За то время, пока меня не было, на столах расставили горки с пирожными, вазы с фруктами и конфетами, сейчас разливают душистый чай по чашкам. Улыбчивая официантка заботливо пододвигает поближе к Гагарину тарелку с несколькими видами зефира. Он благодарит ее и чуть смущенно признается мне:
– Из-за всех этих банкетов и застолий поправился я здорово за последнее время. Вечно неудобно отказываться и людей обижать. Теперь приходится ограничивать себя, чтобы восстанавливать прежнюю форму. Врачи на диету посадили, из сладкого только зефир и пастилу можно. О конфетах и тортах теперь надолго придется забыть.
Ну да… при его-то небольшом росте лишняя полнота на Гагарине вполне заметна. Да еще, наверное, и снижение физических нагрузок сказывается с этими бесконечными представительскими поездками по стране и миру. И попробуй-ка откажись от застолий и фуршетов – куда бы он ни приехал, везде торопятся поляну накрыть и произнести тост за здоровье первого космонавта Земли и просто приятного, обаятельного человека.
– Русин, ты у нас, оказывается, еще и на гитаре играешь?! – опять доносится до меня насмешливый голос Евтушенко, увидевшего вдруг мою гитару, прислоненную к ножке стула. – Какая многогранная личность…
Нет, ну когда он уймется?! Я лишь беззлобно улыбаюсь в ответ. Скалься, скалься, Женя… Посмотрим, что ты минут через десять скажешь. Лично я за всю прошлую жизнь не встречал ни одного человека, кому бы не нравилась песня, выбранная мною для сегодняшнего «дебюта». Это песня на все времена, Женя, и сейчас я заставлю тебя прикусить твой острый язык:
– Друзья… – смущенно откашливаюсь я. – Сегодня я хочу вынести на ваш суд свою новую песню. Ее еще никто не слышал. Прошу вас снисходительно отнестись к моей игре на гитаре, я не брал ее в руки с армии и лишь недавно решил снова попробовать. Уж больно эти стихи просились на музыку, да и Пахмутова сказала, что грех талант закапывать в землю. Не знаю, не знаю… Вот, решил попробовать.
Раздаются подбадривающие выкрики:
– Давай, не стесняйся!
– Пой!
– Посвящаю эту песню всем фронтовикам – оставшимся в живых и не вернувшимся с войны…
Отодвигаюсь от стола вместе со стулом, давая себе оперативный простор, подхватываю гитару, перебираю струны, настраиваясь на серьезный лад. Зал замирает в ожидании. Даже Евтушенко перестает улыбаться, словно чувствует остроту момента. Раздаются первые аккорды, и по залу разносится мой негромкий голос:
– Здесь птицы не поют…
Деревья не растут…
И только мы к плечу плечо
Врастаем в землю тут.
Первые строки Булата Окуджавы я пою тихо, немного задумчиво, с небольшими паузами. И так же, как у Нины Ургант в фильме «Белорусский вокзал», мой голос постепенно крепнет и набирает силу с каждой новой строкой:
– Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех – мы за ценой не постоим.
Но затем я чуть убираю градус патетики, пою более душевно. У актрисы «Белорусского вокзала» песня под конец быстро набирает мощь – это уже практически военный марш. Но мне сейчас марш не нужен, оставим его до лучших времен и… до встречи с Пахмутовой. Я же пою песню без надрыва, как пел ее сам Окуджава. В памяти всплывает, что двое из этих космонавтов воевали, и я нахожу глазами в зале Константина Феоктистова и Павла Беляева. И я обращаюсь прямо к ним:
– От Курска и Орла
Война нас довела
До самых вражеских ворот.
Такие, брат, дела…
Смущенно отвожу глаза, видя, как нервно дернул щекой Феоктистов, как плотно сжал рот. Да… в той войне он был разведчиком, чудом выжил. Снова добавляю в голос задумчивой душевности и снова смотрю ему прямо в глаза, заставляя и всех остальных в зале обернуться к двум фронтовикам:
– Когда-нибудь мы вспомним это,
И не поверится самим.
А нынче нам нужна одна победа,
Одна на всех – мы за ценой не постоим.
Одна на всех – мы за ценой не постоим!
Торжественным аккордом звучат завершающие строки:
– Нас ждет огонь смертельный,
И все ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный,
Десятый наш десантный батальон.
Десятый наш десантный батальон!
Несколько секунд в зале стоит оглушающая тишина. Как будто все вдруг здесь перестали дышать. Потом от двери доносится чей-то сдавленный женский всхлип – и он, словно спусковой крючок, взрывает застывшую в зале тишину. Все взволнованно вскакивают с мест, хлопают, что-то кричат мне, обнимают, сдавливая в крепких мужских объятьях… А я растерянно нахожу взглядом пожилую официантку, плачущую на пороге банкетного зала. Она улыбается мне сквозь слезы, вытирает глаза передником и тихо исчезает в сумраке коридора. Нужны ли еще какие-то слова признания после этого…
Очнулся от того, что меня трясет за плечо взволнованный Евтушенко:
– Леша, какого черта ты скрывал от всех такие таланты, тебе выступать нужно на большой сцене! Осенью у нас возобновятся поэтические вечера в Политехе, ты должен, слышишь, обязательно должен там выступить – народ просто обалдеет, когда услышит эту песню! Согласен?!
Евтушенко оттесняют прочь, я лишь успеваю заторможенно кивнуть ему. Да я сейчас на все согласен, о чем меня ни спроси. Эта песня словно вычерпала из меня все силы до дна, я столько души в нее вложил, что совершенно опустошен. Украдкой смотрю на часы – пора закругляться, мне еще сегодня ночью на вокзал, Вику встречать. Какая только злая зараза придумала такое позднее прибытие поездов?!
Скомканно прощаюсь, объясняю ситуацию с любимой девушкой, клятвенно заверяю всех, что осенью обязательно еще приеду сюда. Напоминаю, что рад буду увидеть космонавтов на заседании нашего клуба «Метеорит».
– А меня?! – возмущается пробившийся опять через толпу Евтушенко.
– Тебя в первую очередь, Жень! Без тебя никак.
– Ловлю на слове. Надо проверить – вдруг у вас там полный клуб таких самородков?!
Обмениваемся телефонами, на прощание крепко жмем друг другу руки. Юра, который до этого о чем-то напряженно разговаривал с каким-то генералом, вызывается проводить меня до машины. Свежий ночной воздух врывается в легкие и остужает мою бедную голову, быстро приводит растрепанные мысли, нервы и чувства в относительный порядок. Только сейчас я замечаю, что Гагарин чем-то расстроен:
– Что-то случилось?
– Не обращай внимания… Все было ожидаемо и предсказуемо. – На мой недоуменный взгляд нехотя поясняет: – Сейчас узнал, что мой очередной рапорт с просьбой о допуске к полетам снова завернули.
– А… может, это и правильно, ты же теперь космонавт?
– Да как ты не понимаешь, Алексей?! – горячится Юра. – Я летчик! Небо – моя жизнь, я с детства мечтал летать! «Восток» допускает ручное управление, но в основном там работает автоматика. И в каждом новом космическом корабле ее становится все больше и больше. Вот увидишь, придет время – и военных летчиков там запросто заменят бортинженеры. Наши летные навыки будут никому не нужны!
– Ну, это ты преувеличиваешь! Такие времена настанут еще очень не скоро.
Гагарин расстроенно машет рукой:
– Может, и не скоро. Но обязательно настанут. И летчиком я себя чувствую только в небе на своем самолете, когда всем телом ощущаешь рев турбин, когда перегрузка вдавливает тебя в кресло на крутом вираже… Да, она намного меньше, чем при входе в атмосферу, но, как вспомню петлю Нестерова, «бочку», «горку», душу мою просто черная тоска захлестывает. Бывало, после посадки комбинезон снимешь – его можно хоть выжимать от пота. Вот это жизнь! Настоящая жизнь. А они мне запретили летать, небо теперь только по ночам снится.
– Сочувствую…
А что я еще могу ему сказать? Что они абсолютно правы? Но смерть все равно найдет его в небе, как ни беги от нее. И не уберечь его от этой участи. Наверное, такая героическая смерть – самая желанная для настоящего летчика – умереть не от дряхлой старости в постели, а на пике своей славы и на боевом посту, в кабине самолета. Смогу ли я что-то изменить в его судьбе? Не знаю. Но обязательно постараюсь. А вот сказал бы Юра мне спасибо за такое вмешательство – большой вопрос…
Какой садист придумал ночные поезда? Неизвестно. Но я бы хотел взглянуть в глаза этому негодяю. Таких, как я, уставших и заспанных встречающих на перроне Курского вокзала было человек с полста. И все ждали поезд Минеральные Воды – Москва. Мужики курили, дамы зевали, прикрывая рты ладонями, и тихонько переговаривались. Периодически нас оглушал визгливый женский голос из динамика, объявлявший прибытие или отправление того или иного состава. И как только живут окрестные жители? Это же, хочешь или нет, все расписание вокзала изучишь.
Наконец показался и наш поезд – пожилой тепловоз старых серий. Кряхтя и гремя сцепками, он подошел к перрону.
Первой из вагона выглянула Вика. Взвизгнула от радости и, проскочив мимо проводницы, которая даже не успела протереть поручни, бросилась мне на шею. От родного запаха мигом закружилась голова и заполошно застучало сердце. Вика была одета в цветной сарафан и легкую кофточку. На голове – синий платок, который тут же сполз и был сдернут прочь. Под ним обнаружился обычный хвостик, стянутый резинкой.
– Пойдем, поможешь с вещами.
Мы пропустили выходящих из вагона замученных пассажиров, поднялись в тамбур. В Викином купе оказалось несколько сумок, чемодан и пара баулов. Увидев мой изумленный взгляд, подруга затараторила, пытаясь меня успокоить:
– Мама передала консервированные помидоры, огурцы, сало в банке. Дед целый мешок яблок насушил. Представляешь, в округе у яблонь ветки ломятся – такой урожай. Привезла сушеных грибов немного, вяленых лещей. Бабушка яблочного варенья наварила, пастилы насушили. И я еще собрала слив, но совсем чуть-чуть, ведь они только начали созревать.