростью продолжит работу, то в новых не сыгранных ролях пройдет значительно дальше…
(Литературная газета, 16 октября 1968 г.)
«Петербургские сновидения» Ф. М. Достоевский.
Театр им. Моссовета. Премьера 3 марта 1968 г.
Инсценировка Б. Норда.
Режиссер постановщик Ю. А. Завадский
Григорий Бояджиев – театральный критик
На сцене Театра имени Моссовета, где смутно виднелись контуры многоэтажного дома, засветилось верхнее узкое окошко, и появившийся в нем мальчик заиграл на дудочке, а затем раздался приглушенный, взволнованный голос, решительно заявивший, что «Достоевский не певец безнадежности и отчаяния… и что он верил в человеческую любовь, которая спасет мир»…
Прожектор выхватил из мрака фигуру на помосте, выдвинутом глубоко в зал. Это был очень бедно одетый юноша, с широко раскрытыми лучистыми глазами. Он заговорил, и чуть намеченные ноты гнева в голосе режиссера спектакля заклокотали трагическим форте. Голоса как бы слились – началось осуществление замысла…
Начать роль Раскольникова так, как Г. Бортников, не просто. Накал чувств был так велик, что сразу понимаешь: на сцене идет потрясшее самого героя судилище, грозный суд над всем тем, что мучило и мучает его долгие годы. Без колебания можно было сказать – душа этого человека переполнена страданиями, своими и чужими, она – вместилище человеческого горя, разлитого вокруг океаном и превращающего людей в какие-то жалкие и страшные существа…
Вот один из них – он будто отделился от сырой, грязной стены и заковылял к столику Раскольникова, крепко держа в руке горлышко бутылки… Монолог Мармеладова актер Г. Слабиняк читает превосходно – задыхаясь, торопясь, сбиваясь и с глубокой правдой чувств. Становится ясным, что в композиции спектакля монолог Мармеладова – причина трагического действия, здесь залитый слезами мозг Раскольникова мутнеет, и рука его уже без колебаний тянется к топору.
Конечно, Бортников погружает своего героя и в мысли о Наполеоне, в рассуждение о том, что «великим все дозволено» и, что он сам должен возвыситься над остальными, посметь… И все же актер по другой стезе воистину возвышает своего героя над людьми – «гений» Раскольникова – в его сверхчувствительности к страданию, в его непримиримости, в его презрении к равнодушию. Но разве не в этом смысл образа, которому писатель отдал немало своей крови?
Главное в увиденном нами Раскольникове – болезненное, доведенное до мучительной боли, до полубреда желание защитить род человеческий от всевластия денег, от «вурдалаков», которые в смятенном сознании юноши как бы слились все воедино в злодейке-процентщице…
В полном согласии с Достоевским режиссер и актер всю дальнейшую историю Раскольникова показывают, как трагическое смятение духа. Если раньше, в диких мальчишеских мечтаниях убийство являлось актом