Я медленно опустился на скамью, с удивлением чувствуя, как что-то горячее струится из глаз. Такое же горячее, как и кровь — прожигает щёки насквозь, мочит усы и бороду.
— Всё, — тяжело выдохнул я. — Наливай, Леско, полные чарки — помянем красавицу княжну и запорожского удальца Хвёдора.
С того самого вечера закончились пиры да гулянья. Я каждый день устраивал смотр казачьему войску. Есаулы учили ратному делу вновь прибывших, ещё необстрелянных людей — беглых стрельцов, ярыжников с патриарших учугов, беглых крестьян. Вспомнив молодость, свои посольства к татарам, договорился с тайшой и купил маленьких, выносливых татарских лошадок. 4 сентября 1669 года я покинул Астрахань, но лишь для того, чтобы вскоре вернуться.
Меня несколько раз окатили холодной водой. Я застонал.
— Живой, — облегчённо произнёс чей-то голос.
Бояре весело рассмеялись:
— Дюжий, чёрт! Шкура у него дублёная! Как придёт в себя, князь Одоевский приказал водой пытать.
— Во-о-одой?! — удивлённо протянул палач.
— Скоро государь придёт, почтит своим присутствием, так ты не перестарайся, — напомнил голос зеленоглазого дьяка.
— Ничего с ним не станется! — пробасил палач.
Меня рывком подняли на ноги. Подскочил дьяк:
— Говори, вор, как ты замышлял свои злодейства?!
— Да пошёл ты… — устало выдохнул я.
— Приготовь его к воде! — приказал палачу дьяк.
— Такую пытку никто не выдерживает! — донеслось из боярского угла.
Я посмотрел в ту сторону — князя Долгорукого не было.
— Брейте голову! — приказал палач своим подмастерьям.
Его хлопцы подхватили меня за руки и бросили на лавку. Где-то в углу жалобно завыл Фрол:
— Покайся, брат!
— Молчи, это всё одно, что постриг в попы!
— Молчи, гнида! — палач стал скоблить мне макушку остро заточенным ножом.
— У меня ниже свербит — пощекочи между лопаток.
— Я тебе пощекочу!
— Мне всегда был нужен такой умелец, как ты, а то я не знал, что можно с боярами делать!
— Всё, готово!
Помощники подняли меня с лавки и привязали к столбу. Голову закрепили бычьими ремнями с такой силой, что я даже не мог ею пошевелить. На бритую макушку стали размеренно падать студёные водяные капли.
— То огнём, то водой — как дамасский клинок закаляете!
Зеленоглазый дьяк стал напротив меня и улыбнулся. Я закрыл глаза, чтобы его не видеть.
— Потише, чтобы в изумление не вошёл! — сказал дьяк палачу и зашуршал свитком. — Пошто, вор, Герасима Евдокимова, царского посланника, в воду кинул?
— Любопытен слишком — знать много хотел! Грамоту у него нашли от государя вашего, чтоб казачью старшину и домовитых натравить на промысел надо мной и моими товарищами. В прорубь я его кинул! — я раскрыл глаза и посмотрел на дьяка.
Он отвернулся.
Тяжело топая, рядом встал рыжебородый боярин — мухтояровая шуба на волчьем меху распахнута, на груди поверх кафтана золотая цепь с образом божьей матери.
— Тимофей Тургенев, царицынский воевода, по твоему приказу умерщвлён был?
— Очень уж любили его голые люди… Так любили, что посадили в воду и его, и всех царицынских бояр, окромя племянника и детишек боярских — пожалели. Смена вырастет.
Боярин ударил меня по лицу.
— Злодей, будь ты проклят! — он быстро и истово перекрестился.
— По тебе, я вижу, Москва-река тоже сохнет. Ничего, когда-нибудь и тебя к себе примет! — пообещал я.
Рыжебородого сменил другой боярин, у которого текли капли пота по крупному, веснушчатому лицу.
— Мой брат, Иван Лопатин…
— Дурень твой брат, — усмехнулся я. — Спешил к Тургеневу Тимофею на помощь, встретиться хотел. Вот и встретились на речном дне — в воду посадили твоего брата.
— Ах ты! — боярин замахнулся, но не ударил, а отошёл в сторону.
Ему на смену вынырнуло хитрое лицо дьяка с рыжими бровями.
— Изменник, что ты кричал в Паншином городке?! — дьяк сверился с грамотой. — Это было неделю опосля Николина дня[1].
— Ну и что?
Дьяк углубился в грамотку:
— Казаки, мы на великого государя не поднимем оружие — пойдём на Русь бить хитрых бояр и воевод, кои скрывают от него правду.
— Верно читаешь.
— Письма к запорожцам писал? Гетману Дорошенко и кошевому атаману Сирко? Прислали они тебе помощь?
— Сволочи они — чего таить, не было от них помощи, струсили!
— Значит, чтут милость государя-батюшки, — назидательно сказал дьяк. — Сколько злодеев вместе с тобой оставили Паншин городок?
— Четыре тысячи человек — конных, пеших и в стругах. Для начала хватило.
Дьяк жёстко ударил меня по губам.
— То говорить заставляешь, то рот затыкаешь, — попробовал я улыбнуться.
Мне хотелось говорить… Говорить, чтобы заглушить дикую боль, раскалывающую голову на куски. Всё равно ничего нового они не узнают.
— Ввёл в Царицыне свой воровской закон — казацкие порядки, — читал дьяк.
— Просто объявил всем волю.
— Волю для всех? — усмехнулся дьяк. — Нет такой воли! — дьяк зашуршал бумагами. — На казачьем кругу объявили Петра Шумливого атаманом, а с ним за главных сына дворянского Ивана Кузьмина, соборного попа Андрея и местного пушкаря из служилых — Дружинку Потапова…
— Доносная бумага?
— Письмо, — дьяк спрятал бумагу.
— Значит, не всех гадов передавил в Царицыне — остались! — я заскрипел зубами.
В руках у дьяка появились новые бумаги:
— Князь Львов с тобой злодейство замышлял?
— Нет, ваш он, — во рту начали крошиться зубы, — держал его подле дорогим аманатом, чтобы думали, что не только крестьяне-лапотники против нас воюют, но и именитые князья… Казнили мы его потом… Черноярского воеводу тоже казнили… дабы не велел палить из пушек…
— Астраханью воровством завладел, лютой смерти предал Прозоровских князя Ивана и князя Михаила!
— Они получили по заслугам, — в голове слышался гул, и я чувствовал, как она раскалывается пополам и водяная струйка пробивает меня насквозь.
Обречённо закрываю глаза и вижу волны кровавого, бунтующего моря. Слышу их плеск — волны бьют в лицо. Шёпот ветра в камышах… Или то татарские копья? Я прислушиваюсь к далёкому копейному гулу. «Астрахань! АСТРАХАНЬ!» — приносит ветер многотысячные голоса. Слышу треск пламени — всё же опалила моя шуба обидчика! Я улыбаюсь. Вновь шумят волны…
Мы сидели под Астраханью и ждали вестей из города — готовились к встрече с братьями Прозоровскими. Посылали в город своих лазутчиков. Каждый день к нам со свежими вестями текли перебежчики. Прозоровский-старший был напуган после того, как получил известие о разгроме князя Львова под Чёрным Яром и теперь торопился: чинил стены, углублял рвы, призывал стрельцов оборонять город от воров Стеньки Разина. Но больше надеялся на каменный кремль, недаром Астрахань считалась неприступной крепостью: шесть ворот, десять башен. За каменным кремлём — Белый город со стенами в десять сажень и толщиной в четыре. За Белым городом третья крепостная стена — земляной вал с деревянными стенами.
Я сидел в шёлковом турецком шатре, захваченном ещё в Фарабате. Розовая перегородка, за которой раньше скрывалась моя княжна Юлдус, исчезла — никакого следа на земле не оставила моя красавица, только боль в моём сердце. Тёмно-вишнёвое вино, словно литой свинец, тяжело лежит в золотой чарке. Полог шатра откинут, и внутри гуляет лёгкий, свежий воздух — пахнет степью. Рядом с входом о чём-то с тихим смехом переговаривается моя доверенная охрана. Слышен конский топот. Три всадника — определяю я. Охрана молча их пропускает. Появляются Василий Лавренёв-Ус, Фёдор Шелудяк и низкорослый стрелец с угрюмым взглядом серых глаз.
— Здорово, атаман! — приветствуют есаулы.
Шелудяк кивает на невысокого стрельца:
— Вот, Степан Тимофеевич, перебежчик к тебе!
— Как звать тебя, молодец?
— Иван, Петров сын, — угрюмо отвечает стрелец, но в глазах вспыхивает огонь — он радостно и возбуждённо смотрит на меня.
Я протягиваю ему чарку с вином:
— На-ко, Иван, Петров сын, отведай атаманского вина.
Стрелец лихо опрокидывает чарку. Фёдор смеётся:
— Здоров ты пить, Иван, Петров сын!
— Садись, — я киваю ему на подушки. — Какие вести привёз?
Стрелец не садится:
— Опасается тебя воевода Прозоровский.
— Правильно делает! — смеюсь я.
— Расставил на стенах пушки, определил к ним пушечный запас, назначил стрельцов, чтобы за всё отвечали. Каждый день со своим немчином и братом Михаилом ходят по стенам — проверяют.
— Пусть проверяют.
— Приказал завалить камнями все городские ворота изнутри, чтобы никто не посмел их отворить твоим людям, батюшка!
— Придётся не через красный ход войти, — Василий Ус задумчиво покрутил свои пушистые чёрные усы.
— Митрополит Иосиф помог воеводе стрельцам жалование выплатить.
— Вот как?! — хмурюсь я. Задобрит воевода стрельцов, не взять нам города. — И что ж теперь стрельцы?
— Недовольных осталось много, — говорит стрелец. — В городе ходят твои грамотки, люди их читают и говорят: «Когда же наш батюшка придёт, поквитается с нашими обидчиками?!» По городу шастают боярские служки — чуть что, хватают и волокут в Приказную избу, бьют батогами, кидают в яму! — стрелец неожиданно скинул с себя кафтан и показал обнажённую, исчёрканную вздувшимися, лиловыми полосами спину. — Вот, батюшка, батогами попотчевали за то, что хранил твоё письмо! — стрелец вдруг улыбнулся и признался: — Письмо твоё хранил, да кто-то донёс сотнику — ещё дёшево отделался!
Я обнял стрельца:
— Ничего, Иван, Петров сын, скоро мы за всё спросим со всех обидчиков! Значит, ждут нас люди?!
— Да, заждались уж!
— Василий, определи его в сотню, да найди ему лекаря — пусть отец Феодосий его посмотрит. И ещё, — я подмигнул своим атаманам, — в ворота соваться нам нечего, так что скажите казакам, чтобы вязали лестницы. И ещё! — мой голос стал злым. — Вокруг сады. Посадские жалуются, что казаки рубят деревья, трясут яблоки. Зовут нас, ждут, кормят оглоедов! Они такие же, как и вы… Прознаю про то ещё раз — посажу виновных в реку! Так и передайте казакам!