— Но, проявляя доброту, я делаю это потому, что люблю тебя. Я стараюсь делать для тебя что-то хорошее, чтобы показать тебе свою любовь.
— Нет, — ответила я, — ты делаешь это потому, что хочешь, чтобы в ответ я любила тебя так, как ты себе представляешь. Для тебя это услуга за услугу.
Дэвид беспомощно посмотрел на доктора Карлин:
— Не знаю, что сказать.
Доктор Карлин кивнула.
— Думаю, в данном случае вы оба правы, — ответила она. — Патрик не воспринимает доброту так, как большинство людей, она вызывает у нее недоверие. Это типичное свойство социопата. — Она взглянула на Дэвида: — Не забывай: любовь — эмоция, которой нужно учиться, а Патрик еще в процессе. Она учится не только дарить любовь, но и принимать ее. При этом чрезмерная доброта воспринимается как услуга за услугу. — Она повернулась ко мне: — Но любовь не всегда взаимовыгодный обмен, Патрик. Дэвид может делать для тебя что-то хорошее потому, что искренне любит тебя. А его стремление получить добро взамен не является эгоистичным. Просто большинство людей именно так воспринимают любовь.
Это стало для меня открытием.
— О, — выпалила я.
Дэвид рассмеялся:
— Боже, Патрик!
— Какая же я дура, — произнесла я, поражаясь, как можно было столько прожить и не знать этого.
— Нет! — ответил Дэвид. — Я рад, что мы об этом заговорили. — Он взглянул на доктора Карлин: — Так вот почему она терпеть не может рождественские подарки!
«Терпеть не может» — еще мягко сказано.
— Брр, — простонала я. — Он прав. Я нормально воспринимаю только подарки от близких, от остальных — ненавижу. Обмен подарками — это просто какая-то круговая порука, с помощью которой люди избавляются от чувства вины! — Доктор Карлин рассмеялась. — Признайте! Чего добивается ваша кузина, когда дарит вам прихватку? Она хочет вызвать у вас чувство долженствования, чтобы вы тоже ей что-то подарили, или подготовить вас к моменту, когда в будущем понадобится оказать ей услугу! Это целиком меркантильная история.
— Но не всегда же, Патрик, — ответила доктор Карлин. — Иногда люди дарят подарки потому, что любят тебя и хотят стать ближе.
— Пусть становятся ближе к кому-то другому, — буркнула я.
— Дэвид тебя любит, — продолжила она, — и показывает это, в том числе проявляя доброту. Думаю, тебе нужно пересмотреть свое отношение к доброте, Патрик.
Я согласилась попробовать и начала обращать внимание на то, как мое непонимание понятий «доверие» и «бескорыстие» приводит к искажению восприятия поступков окружающих. В тесном сотрудничестве с доктором Карлин мне удалось улучшить восприимчивость к эмпатии и стыду. Эти чувства по-прежнему не возникали естественным образом, но со временем и с практикой у меня получилось их более эффективно интернализировать.
— Не хочу, чтобы Саймон приходил на свадьбу, — заявила я через несколько месяцев. Мы обручились, особо это не афишируя.
Дэвид осторожно подвинул мне список гостей через стол:
— Но, дорогая, мы знакомы со старших классов.
— Да, но его жена — настоящая идиотка. Мне не нужны идиоты на свадьбе.
Дэвид терпеливо вздохнул и спросил:
— А ты представь, если кто-нибудь стал относиться ко мне, как ты — к Саймону.
Я вскинула брови:
— Как к хорошему парню, который женат на настоящей стерве?
Он улыбнулся:
— Если бы меня никуда не приглашали потому, что моя жена — социопатка. — Я поморщилась. — По-твоему, это справедливо?
Я не ответила, но угрюмо добавила имя Саймона к весьма короткому списку гостей.
Дэвид пожал мою руку.
— Очень эмпатично, моя дорогая, — сказал он и добавил: — Я даже почти поверил, что ты превращаешься в эмпатичную социопатку.
На этот счет у меня были большие сомнения. Пока мы с доктором Карлин работали один на один, я была уверена в себе как никогда. Но это не продлилось долго. Хотя Дэвид обладал неисчерпаемым запасом любви, терпения, понимания и сострадания, он одним фактом своего существования напоминал мне обо всем, чего у меня нет и, скорее всего, никогда не будет. Мне было трудно поверить, что я когда-нибудь смогу стать хорошим человеком, а хорошим партнером — и подавно.
Даже после того как мы поженились, я продолжала сомневаться. Мне приходилось бороться со стремлением к одиночеству. Дэвид любил публичные проявления привязанности, а меня это раздражало. Иногда возникало желание стать невидимкой и сделать что-нибудь плохое. В общем, те же проблемы, что и всегда: я поняла, что они никуда не делись и не денутся. К счастью, муж теперь был на моей стороне.
— Ничего страшного, что я тебе не нравлюсь, дорогая, — сказал Дэвид после очередного тяжелого отката. — Будь собой, другая ты мне не нужна. Я потратил очень много времени на ожидания, что ты изменишься, но я ошибался. Это все из-за моей неуверенности в себе. — Он ткнул меня в грудь. — А вот тебе уверенности не занимать. Ты уникум. — Он притянул меня к себе и улыбнулся. — Ничего страшного, что ты не любишь обниматься. Ничего страшного, что ты не скачешь от восторга по поводу и без повода. Какая разница? Ты сильная, дерзкая, умная, наблюдательная, яркая и талантливая. Тот, кто тебя встретит, уже никогда не забудет. Потому что ты видишь людей такими, какие они есть. Ты как Нео, только вырвалась из психологической матрицы.
Способность Дэвида принять мои социопатические симптомы и разглядеть во мне потерянную и одинокую маленькую девочку, которой часто хотелось спрятаться в пустом доме своего ума, совершила в моей жизни переворот. Без поведенческих методов коррекции и психологических уловок я порой прогибалась под тяжестью апатии. Мой эмоциональный вакуум напоминал комплекс пещер, где царила кромешная тьма и куда можно было добраться, лишь совершив крутой психологический спуск. Это было самое необитаемое место на земле. Но теперь я слышала в этой тьме голос Дэвида. «Это просто тьма, — говорил он. — Сейчас апатия причиняет сильный дискомфорт. Ты устала, не хочешь ей противостоять. И это нормально. Просто расслабься — и все пройдет».
В такие моменты Дэвид поощрял меня вести когнитивный дневник. Он же поддерживал меня в написании книги. Его вера в меня помогла сориентироваться во тьме. Благодаря ему я сама поверила, что смогу вести эмоционально наполненную жизнь, быть хорошим партнером, любящей женой… и эмпатичной матерью.
Как понимаете, мое материнство отличалось от обычного. Оно оказалось совсем непохожим на то, что я видела по телевизору или читала в книгах. Когда родился наш сын, я не ощутила никаких бурных эмоций. Никакой «идеальной» любви, о которой все говорили. Меня это очень разозлило. Тогда, в моменте, я этого не понимала, но это стало очередным крушением надежд: ведь я, как все, ждала, что меня захлестнет всепоглощающее чувство, как только увижу своего ребенка. Всю беременность я скрыто мечтала, что мой диагноз не отнимет у меня хотя бы это самое естественное из человеческих эмоциональных переживаний, как и все остальные. Поэтому, когда родился сын и я, как обычно, ничего не почувствовала, я пришла в бешенство.
— Хотите его подержать? — спросила акушерка.
— Нет, — ответила я, злясь на глупость своих надежд.
А Дэвид захотел. Уже через несколько секунд после рождения нашего сына Дэвид снял свою рубашку, чтобы малыш мог получить первый контакт кожа с кожей. Дэвид научился пеленать, купал ребенка, подолгу гулял с ним и делал все прочее в первые недели, взяв декретный отпуск. Дэвид убедил меня, что не все потеряно.
— Патрик, я понимаю, это нелегко, — сказал он, готовясь выйти на работу. — Книги, кино — там все по-другому; я знаю, ты другого ждала. — Он обвел рукой нашу спальню, где мы устроили детский уголок. — Но сейчас твоя социопатия может стать преимуществом. Взгляни на себя: ты такая спокойная, такая организованная. А у меня от усталости все мысли перепутались. — Он ласково улыбнулся крохе у меня на руках. — Я знаю, что ты его любишь, — сказал он, — любишь иначе, но это не значит, что твоя любовь не считается.
В тот день Дэвид ушел на работу, а мы с сыном остались наедине.
— Мама тебе досталась странная, малыш, — сказала я. — Не могу обещать, что у тебя будет нормальное детство. — Я замолчала и добавила: — И еще я не могу обещать, что, когда мы в следующий раз пойдем в магазин и я снова увижу запертую в машине собаку, я не разобью окно! А потом скажу папе, чтобы отвез бедолагу в приют. — Я осторожно поставила игрушечную черепашку малышу на грудь, будто в знак принесения клятвы. — Зато я обещаю, что никогда не подвергну тебя опасности. Со мной ты можешь ничего не бояться, — поклялась я. — И я никогда не буду тебе лгать.
Мне удалось сдержать это обещание.
Снова в тот самый момент, когда я отчаянно нуждалась в поддержке, вера Дэвида в мою способность любить придала мне уверенности. Это было нелегко, но со временем я поняла, что фундаментальное чувство к сыну все-таки существует. Просто оно не прорывается наружу спонтанно. Приходится приложить усилия, чтобы его испытать. Например, мне было непросто понять уникальный характер моего сына и еще сложнее — смириться с тем, что он очень похож на меня. Еще до того, как он пошел в детский сад, он заявил:
— Я могу делать все что хочу, и мне ничего за это не будет.
— Как это? — спросила я.
— А вот так: делаешь что хочешь, потом говоришь, что тебе очень жаль, и ласково обнимаешь. Любовь заставляет людей забывать.
Я поцеловала его:
— Любовь также заставляет прощать.
Он был очень непослушен и хитер. Но я никогда не тревожилась, что он может быть социопатом. Хотя он унаследовал мои упорство и бесстрашие, весь спектр глубоких эмоций был ему доступен. Я еле за ним успевала.
Когда началась школа, стало еще труднее. В основном из-за того, что мне хотелось прикончить любого, кто его обижал.
— Знаешь, откуда у него эта царапина на ноге? — сообщила я Дэвиду, когда мне позвонила школьная медсестра. — Эта маленькая паскуда Касель столкнула его с «черепахи»! — Мне не хватало зла. — Клянусь, завтра на перемене она у меня получит.