— Царицын взяли?! — за моей спиной громко рассмеялся Василий Ус.
— Не ведаю — может взяли, может, скоро возьмут, — ответил я.
— Тогда возьми и меня в казаки?! — на чумазом лице заблестели белые зубы.
— Леско, дай ему денег на зипун и саблю! Приходи к нам в лагерь, будешь казаком, — я хлопнул голодранца по плечу.
Толпа раздвинулась, и мы оказались перед Приказной избой, куда нас настойчиво приглашали. Вокруг суетились дьяки — служилые испуганно и заискивающе забегали вокруг нас.
Я медленно поднимаюсь по крыльцу, атаманы не отстают. Скрипят выскобленные половицы. Молодые монахи, побросав гусиные перья, таращат на нас удивлённые глаза.
— Что, не видали таких удалых молодцов?! — смеётся Василий Ус.
Я прохожу в отдельную комнату. Воздух затхлый, застоявшийся — сильно пахнет лампадным маслом. Пламя свечи колеблется в углу под образами. Нам навстречу кидается длиннобородый дьяк. В его дрожащих руках грамота — он начинает перечислять всё, что я им передал.
— …бунчук атаманский, знамёна шаховы, пленённого сына Менед-хана Шабалду, — дьяк вопросительно посмотрел на меня.
— Да здесь он — передал твоим чернобородым.
Дьяк смотрит на лист и продолжает:
— Казну шахову, взятую в бою под Свиным островом, чистокровных аргамаков, что везли в дар государю нашему от шаха персидского Аббаса Второго, сына персидского купца Мухамеда-Кулибека Сухамбетя, стрельцы… Пушки?
— Стрельцов выдал.
— Полонников, взятых в Кизылбаши и в Трухменских землях.
Я развожу руками:
— То ясырь общий — не могу лишать других законной добычи.
— Струги?
— Да на чём же я на Дон уйду?
— Пушки?
— Э, дьяк, ты разорить меня хочешь! А пушки я потерял в Реште. И не надо было тебе грамоту читать — государь и так нас простил!
— То ведаю.
— А раз ведаешь, — я поворачиваюсь к Черноярцу: — Внесите дьяку подарки!
Дьяк замолчал, скрутил и спрятал грамотку, только глазки быстро забегали, оценивая появившиеся богатые подарки: богатые ковры, золотые чаши, шкатулку с каменьями. Дьяк поклонился в пояс. Быстро сбежалась вся Приказная изба. Выстроились и пожирали подарки глазами.
— Спасибо, Степан Тимофеевич! — склонились все в поклоне, и я вышел в сопровождении есаулов.
— Жульё! — ругался за спиной Черкашенин. — Отрыгнутся кровью им наши подарки.
— Отдай им пять медных и шестнадцать железных стругов — хватит с них.
— Понял. Прозоровский хочет обменять морские струги на речные суда.
— Обменивай. Есаулы-соколы, заглянем к воеводе Прозоровскому заждался, небось!
— Заждался — всех подарками наделили, а его обделили, — Якушка Гаврилов рассмеялся. — Князь Львов в новой собольей шубе, что царю в пору, щеголяет, а Прозоровскому завидно.
— Айда к воеводе!
Князь Прозоровский вышел на крыльцо дома — встречал, как дорогого гостя. Это был высокий, подтянутый старик в голубой бархатной ферязи. На голове клобук, отороченный соболем, на груди лежит седая борода, стальные глаза внимательно меня прощупывают. За спиной топчется брат — Михаил, злые глаза которого гложут моих есаулов. Вот уж приветил бы он нас в Приказной избе на дыбе! Рядом с ними немецкий капитан Видерос — длинные, узкие усы висят над гладким, узким подбородком.
Я остановился перед крыльцом и с улыбкой поклонился в пояс:
— Здрав-будь, князь-воевода Иван Семёнович!
Щёлкнул пальцами: вперёд вышли Якушка Гаврилов и Иван Черноярец с богатыми подарками на руках — расшитыми золотом тканями, большим бухарским ковром, золотой исфаганьской посудой. Глаза у князей при виде дорогих подарков алчно заблестели, точь-в-точь как у дьяков в Приказной палате.
— Прими подарки от вольных казаков!
Черноярец вслед за Гавриловым положил на крыльцо тяжёлый ковёр.
— Здравствуй, здравствуй, Степан Тимофеевич! — воевода потеснился на крыльце и отодвинул брата в сторону. — Проходи, гостем будешь.
Я стал подниматься по крыльцу.
— Многовато у тебя людишек, Степан Тимофеевич — переписать бы всех надо, — князь Прозоровский ласково улыбнулся и повёл меня в горницу.
— Зачем переписывать — все мои, донские, а с Дону, как водиться, выдачи нет?!
— Ты ещё не на Дону, — хмуро бросил брат воеводы Михаил.
— Значит, скоро буду — царь грамоту выдал, все вины простил!
— Пушки не все сдал! — не отставал Михаил Семёнович.
— Ваши сдал, свои оставил — в честном бою были добыты у нехристей.
— Усаживайтесь, гости, — пригласил воевода, обводя рукой стол. — Чем Бог послал.
Бог не обделял воеводу Прозоровского — на столе стояли яндовы, наполненные водкой, вином, медами, блюда с жареными гусями, куски кабана и рыбы, на больших серебряных подносах лежали большие жареные чебаки, густо посыпанные зелёным луком, тут же пряники и коврижки, обсыпанные сахаром. Слуги наполнили кубки. Пришла тучная боярыня Прасковья Фёдоровна — жена воеводы.
— За великого государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича! — провозгласил воевода.
— За государя! — отозвался я.
Мы осушили кубки. Их тут же наполнили заново.
— Слава о тебе пошла гулять по Руси.
— Тебе виднее, князь. Знать, время пришло.
— Пришло время браться тебе за ум, Степан Тимофеевич. Погулял и будет государь на службу зовёт.
— А я не отказываюсь.
— Ты всё же товары шаховы и купцов верни.
— А что возвращать — казаки честно саблей добывали, а не языком?! Раздали дуван и здесь же, на астраханском базаре продали купчишкам и в кабаках пропили.
Воевода нахмурился.
— Коли так, я разберусь и заставлю вернуть. Здрав будь, атаман!
— Здрав будь, боярин!
— Пленных верни, — воевода схватил гусиную лапу и вцепился в неё крепкими зубами.
— Своих верну, а чужих… У нас ведь, князь Иван Семёнович, полонянник может сразу двадцати казакам принадлежать — их добыча.
— Гладкий ты, атаман — сразу и не возьмёшь!
— Не возьмёшь, князь, это точно! — усмехнулся я.
— Пусть переписи составит! — выкрикнул хмельной Михаил.
— Переписи не будет! — отрезал я.
— Угощайся, Степан Тимофеевич, пей! — воевода жестом удалил слуг и собственноручно принялся подливать мне мёд в кубок.
— Я угощаюсь.
— Путь домой долгий будет.
— Да я уже дома — на Русской земле.
— Русь, — вздохнул воевода. — Слышали мы о твоих подвигах — досталось басурманам! Но государь недоволен, что ты рушишь его дружбу с шахом.
— Я её ещё больше укрепил — теперь будут бояться государёвых казаков.
— Это хорошо, — кивнул головой воевода.
— Государю мы вины в Москву повезём — собираю я посольство, подарки готовлю.
— Богат ты стал, атаман! — глаза воеводы заблестели.
— Боевое богатство — кровью оплачено!
— Князю Львову шубу соболью подарил?
— Хороша шуба — князю в самую пору.
— У тебя, чай, тоже соболья есть?
— Есть, Иван Семёнович.
— Богатая?
— Красивая.
— Может, она и мне впору придёт? — воевода не сводил с меня маслянистых глазёнок.
— Одна осталась.
— Пей, Степан Тимофеевич, угощайся.
— Благодарствую, князь, и супруге твоей Прасковье Фёдоровне спасибо, что приветила.
— Пушки возврати! — князь Михаил бухнул по столу пустым кубком.
— Эх, князь, не подумал ты обо мне — путь на Дон долог, степи кругом. В степях всякое может случиться — вон татары стали под городом.
— Ничего с тобой не случится.
— То только Богу ведомо.
— Оставь, Михаил! — старый воевода наполнил брату кубок. — Сегодня пусть гости гуляют, отдыхают — разговоры завтра будем говорить. За тебя, удалой атаман! — воевода поднял кубок.
— Здрав будь, боярин!
Ничего не получилось у князя и на следующий день…
Струг птицею нёсся по тёмной речной воде. Над головами кричали чайки, под килем шумела и бурлила вода. Я полулежал на мостике с чаркой в руке, кутался от ветра в дорогую соболью шубу, взятую в Фарабате. Кружком сидели есаулы с чарками и пели весёлые казачьи песни, свистели в ответ на доносившиеся с берега приветственные крики горожан. Рядом, прижимаясь к тёплой шубе, сидела моя таинственная шамаханская царевна и куталась в расшитую золотом и жемчугом белую шаль. Молчала — её редко видели говорящей. Оставаясь в шатре в одиночестве, она изредка пела грустные восточные песни, но чаще играла с куклами Черноярца и о чём-то с ними тихо разговаривала, вспоминая свой далёкий дом. Широко раскрытые чёрные глаза блестели, словно ночные звёзды, и в них можно было запросто утонуть. Юлдус испуганно смотрела на меня и есаулов. Жаль мне тебя, пичуга, да судьба твоя такая и ничего нельзя поделать. Мне жаль тебя, но ты всегда меня злишь — несмотря на то, что ты такая слабая и беззащитная, но всё равно никак не можешь смириться с потерей дома, и я чувствую к себе затаённую, глубокую ненависть. Ты не любишь меня — ты меня ненавидишь.
— Батька! — окликнул меня Фрол Минаев, — вон Прозоровский-старший стоит — может, возьмём князя, покатаем?!
Казаки рассмеялись, и струг повернул к берегу.
— Опять будут приставать с пушками и переписью! — проворчал Черноярец.
— А мы его — в воду!
Казаки рассмеялись громче и злее.
— Когда-нибудь мы их всех загоним в воду, — пообещал я. — Пей, робята!
Молча осушили чарки.
— А когда загоним, атаман? — спросил Василий Ус.
— Скоро — не отсиживаться мы едем на Дон.
— Пора московских бояр тряхнуть! — бросил Фёдор Шелудяк. — А начинать надо с Астрахани и Царицына.
— Наливай чарки, робята! — скомандовал я. — Начнём, Фёдор, с Астрахани.
— Гей — сарынь на кичку! — гаркнули казаки, и лихой казачий клич пошёл гулять по реке, пугая чаек.
Вот и берег. У воеводы злое, нахмуренное лицо. Я тронул царевну за рукав и ласково сказал:
— Иди, милая, в шатёр — негоже, чтобы на тебя мозолил глаза князь. Якушка, проводи царевну под навес.
Глаза есаула недобро загорелись, и рука сама легла на рукоять украшенного каменьями пистоля. Ох, не любят казаки мою царевну, считают, что околдовала атамана, иссушила ему сердце. Смотри, мол, наш атаман, сколько красоток вокруг! Бери, все твои — каждый день будем водить новых наложниц, но негоже менять своих ближних есаулов на любовь этой маленькой шамаханской ведьмы, которая ненавидит и нас, и тебя…