(Вечер памяти Г. Бортникова в ЦДРИ 24.X.2007)
Голоса зрителей
Сейчас, когда жизнь все больше становится похожа на калейдоскоп, вращающийся со скоростью, несовместимой с возможностью как следует рассмотреть картинку, сейчас, во времена клипового мышления и ярких обманок, «не обеспеченных золотым запасом» таланта, хочется оглянуться в поисках несуетного, живого и настоящего. Как сказано у Андрея Вознесенского: «не по прошлому ностальгия – ностальгия по настоящему».
О моссоветовцах первого поколения гнезда Завадского написано много. О тех, кто вышел на театральную сцену в 60-е, уже меньше. Они появились вместе с оттепелью и впитали в себя ее свободу, они расправили крылья – и стали кумирами своего поколения.
Один из самых ярких представителей того поколения – Геннадий Бортников. В последнее время все чаще стало появляться выражение «универсальный артист»; так это – не про Бортникова. Это про мастерство, профессионализм, умение виртуозно владеть техникой: то, что можно разложить по полочкам, препарировать театро – кино – и прочим – ведам. Это, так сказать, горизонтальный пласт. Так вот, Бортников – «это, братцы, о другом». О том, что не поддается логическому осмыслению, а просто во время спектакля где-то наверху открывается дверца в иные сферы – там, где воздух прозрачнее, где со смыслов облетает ненужная шелуха и они предстают в изначальной чистоте и первозданности, и ты сам, не замечая того, растворяешься в этом, забывая, что твоя задница покоится в кресле зрительного зала. Таких актеров немного, единицы; например, Иннокентий Смоктуновский. Иногда на спектакле эта дверца в высшие сферы не открывалась; ну что ж, на все Божья воля. Говорят, он часто опаздывал на спектакль, а иногда и вовсе не приезжал; что ж, опять можно вспомнить цитату, уже из Высоцкого: «поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души». Так и актеры, настоящие, инструмент которых – собственная душа.
Жаль только, что за свой дар часто приходится платить слишком высокую цену в этой земной жизни.
Елена Кратова
Я всегда была театралкой, но предпочитала музыкальный театр и по любви к опере и по своему образованию – хормейстер. Ходила в Большой театр, тогда это было реально. В сад «Аквариум» мы бегали на фильмы в летний кинотеатр в глубине сада с тем же названием. И, проходя мимо театра им. Моссовета, пожимая плечами, я частенько недоумевала: «Кто ходит в драматические театры…?» Но вот в 1967 году моя подруга потащила меня в кинотеатр «Художественный» на премьеру фильма «Взорванный ад». Фильм представляла вся съемочная группа. Когда мы вышли после просмотра, то почему-то остались и решили подождать. И вот неожиданно выходит Гена. Мы с ним еще постояли, поговорили, спросили, где его можно увидеть? И вскоре пошли в театр им. Вахтангова – в нем моссоветовцы играли по вторникам – на спектакль «Затейник», в котором он был занят. Билеты купили свободно, сидели чуть ли не в первом ряду. Позже мы приглянулись кассиру театра им. Моссовета Вере Михайловне, она велела нам приходить за пол часа до спектакля, давала билеты. А мы искали в свою очередь варианты, где найти цветы, раздобыть чахлые гвоздики тогда было совсем не просто.
Во внутреннем проходном дворе театра по вечерам действительно собиралась толпа поклонников, но конной милиции не было. Другое дело, что жители ближнего дома кидались чем попало в собравшуюся толпу и поливали водой. Но их тоже можно было понять, шум от разговоров конечно был. Как-то в последний день закрытия сезона, уже поздно, Гену вынесли из здания театра на плечах, и он, высокий, стукнулся головой о косяк двери; во дворе вдобавок крутилась подгулявшая компания. Кто-то вызвал милицию, нас забрали в отделение, но никого не арестовали, подержали и выпустили. Его всегда окружало много разных людей. Конечно он был счастливым. После спектакля он был очень открытым с тонким чувством юмора. Но вне сцены его застенчивость, порой, проявлялась так явно, что я ловила себя на мысли: «Неужели такие люди идут в актеры?»
Из 423 представлений «Глазами клоуна» я наблюдала 370 выходов Бортникова на подмостки.
В конце 1969 года мы были на утреннем прогоне «Петербургских сновидений». После окончания спектакля все актеры высыпали на сцену. Бортников-Раскольников на поклонах вышел в арестантском халате с тузом на спине (каторжникам в случае побега стреляли в туз). Выход в таком костюме был только однажды. Спектакль произвел на меня сильнейшее впечатление, хотелось куда-то уйти, никого не видеть. Помнится, когда кто-то меня о чем-то спросил, у меня началась настоящая истерика.
Я помню блестящую речь Алексея Баталова в Доме Актера ВТО об игре Бортникова в спектакле «Петербургские сновидения». Сама я посмотрела с ним бессчетное количество спектаклей, это трехзначные цифры, сопровождала театр и на гастроли. Но двух одинаковых спектаклей никогда не было. Для меня Гена Бортников навсегда останется человеком необыкновенного таланта и великой загадкой.
Людмила Ивановна (Люся)
Театр им. Моссовета, в который я начала ходить регулярно с 1979 года, покорил меня своей подлинно интеллигентной и высокохудожественной атмосферой. Однажды мы попали на легендарный спектакль Юрия Завадского «Петербургские сновидения». Главную роль в нем исполнял знаменитый в театральном мире артист Геннадий Бортников. Достать билеты на спектакли с его участием тогда было практически невозможно, даже если они шли на сцене более 15 лет, приходилось стоять долгими часами, включая ночное время. Некоторые знакомые приезжали в 4 утра на такси, чтобы занять очередь на бронь в кассе театра. Нам повезло, мы сидели в партере достаточно близко к сцене, так что я могла иногда фотографировать.
Спектакль начался, и с первых минут зрительный зал замер от печально- пронзительной музыки композитора Юрия Буцко, сразу погрузившей зрителей в атмосферу Петербурга Достоевского. Затем взволнованно зазвучал проникновенный голос Юрия Завадского, который с доверительно-камерной интонацией, начал говорить о важнейших философских смыслах творчества Достоевского. Он рассказывал о сложных понятиях такими доступными словами, что каждое его слово мы воспринимали как Откровение. Таких слов о Достоевском мы не читали в учебной литературе.
На сцене отчетливо проявилась декорация А. Васильева, изображавшая темный двор-колодец многоэтажного дома, вертикально устремленный вверх, без неба над головой. Горизонтальный помост на авансцене был удлинен в проходе зрительного зала до 5–6-го рядов партера. На сцену вышел очень высокий, выразительный артист Геннадий Бортников, исполнявший роль Раскольникова. Его графически изогнутый силуэт сразу вписался в «петербургское» пространство сцены. Ветхая одежда не мешала эстетическому воздействию. Юрий Завадский был не только великим режиссером, но и тонким художником. Он применял символические художественные и театральные приемы, расшифровать которые все тотчас не удавалось, но воздействие их работало на подсознательном уровне. Спектакль поражал с первых минут.
Лицо Раскольникова напоминало иконописный лик; это был замысел Завадского, который создавал грим главного персонажа. Все исповедальные монологи Бортников произносил непосредственно в зрительный зал, как будто в глаза каждому из нас. В спектакле гармонично сочеталась внешняя эстетическая красота (декорации, музыка) и внутренняя (текст великого романа в духовном наполнении всех исполнителей).
Трактовку образа Раскольникова Геннадию Бортникову подсказал известный литературовед Л. П. Гроссман. Он предложил ему играть главного героя романа, опираясь на стихотворение Пушкина «Пророк». И актер как духовный воин каждый раз брал высоту. При всем драматизме содержания считывалась пушкинская легкость и стройность в отношении формы. Спектакль шел более трех часов и все время держал зрителей в огромном напряжении.
Очень многое в исполнении роли значил голос актера, мастерское владение интонациями, ритмом. Удивительный бархатный голос Бортникова, глубокого тембра был похож то на мелодию виолончели, то на обрыв струны, то на шепот ветра и листьев. Раскольников говорил негромко, но каждое слово – ни одного скомканного – было слышно везде, даже на галерке. Этот голос с нервным изломом был как отдельное самодостаточное произведение искусства. Когда он замолкал, зал сидел в полной тишине и напряжении, затаив дыхание.
Другой художественной краской были огромные темные глаза на бледном лице Раскольникова. Широко распахнутые, они горели как в лихорадке. Когда он выходил на помост, вставал на колени на уровне пятого ряда партера, доставая топор, и когда в другой раз кланялся до земли, признаваясь в убийстве, казалось, что не было долгих репетиций, что действие рождается впервые на наших глазах. Было страшно за него. Мы, зрители, чувствовали себя соучастниками происходящего.
Нельзя не сказать и о сверхвыразительной пластике Геннадия Бортникова, отсылавшей к балетному искусству. Вообще, глубокая внутренняя музыка роли чувствовалась во всех проявлениях этого артиста. Обладая потрясающей внутренней энергией, он отдавал себя зрителям полностью, вдохновляя их к сотворчеству и сопереживанию.
И в этом самоотверженном служении, а не просто игре, Бортникову опорой был замечательный актерский ансамбль театра. Особенно запомнился Порфирий Петрович в исполнении потрясающего артиста Леонида Маркова. Сойдясь в творческой «дуэли», оба играли на пределе сил, на разрыв аорты. В спектакле было несколько незабываемых сцен, но кульминацией стала сцена чтения отрывка из Евангелия о воскрешении Лазаря. Раскольников пришел к Соне Мармеладовой, чтобы признаться ей в преступлении. Роль Сонечки в тот вечер исполняла молодая талантливая артистка В. Карева. В полной тишине зрительного зала на сцене советского театра я впервые услышала чтение Евангелия. В этой сцене вокруг Раскольникова постепенно проявлялся ореол свечения. Он как бы просыпался от кошмарного сна.