– Конечно-конечно! Да и какая у меня может быть история?
– Не меньшая, чем у меня.
Он указывает подбородком в сторону спальни позади нее:
– Там в комнате, под кроватью со стороны окна, стоят коробки из-под бананов, в них сложены книги. В одной из коробок, что у изножия, должно быть исландское издание «Войны с саламандрами» Карела Чапека. Туда вложен коричневый конверт, подписанный моим именем. Он запечатан, не открывай его, пока не придешь домой.
– Но мне ничего не нужно. Я и так получила огромное удовольствие.
– Ну, пожалуйста, сделай это для меня!
Как только Алета исчезает в спальне и оттуда начинают доноситься звуки, убеждающие Йозефа, что она разыскивает конверт, он осторожно наклоняется к креслу, на котором она сидела, и подтягивает к себе ее сумку. Найдя там диктофон, включает его, подносит к губам и шепчет:
– Алета, я должен кое-что исправить. Когда ты на днях была здесь, я сравнил рождение с моментом, когда под палящим солнцем голышом выходишь из лесного озера. Это не так.
Мужчина добрался до пункта назначения вскоре после того, как солнце достигло полуденного зенита. Поскольку он не привык путешествовать пешком, путь от железнодорожной станции Вр. занял у него больше времени, чем планировалось, и поэтому он опоздал к условленному часу в отдаленном месте посреди леса, которое не видно ни птицам в небесах, ни рыбам в озерах.
Лишь немногим избранным удавалось переступить порог этого всеми обсуждаемого здания, и поэтому он старательно запомнил сверхсекретную карту, показанную ему на последней подготовительной встрече. Там был обозначен маршрут от станции, через деревню и до кромки леса, а затем – через лес к усадьбе. Он представлял себе красивое поместье, окруженное высокой кирпичной стеной, нечто среднее между особняком богатого промышленника девятнадцатого века и загородной резиденцией прусского профессора философии, с многонациональным персоналом, набранным из европейских имперских держав и их колоний, который возглавляла строгая чета – пятидесятипятилетний англичанин с дефектом речи (он маскировал его отработанными величавыми жестами, заменявшими трудные для произнесения слова) и его русская или венгерская жена, слегка помоложе, рыжеволосая и зеленоглазая. Там, у железных ворот с названием места, его должны были встретить.
Всё время, пока поезд мчался от вокзала в Сн. до станции Вр., мужчина мысленно прокручивал отложенный в памяти маршрут. Он представлял себе красную шерстяную нить, изгибающуюся и петляющую по ландшафту, с узелками, обозначавшими основные ориентиры. Как танцовщик провинциального театра, репетирующий перед спектаклем с уверенностью, что в день показа в зрительном зале будет сидеть всемирно известный хореограф (разумеется, под вымышленным именем и загримированный), он снова и снова повторял каждый шаг, каждый поворот, ведущий его к цели.
Но, несмотря на все старания, он, как уже было сказано, опаздывал к месту встречи глубоко в царстве пихт, елей и сосен и по мере приближения всё больше беспокоился, что ожидающий у ворот человек отчитает его, напомнив, сколь велика честь быть выбранным для такого путешествия. Однако, когда пришло время, все волнения оказались напрасными. В самом сердце леса, где листва так густо покрывала деревья, что они возвышались перед глазами словно сплошная отвесная скала, его приветствовал не человек, одаренный речью, а маленькая собачка неизвестной породы. У нее было удлиненное туловище, короткие лапы, мохнатый, загнутый кверху хвост, блестящая, жесткая, будто мокрая на вид шерсть, а голова такая большая, что скорее бы подошла волку, – нижняя челюсть почти волочилась по земле, и лишь с большим трудом ее удавалось держать на весу. Карие глаза собаки сияли, как черные жемчужины.
Мужчина был настолько поглощен разглядыванием своего странно сложенного провожатого, что, лишь когда тот ввел его в темный холл и дверь за ними закрылась, он понял, что не увидел здания снаружи. Непроницаемая стена зелени, преграждавшая ему путь, должно быть, укрывала и фасад здания. Не издав ни звука, а лишь молча бросая многозначительные взгляды жемчужно-черных глаз (как свойственно ее виду), собака подала человеку знак следовать за ней. И он последовал за ней сквозь сумрак, а затем – по погруженной во мрак лестнице, уходившей на четыре этажа вверх.
Поднимаясь, он с удивлением отметил, как проворно взбиралось животное по крутым ступеням, в то время как ему самому пришлось сосредоточить всё свое внимание, чтобы не оступиться в отсутствие света. Как только они достигли верхнего этажа, последовала череда узких, темных коридоров, ведущих к еще более темным и узким коридорам, пока, наконец, после долгих блужданий туда-сюда (темнота временами была такой густой, что человек совершенно ничего не видел и полагался лишь на звук собачьего дыхания) они не подошли к винтовой лестнице. Наверху ее, на обветшалой лестничной площадке, была единственная дверь, и собака взглядом предложила человеку войти в легендарную пятиугольную комнату, ради посещения которой он приложил все эти усилия, – Club des Amateurs.
Когда «проводник», толкнув широконосой мордой дверь, закрыл ее за мужчиной, тот потерял дар речи. Его дыхание внезапно стало настолько поверхностным, что он не смог издать ни звука – ни вскрика восхищения, ни сдавленного вздоха изумления, – ошеломленный крохотным размером башенной комнаты, а также огромным количеством тонко сплетенных гласных и согласных, оставшихся здесь от его предшественников.
Все бесчисленные слова, которые прошлые посетители клуба сформировали в уме и сделали слышимыми с помощью органов речи, бывших у них во рту и в горле с рождения (или они сделали их видимыми с помощью рук, как воображаемый английский дворецкий), витали между пятью стенами комнаты, словно пылинки, и на мгновение освещались, проплывая сквозь луч зеленоватого дневного света, а он, просачиваясь сквозь щель в ставне, рассекал кромешную тьму точно так же, как бритва рассекает черный шелк. Мужчина шагнул ближе к освещенному рою «пылинок» и приложил к нему левое ухо.
«Голоса» были так бесконечно малы, что казалось, будто человек не слышал их, а переживал всеми чувствами, будто каждая мерцающая частица, проплывавшая мимо его уха, улавливалась как образ в его сознании, и этот образ превращался в предложение (как взнос в поддержание братства, доля в общем деле, свидетельство о всех и каждом одновременно) или, скорее, в заявление, которое он воспринимал своим чутким умственным слухом:
Мы дилетанты в дыхании.
Мы дилетанты в хождении.
Мы дилетанты в различении цветов.
Мы дилетанты в потирании носа.
Мы дилетанты в закручивании прядки волос.
Мы дилетанты в питье яблочного сока.
Мы дилетанты в любовании закатом.
Мы дилетанты в грызении ногтей.
Мы дилетанты в пробуждении по утрам.
Мы дилетанты в чихании.
Мы дилетанты в щелкании пальцами.
Мы дилетанты в завязывании зеленых ленточек.
Мы дилетанты в расчесывании волос.
Мы дилетанты в рисовании маленьких козочек.
Мы дилетанты в сжимании пальцев ног…
Мужчину переполнило чистейшее счастье. Он был охвачен таким всепоглощающим блаженством, что к горлу подступил комок. Звенящая цепная песнь микроскопических частичек была тем музыкальным произведением, которое он давно жаждал услышать. С каждой новой песенной строчкой он чувствовал, как слабеет его гнет.
Мы дилетанты в пении песен.
Мы дилетанты в варке яиц.
Мы дилетанты в бросании игральных костей.
Мы дилетанты в произнесении ласковых слов.
Мы дилетанты в постукивании по кастрюлям и сковородкам.
Мы дилетанты в передвигании стульев между комнатами…
И тогда это произошло. «Дилетантские частицы» стали притягиваться к его телу, как железные опилки к магниту, и его захватило жгучее ощущение, неутолимое, но безымянное желание, смесь испуга и смеха, состояние, сравнимое лишь с чувством, которое сплавило вместе его разум и плоть в момент, когда он впервые испытал оргазм с другим человеком. Частицы оседали на его обуви и одежде, на каждом волоске его кожи, покрывали его голову, лицо и руки, всё время продолжая пополнять список вещей, для выполнения которых, с максимальной любовью и заботой, мы были рождены, хотя никогда специально им не учились:
Мы дилетанты…
Позади мужчины скрипнули дверные петли. По комнате пронесся сквозняк. Неожиданный порыв воздуха смел с его тела тонкий слой бесчисленных «заявлений». Ни секунды не колеблясь, он устремился вслед за ними, в воздух. Его тело распалось на мельчайшие пылинки, словно облако, поднятое с сухого песка. Он стал единым целым со своими товарищами по клубу, стал тем, кем всегда мечтал быть: дилетантом среди дилетантов.
На лестничной площадке хрипло лаяла странно сложенная дворняга.
– Или так бывает, когда умирают?
Алета так никогда и не услышала последних слов Йозефа Лёве на кассете. Найдя в книге Чапека коричневый конверт и поблагодарив Йозефа поцелуем в лоб за всё (разговоры, кофе, коньяк и прощальный подарок, который нельзя было открыть, пока не придет домой), она села на велосипед на углу улиц Ингольфсстрайти и Áмтманнсстигур и покатилась вниз под гору до перекрестка с улочкой Ти́нгхольтсстрайти, свернула налево, проехала до поворота на улицу Бóкхлёдустигур, откуда дорога снова пошла под уклон, на этот раз до перекрестка с Лёйфаусвегур, где Алета снова повернула налево, миновав здание, в котором когда-то располагался магазин марок Храпна В. Карлссона. Далее она двигалась в южном направлении, пока не добралась до поворота на Нья́рдаргату, где в третий раз отпустила педали и понеслась вниз, прямо к парку с Музыкальным павильоном, а оттуда к пешеходно-велосипедному мосту, который нависает над оживленным проспектом Хри́нгбрёйт и ведет к водно-болотным угодьям Вáтнсмири, а затем уже, по дорожкам, проложенным по заболоченной территории птичьего заповедника, – к главному зданию компании «CoDex». Там она сдала диктофон, анкету с основной информацией о Йозефе Лёве и кассеты с его устным рассказом.