Встали в устье Волги на скалистом острове Четыре Бугра — судили, рядили, как прорываться через Астрахань на Дон. Знали, что ждёт нас со стрельцами князь Львов Семён Иванович, но не знали того, что получил князь от государя грамоту с царской милостью к казакам Стеньки Разина и отпущением всех вин и предложением служить ему, великому государю. Видать, слава «защитника православных и победителя басурман» мешала московским боярам покончить с вольным атаманом.
В землянку заглянул Иван Черноярец:
— Батька, от князя Львова человек — кличут Степаном Скрипициным.
— Веди Степана, — я отодвинул от себя кубок с исфаганьским вином.
Не думал, что пропустят — на горизонте мелькали струги князя Львова. Ближе подходить к нам боялись, но вынуждали вновь поворачивать в Персию. Казаки были готовы прорываться домой с боями.
В землянку спустился стрелецкий сотник, сопровождаемый Черноярцем.
— Что скажешь, Степан Скрипицын? Вишь, почти тёзки! — я налил стрельцу вина в стоящий рядом пустой кубок.
Стрелец смело поднял кубок и осушил его одним махом, затем вытер рот и усы малиновым сукном кафтана.
— Воевода, стольный князь Семён Иванович Львов просил сказать, чтобы вы шли в Астрахань с миром, а оттуда домой — на Дон.
— Это что ж такая часть?! — я весело подмигнул Черноярцу.
— Есть у воеводы выданная вам охранная царская грамота.
— Ого! — воскликнул Черноярец.
— А ещё велел передать, чтоб пушки, которые взяли на Волге и в Яицком городке, вернули, а с ними и беглых служилых стрельцов.
— У нас нет беглых — у нас все вольные! — отрезал я. — Значит, нас в Астрахань приглашают?
— Князь Львов будет ожидать на берегу с царской грамотой…
— Ну-ка выйдем, Степан! — я поднялся с деревянной лавки.
Мы вышли наверх. Свежий ветер с Волги впился в кудри, растрепал волосы, ухватился за бороду. Полы голубого, прошитого золотой нитью кафтана раздулись, затрепетали. Вокруг бурдюги собрались казаки, тревожно поглядывающие в мою сторону.
— Гей, соколы! — я хлопнул сотника по плечу. — Человек к нам от князя Львова. Говорит, есть на нас грамота царская, а в ней прощение и милость. Ждут нас в Астрахани, не как разбойничков, а как гостей почётных.
Казаки весело засвистели, закричали, славя атамана и великого государя.
— Черноярец, подготовь воеводе подарки за весть и встречу. Шубу ему подбери соболью, жемчуга, каменьев побольше, золочёных кубков фарабатских. На Астрахань!
— На Астрахань! — разносило эхо казачий крик, заглушая крики чаек и плеск тёмных, глубоких вод.
— Не убейте его, поганцы! — кричал в волнении дьяк. — Казнить некого будет!
Меня несколько раз окатили холодной водой. Я застонал, но не торопился открывать глаза. Вместо спины у меня была одна огромная, тёмно-красная рана — она уже не понимала, что такое боль. Палач стоял надо мной, тяжело переводя дыхание, устало вытирая с маленького, заросшего чёрным волосом лба бисеринки пота. Они висели, поблёскивая в чёрных кустистых бровях, сверкали среди ресниц. Замаялся.
— Бей его, злодея! Бей! — кричали где-то в стороне чьи-то озверевшие голоса.
— Хватит! — донёсся густой бас воеводы Земского приказа князя Одоевского.
Он всегда молча наблюдал за ходом пытки, никуда не вмешивался, внимательно вслушивался в горячечный бред истязуемого, хмурился, иногда снимал тяжёлую бобровую шапку и протирал тряпицей лысую голову.
Меня вновь окатили водой.
— Братца его послушаем — о нём забыли, — напомнил тот же бас.
Раздался вздох палача — он склонился надо мной и тут же в нос ударил тяжёлый запах чеснока и кислого вина.
— Убери руки — сам встану! — простонал я с угрозой в голосе.
«Заплечный» удивлённо отшатнулся в сторону.
Я с кряхтением поднимаюсь на колени. Холодный земляной пол то приближается, то вновь отступает, словно я ещё в Хвалынском море на палубе струга. Наконец пол стремительно взмывает вверх — на нём видны засохшие ржавые пятна, которые стремительно растут перед глазами. Я проваливаюсь в красную пелену, под поверхностью которой спряталась тьма. Я ухожу на дно омут засасывает меня всё глубже и глубже.
— Гей, робяты! — зову я во тьме.
— Здесь мы, батько, рядом…
В голове гудят колокола — нас встречает Астрахань многоголосым и всё усиливающимся шумом.
После почти двухлетнего персидского похода мы вошли в Астрахань 21 августа 1669 года.
Мои струги и струги сопровождавшего нас князя Львова крепостные стены встретили пушечным боем — стрельцы не жалели зелья. Завидев нас, они дружно закричали:
— Слава атаману-батюшке, Степану Тимофеевичу!
— Вот ужо он потолкует с боярами и приказчиками! — говорили в толпе.
— У казаков разговор короткий — каменья за пазуху и в омут!
— …Патриаршие и государёвы струги разграбил, а людей боярских посёк, как уходили в Персию.
— …На Яике голову старосте отрубили и стрельцов посекли.
— Многих наших православных из басурманской неволи освободил.
— Так и надо шахам да ханам!
— Погоди, не зря вернулись — скоро и до наших доберётся!
— …а в царской грамоте милость и прощение — государь к себе на службу зовёт!
— Конечно — сокол донской не чета царским воеводам!
— Смотрите — вон он!
— Смотрите!
Князь Львов добродушно смотрит на меня. Высокий, статный воевода с чёрными усами и коротко стриженой бородой. На плечах мой подарок — богатая соболья шуба.
— Видишь, как тебя встречают, атаман?! Герой!
— Хороша встреча! — соглашаюсь я и низко кланяюсь столпившимся на берегу людям.
Нарастает их приветственный крик:
— Слава атаману Степану Тимофеевичу!!! Слава!!!
— В другой раз зайду — станем под городом, — говорю я воеводе.
Князь Львов что-то порывается сказать, но я его останавливаю: — Скоро приду, и обо всём потолкуем — и про грамоту, и про пушки, и про полонянников.
— И аргамаков, что в подарок государю везли, — вставляет воевода и улыбается, обнажая здоровые, крепкие зубы.
— И про аргамаков, — соглашаюсь я. — А пока дозволь, князь-воевода, моим казачкам вход в город. Товара у них много, пусть торгуют — твои купцы будут довольны.
— Пусть отдохнут, погуляют, — соглашается князь, — кабаки государёвы сидят без уловной деньги.
Я смеюсь:
— До этого мои робята всегда были охочи.
Струги Львова поворачивают к Астрахани — мы идём дальше.
— Нечего нам торопиться, — говорю я Якушке Гаврилову и Фролу Минаеву, пусть бояре посидят да подумают, чего ещё от Разина можно ожидать. Пусть напугаются.
Есаулы смеются:
— Ладная встреча, батька — ждали нас!
— Вот и закончился поход за зипунами, — вздыхает Минаев и сдвигает на затылок красную запорожскую шапку.
— Да новый начинается! — подмигиваю я своим есаулам. — В город пойдёте, присматривайтесь — может, скоро вернуться придётся.
— Поговорим с голутвенными да стрельцами, — кивает головой Гаврилов. — Ведь не зря они нас так встречают. Устроим им Яик-городок!
В город я вошёл через несколько дней — сошёл со струга по алой ковровой дорожке в окружении верных есаулов. За эти дни они успели узнать город и тайные думы посадских и стрельцов.
— Батька! — шептал мне в шатре Иван Черноярец. — Ждут тебя там, предлагают пошарпать бояр да купчишек. Среди стрельцов смута — жалованья давно не получают, а князь Прозоровский лютует. Ярыжники его ненавидят и стрельцы тоже. То же самое и в Царицыне. Говорят: придёте, откроем ворота и сдадим город, пойдём с вами против бояр и воевод. Люди дождались тебя, атаман — поквитаться хотят, зовут тебя и пойдут за тобой.
— Большое дело затеваем, Иван — не боишься на плаху?!
— Батька, да за тобой — хоть к чертям в ад! Серёга Кривой одобрил бы такое дело!
— Кривой? Давай, Ваня, помянем его — открывай бочонок, ставь кубки.
Черноярец покосился на вторую половину шатра — там, на ковре, за прозрачной занавеской сидела Юлдус, моя персиянка. Леско Черкашенин сделал ей куклу, и она с ней весь день играла.
У входа в шатёр послышались голоса.
— Вот и гости! — усмехнулся я. — Должно быть, опять князь Львов кличет.
Полог шатра откинулся и снаружи просунулась остроносая, с тёмной щёткой усов, голова Василия Уса.
— Здорово, атаман, привет тебе привёз с Дона и охочих до бояр казаков.
— Вот это гость! — воскликнул я, вскакивая и хватая лихого атамана в объятия…
На следующий день я посетил город. Рядом, оттирая толпу тугими плечами, шли Василий Ус, Фёдор Шелудяк, Иван Черноярец, Леско Черкашенин. Все в разукрашенных, богатых, золотых кафтанах, в лёгких алых чадыгах. У Ивана Черноярца в левом ухе блестит крупный изумруд. Сабли разукрашены драгоценными каменьями, ножны покрыты золотом.
Вокруг нас толпились чёрные люди — ярыжники, учужники и другая голь перекатная. По толпе вслед за нами шёл ропот.
— Отец-избавитель наш идёт!
— Атаманушко-заступник!
Я поклонился:
— Как живёте, люди добрые?
— Глухо живём, батюшко! — закричал ярыжник с впалой грудью. — Нет управы на наших бояр и приказчиков!
— Соки выпили, жилы повытягивали! — заголосила толпа.
Фёдор Шелудяк да Леско Черкашенин раскрыли ларец и стали раздавать деньги в протянутые, изъеденные язвами да мозолями руки.
— Спасибо, батюшко!
— Защиты просим, каждый день видим батоги от воеводы Прозоровского.
— Лютует, зверь…
— Знать, ничего не изменилось, люди добрые? — нахмурился я. — Вволю кормят вас батогами и ослопьем, морят голодом.
— Истина твоя, Степан Тимофеевич. На тебя надея — только ты можешь навести порядок!
— А вы?! — грозно вопросил я.
— А мы, атаманушко, поможем тебе, город откроем! — раздались крики.
— Что ж — ждите, скоро приду.
— Скажи, атаман, — из толпы вынырнул молодой оборванец, у которого на лице, измазанном сажей, блестели яркими венисами глаза, — а правда, что твои казачки Царицын уже взяли?