Я положила руку ему на грудь и мягко его оттолкнула.
— Нет, — сказала я.
Сначала он растерялся, отвел взгляд, стиснул челюсти и замолчал. Потом спросил:
— Но почему?
— Потому что я этого не хочу.
— Чушь! — выпалил он. — Если бы не хотела, нас бы сейчас здесь не было!
Он разозлился. А моя апатия будто заполнила собой весь дом; мое отсутствие эмоций проглотило его ярость и свело ее на нет.
— О чем ты думал? — огрызнулась я, тоже решив разозлиться. — Что сочинишь для меня песню, признаешься в любви, и мы будем жить долго и счастливо?
— А если и так?! — воскликнул он. — В чем я неправ?
— В том, что я не люблю тебя так. Я никого так не могу любить, ты что, забыл?
— Не забыл, — ответил он, — ведь это моя любимая черта.
Вот он и сам в этом признался. Я знала, что Макс не любил меня; он был влюблен в мою неспособность любить. Точнее, неспособность любить как «нормальные» люди. Макс знал, что я никогда не стану осуждать его, ревновать, требовать безраздельного внимания. Если он решит уехать на несколько месяцев, мне будет все равно. И с этой точки зрения я была очень удобным партнером. Я для него была обещанием, которые необязательно сдерживать. А он для меня — укрытием, откуда можно не выходить. Темной мрачной пещеркой, внутри которой замерло время, а действия не имели последствий. Пока у меня был Макс, я могла не выходить из тени, подыскивать все новые и новые «лекарства» и стоять на месте, притворяясь, что двигаюсь вперед.
— Не надо, — взмолилась я, — не заставляй меня чувствовать себя злодейкой из-за того, что я сказала правду. Ты и сам прекрасно знаешь. Это, — я обвела пространство рукой, — имеет смысл лишь до тех пор, пока мы друзья.
— Друзья? — фыркнул Макс. — Как мило.
— Не будь козлом, — ответила я. — Мы всегда были друзьями.
Макс подошел к роялю, захлопнул крышку и повернулся ко мне лицом.
— Тусовки в заброшенных домах, — полным сарказма тоном проговорил он, — ночная слежка в чужом дворе, признания в совершённых преступлениях. Скажи, — издевательски произнес он, — ты так себе представляешь дружбу?
Я кивнула. Вообще-то, да, именно так я себе ее и представляла.
Он ткнул в меня пальцем и выпалил:
— Тогда неудивительно, что у тебя нет друзей.
Его глаза гневно блеснули. Потом он повернулся и ушел. Оставил дверь распахнутой и зашагал к машине, чуть не споткнувшись обо что-то на лужайке. Это было деревянное кресло, где сидел старик, глядя, как старуха работает в саду. Рядом с ним все еще стояла кофейная чашка, надтреснутая и выцветшая на солнце.
Я подождала, пока он уедет, и тихо закрыла дверь. Поднялась по лестнице и зашла в спальню. У дальней стены стояла большая кровать о четырех столбиках; я плюхнулась на нее. Над изголовьем было окно, выходившее на улицу. Я чуть-чуть понаблюдала за прохожими сквозь муслиновые занавески и скоро уснула.
Глава 25. Тест Роршаха
Я проснулась от вибрации телефона на дощатом полу. Несколько раз моргнула, оглядела незнакомые стены. Сначала не поняла, где нахожусь; это было приятное чувство. Потом все вспомнила. Телефон снова зазвонил. Я вздохнула и скатилась с кровати. Пружины допотопного матраса протестующе скрипнули. Я нажала «ответить», не глядя на экран, и прислонила телефон к уху.
— Который час? — спросила я.
— Час шоу! — пропела Эверли. — Мой последний концерт в «Рокси», прямо не верится. Не представляешь, как я волнуюсь. А ты во сколько сможешь прийти? Знаю, обычно ты бываешь вечером, но, может, сегодня сможешь пораньше? — Она замолчала. — Например, прямо сейчас?
Я закрыла глаза рукой и прокляла утреннее солнце, которое слепило мне глаза, отражаясь от белых стен маленькой спальни.
— Сейчас не могу, — ответила я и разозлилась на себя, что проспала. — У меня смена в центре, и мы с папой договорились вместе поехать на концерт. — Эверли застонала. — Но ты не волнуйся, — успокоила я ее. — Я успею до начала.
— Хорошо, но после пойдем к Дориану, — заявила она, — и чур без отговорок!
Я согласилась и повесила трубку, перекатилась на живот и выглянула в окно. В районе Бенедикт-Каньон женщина выгуливала собаку; я понаблюдала за ней, наслаждаясь своей невидимостью. В чужой спальне, где внешний мир не подозревал о моем существовании, я ощутила гармонию, какой не испытывала уже давно. Мне нравилось прятаться, а сейчас, когда прощальные слова Макса все еще звенели у меня в ушах, мне казалось, что это к лучшему.
— Неудивительно, что у тебя нет друзей, — произнесла я вслух.
Макс был прав. Мои любимые занятия, нежелание делиться, неприятие ласки — все это не располагало к налаживанию отношений. По крайней мере, в традиционном смысле. Я любила людей. Я правда их любила. Но моя любовь отличалась от любви в общепринятом смысле. Не всякий согласился бы на такую любовь. Кроме того, я не нуждалась во взаимных чувствах. И вообще предпочитала, чтобы о моей привязанности никто не догадывался. И чтобы она меня ни к чему не обязывала. Не потому, что мне было все равно, а потому, что я любила иначе. Я прекрасно понимала, что лишь на расстоянии становлюсь удобоваримой. При близком контакте не всякий меня вынесет.
Я еще немного полежала на кровати, наслаждаясь тишиной и покачиваясь на приятных волнах апатии. Потом встала и подошла к стенному шкафу.
— Нет смысла ехать домой сейчас, — обратилась я к пустому дому и открыла дверцу.
Навесная полка для обуви раскачивалась и слегка дребезжала. В шкафу оказалась в основном мужская одежда. Я перебрала вешалки и за неимением лучшего выбрала мужские брюки и старую рубашку на пуговицах. Но потом увидела платье. Простое, прямого силуэта, с заниженной талией и кружевным воротником. Я провела рукой по вороту и печально улыбнулась, представив старушку, которая здесь жила. «Какая она была красивая в этом платье», — подумала я.
Я повернулась к полке для обуви. Взгляд упал на идеальные кожаные лодочки, и я недовольно нахмурилась, поняв, что не влезу в них. Тогда я выбрала мужские оксфордские туфли, которые были мне слегка велики, и обула их на толстые носки. Я одевалась не спеша. Закончив, посмотрела в зеркало. Стоя перед зеркалом в платье с цветочным узором и устаревшим силуэтом, я напоминала скорее домохозяйку 1950-х годов, чем социопатку двадцать первого века.
Я чувствовала себя невидимой. Это было мое любимое состояние. Но у невидимости имелась обратная сторона. «Одно дело — носить маску, которую выбрал сам, — подумала я, разглаживая складки на платье, — и совсем другое — втискиваться в костюм, который выбрали для тебя».
Такое не раз происходило с людьми, знавшими о моем диагнозе. Черты моей личности, которых они не замечали или не желали замечать, вызывали у них дискомфорт, и им хотелось «принарядить меня», облечь в собственные представления о том, как должен чувствовать, вести себя и реагировать социопат. Это был чистой воды самообман, но им казалось, что их обманываю я: они придумывали себе фантазию, а потом, когда их выдумка рассыпалась, винили меня. Это очень меня тревожило и выбивало из колеи.
Я медленно спустилась по лестнице. В гостиной сквозь дыру в крыше водопадом лился солнечный свет. Взгляд упал на рояль, и я помрачнела. Правда заключалась в том, что одной мне было лучше. Не потому, что я не любила людей и человеческую компанию, а потому, что не могла удержаться, чтобы не начать соответствовать их ожиданиям. Я давно поняла, что, поскольку не умела налаживать контакт традиционными способами, моя личность вела себя как зеркало. Я также знала, что склонна становиться такой, какой меня хотели видеть окружающие, потому что мне это было на руку. Где лучше всего прятаться? Конечно, на самом виду. Когда я начинала зеркалить интересы окружающих, это завораживало их до такой степени, что они не замечали фальши. Не обращали внимания на то, что я очень громко смеюсь, достаточно редко плачу, смотрю и не моргаю.
«Поверхностное обаяние…» — подумала я. Первый пункт чек-листа Клекли, главная черта «классического» социопата, примета человека речистого, но неискреннего в межличностном общении. Как точно меня это характеризовало! Люди, впрочем, не догадывались, что социопаты приобретают это обаяние не в результате некой добровольной сделки с дьяволом. Это копинговый механизм, рожденный необходимостью. Я редко прибегала к нему для манипуляций; как и многие другие социопаты, я пряталась за ним, чтобы скрыть свои социопатические черты, так как это было необходимо для выживания. Я делала это не потому, что боялась, а потому, что знала: окружающие меня боятся. А люди склонны отворачиваться от своих страхов, хотя некоторых они, напротив, притягивают.
Снова зазвонил телефон, и я приготовилась увидеть сообщение от Макса. Но писал отец: «Заеду за тобой в 21».
Прочитав его сообщение, я расслабилась. Папа поймет, как поступить. Он обладал безграничным терпением и никогда меня не осуждал. У него получалось говорить со мной на равных и оставаться объективным. Он не мог поставить себя на мое место, но умел рассуждать рационально. В этом я и нуждалась: в человеке, который способен мыслить логически, без примеси эмоций и у которого нет на меня собственных планов.
День на работе прошел без происшествий. Я вернулась домой и сидела на крыльце. Папа уже выехал, но я не находила себе места. Пересчитывала кирпичи на крыльце, коротая время, и наконец двор осветили фары. Я вскочила и выбежала навстречу отцу.
— Извини за опоздание, — сказал он, когда я открыла дверь машины. Я кивнула, села и прислонилась щекой к окну. Отец с любопытством взглянул на меня: — Все в порядке?
Не успел он вырулить на улицу, как я заговорила. С ним я могла рассуждать о чем угодно. Сначала я объяснила, что решила уйти из шоу-бизнеса. Слова лились рекой, я призналась, как опасна для меня эта работа. Рассказала о своей научной работе, практике в центре психологической помощи, о том, что надеялась помочь людям, как бы странно это ни звучало.