Я заново отстроил Кагальник. Бурдюжный городок обнёс деревянными стенами, укрепил валом, чтоб никогда не повторилось прошлое. Ах, Леско, прости — не успел я прийти ко времени. Мне уже не хватало славных атаманов, но в городок приходили всё новые люди, вселяя уверенность. Рассказывали, что домовитые затаились в станицах, а Корнила боится носа высунуть из Черкасска — везде ему мерещится грозный Разин с татарами, кружащие вокруг острова.
Но наступило такое время, когда я ещё острее почувствовал своё одиночество. Из старых товарищей рядом никого не было — одни погибли, другие ещё воевали в лесах под Тамбовом, Саранском, Алатырём, Унжой, третьи сидели в Царицыне, Астрахани, Чёрном Яре. Пришло письмо от Василия Уса — в городе порядок, но сам он крепко занедужил, звал меня к себе, намекнул, что можем больше не свидеться. Но не мог я покинуть Дон — слишком сильным было желание отомстить, поквитаться за всё с Корнилой. Говорили, что он продолжал переписываться с Москвой. Самаренин сумел уйти на Запорожье и о чём-то договорился с гетманом Дорошенко — тот больше не принимал моих послов и не обещал помощи…
Вот она — небольшая комната: лавка, укрытая овчиной, вымазанная красной глиной, новая печка, треск поленьев, по комнате расходится тепло, по углам нет никаких образов, на стене — старый персидский ковёр, на котором висят две сабли — одна из них принадлежала Леско, три заряженных пистоля. На столе ровным пламенем горит лучина, освещая синюю скатерть, чарку, кувшин, тарелку с ржаными лепёшками и сухой таранькой. Тени стоят ровно, не шелохнуться. За окном, затянутым бычьим пузырём, притаилась ночь. Слышится скрип снега снаружи ходит караульный. Я сижу, подперев голову, уставившись невидящими глазами на играющее пламя. Поскорее бы весна — как я её жду! Она поможет начать всё сначала и иначе — я не сделаю больше тех ошибок, которые совершил во время похода на Симбирск. Надо обязательно покончить с домовитыми, с Корнилой… Весна… Трещат морозы, ветер заносит Кагальник новым снегом, у стен домов растут сугробы, казаки от безделья пьют. Я приказал залить валы водой — они покрылись скользким, ледяным панцирем… Весна, где ты? Ночи длинны и бесконечны… Огонь, чарка… Весна…
Новости приходили несчастливые: Фрол доносил, что в Царицыне неспокойно, Василий Ус тяжело болел в Астрахани — хорошо ещё, что рядом с ним был Фёдор Шелудяк. Поднял голову Корнила, сзывал к себе домовитых, грозился идти на Кагальник и пленить вора Стеньку. Старик мечтал оправдаться перед Москвой, что допустил на Дону такую крамолу — хотел выслужиться, доказать свою преданность. Крестьянские отряды били в лесах, крестьяне разбегались и прятались по деревням, а разгневанные бояре и дворяне ловили их и вешали.
Весна. Я жду весны… Где же ты, весна?..
Хлопнула дверь. Я насторожился — странно, что караульный не остановил вошедшего. Вспорхнула занавесь, отделяющая комнату от прихожей. Я прищурился, пытаясь рассмотреть гостя. Передо мной стоял высокий, широкоплечий казак, заросший густой чёрной бородой и длинными усами. Из-под густых, чёрных бровей весело и радостно блестели глаза. Из-под распахнутого овчинного тулупа торчал белый кафтан, ставший чёрно-серым от долгой службы. В этом кафтане есть что-то знакомое… Я пытаюсь вспомнить, кто же носил такой белый кафтан.
— Здорово, батька! — гаркнул казак.
Я срываюсь с места — только по голосу и можно было узнать Микифора Чертёнка.
— Чертёнок! Сам Бог тебя ко мне послал!
Мы крепко обнимаемся. Я усаживаю его за стол:
— На-ко с дороги чарку и рассказывай, рассказывай свои новости.
— Да нечего рассказывать, батька, — Чертёнок хмуро улыбается и, насупив брови, выпивает чарку, тянется к лепёшкам, жуёт, смотрит на меня, наконец, нехотя произносит: — Бьют нас поганые воеводы!
По губам гостя ползёт злая улыбка.
— И откуда ты, Чертёнок?! — я рад ему, такие люди мне сейчас очень нужны.
Такие, которым я верю, как самому себе.
— Из-под Тамбова. Степан Харитонов остался — ещё воюет по засекам, — Микифор тяжело вздохнул. — Холодно, — он покосился на печь и скинул на пол тулуп. — Крестьяне устали и запуганы, не хотят больше воевать, разбегаются по домам, — он махнул рукой, сам налил себе чарку, выпил. — Не научились они воевать. Туда бы тысячу казачков — навели бы шороху! Крестьяне же с вилами и дубьём. Воюют они, не жалея себя, но бестолково — для воевод они не сила, а малая помеха.
— Но воюют?
— Пока воюют.
— Придёт весна, и двинем мы, Чертёнок, по новой — выведем всех бояр, объявим народу волю!
— Весной крестьяне не пойдут.
— Татары поднимутся, калмыки, мордва, марийцы, донцов подниму. Сейчас силу в Царицыне коплю — там Фрол с Шумливым заправляют. Так что люди будут.
— Это хорошо — бояре здорово крови нашей попили. Счёт к ним был большой, а стал ещё больше. Я к тебе едва пробрался, — Чертёнок зевнул. — Всё мечтал отогреться, отоспаться, отдохнуть до весны, — он тихо рассмеялся невесёлым смехом и вцепился руками в чёрные, смоляные кудри. — В Арзамасе лютует Долгорукий, город залит кровью. По всему Арзамасу виселицы стоят, повешенные гроздьями висят по сорок-пятьдесят человек. Говорят, что всего казнили до одиннадцати тысяч.
Я налил ему чарку:
— Пей, Микифор.
На голове тревожно запульсировала симбирская рана. Я стиснул виски пальцами.
— Ничего, Микифор, весной… Придёт весна и как только сойдёт снег, мы за всё поквитаемся с Долгоруким, Барятинским и другими.
— Поквитаемся, — согласился начавший хмелеть Чертёнок: — В Галичском уезде ведёт сыск воевода Семён Нестеров, в нижегородском — Бухвостов. Перехватил его отписку в Москву — страшное пишет, сволочь! — Чертёнок грохнул кулаком по столу и беспокойно посмотрел на меня.
— Мы ещё живы — есть кому начинать дело! — я хлопнул есаула по плечу. — Вот придёт весна… — я посмотрел на окно — на улице начинала завывать вьюга.
— Да, придёт весна… — задумчиво отозвался Чертёнок. — Может, и Харитонов вслед за мной объявится — тяжело сейчас воевать… Знаешь, теперь даже не верится, что мы когда-то гуляли по Персии. Славные, батька, были времена!
— Ещё славнее будут — вот сделаю тебя воеводой Москвы!
Чертёнок рассмеялся:
— За то и выпить не грех!
Я налил чарки:
— Как думаешь, Микифор, выстоим до весны?
— Выстоим, батька, не так просто отнять у крестьян волю, когда они её на вкус попробовали. Знают теперь свою силу.
— И я так думаю.
Ударили чарками, выпили. Вьюга за окном всё усиливалась — я услышал, как охранник вошёл в сени.
— Гей, казак, иди, выпей чарку!
В горницу вошёл замёрзший высокий, широкоплечий казак в запорошенном снегом тулупе. Мохнатая шапка была надвинута на самые брови.
— Видишь, какие у меня молодцы?! — я протянул казаку полную чарку.
— Вижу, — Чертёнок кивнул кудрявой головой. — Хороший казак.
— Благодарствую, атаман! — поклонился казак и ловко опрокинул чарку себе в рот.
— Ай да казак! Каков питок! — рассмеялся Чертёнок. — Налей ему ещё одну, батька!
— Пусть выпьет, — я подал стражнику вторую чарку.
— Благодарствую, атаман, — повторил казак и так же лихо выпил.
— Теперь хватит, — сказал я.
— Благодарствую, атаман! — громко произнёс казак в третий раз и вышел в сени.
— Хорош казак! — повторил Чертёнок. — А знаешь, батька, какой у свободы вкус?
— Знаю, у неё вкус крови! — я посмотрел Чертёнку в глаза — немало они увидели, узнали и впитали в себя, как земля впитывает воду, раз спросил про такое. — Ничего, Микифор, поднимемся — за нами Астрахань, Царицын, Дон, — я не успокаивал его и, тем паче, себя — говорил то, что есть и даже не мог подумать о поражении.
Никто о нём не думал, просто после затяжной войны и зимнего безделья в наши сердца прокралась усталость и желание поскорее всё закончить. Может быть, Харитонов поэтому не спешил покинуть тамбовские леса — верил, что скоро придёт с несметной силой батька-атаман, сметёт с пути бояр, дворян и воевод и откроет путь на Москву.
— Что мне делать, атаман?
— Ты же устал?!
— Что мне делать?
— Отдохнёшь и поедешь на Хопёр собирать запорожцев. Вернёшься и покончим с домовитыми, чтобы Дон стал полностью нашим.
— С ними давно надо было покончить, — пробормотал Чертёнок. — А что атаманы Дорошенко и Серко?
— Молчат оба, боятся своё атаманство потерять — опасаются государя нашего, крепко под Москвой сидят. Зажрались, обленели. Весной придут татары, помогут. Надо укрепляться, зимовать и ждать. Как мне тяжко ждать, Чертёнок! Ожидание сушит душу.
Я разлил по чаркам остатки медовухи. Чертёнок зевнул.
— Смотри, так скулья выскочат! — пошутил я.
— Устал с дороги, — признался Чертёнок.
— Давай допьём за встречу — я рад тебе! Такие, как ты, сейчас мне шибко нужны!
— Я сам рад, батька, что снова с тобой.
Звякнули чарки и, уже пустые, стукнули по столу.
— Ложись у меня, чёрт бородатый, отсыпайся!
— Благодарствую, батька, — Чертёнок смешно передразнил моего стражника, и мы оба громко рассмеялись.
Микифор вытянул из-за пояса пистоли, бросил на стол, тяжело поднялся и, немного шатаясь, направился к лавке. Чему-то рассмеявшись, упал на неё и сонно пробормотал:
— Ты, батька, не кручинься, мы с тобой до конца пойдём, одна у нас судьба, одной верёвочкой повязаны, знать, и ходим поэтому вместе. Повоюем…
Он тут же сонно захрапел. Я укрыл его овчиной.
Через три дня он с казаками ушёл на Хопёр. Не мог я держать рядом с собой друзей-товарищей, торопился дела делать… Но события опережали мои планы…
Недели через три пришли вести о бунте в Царицыне — казаки бежали, а Фрола сдали домовитым в Черкасск. Корнила почуял, что подходит его время, и тут же не замедлил явиться в Кагальник. Он привёл с собой более пяти тысяч домовитых — мечтал довести дело до конца и заслужить милость государя.
13 апреля 1671 года Войско Донское вошло во вновь сожжённый Кагальницкий городок. Они не смогли взять его приступом, поэтому подожгли деревянные стены. Едва они рухнули в нескольких местах, домовитые ринулись на штурм городка через проломы. Бой был жарким, но коротким — пленных не брали. Моих товарищей полностью вырезали, а кого не успели — утопили в реке. Ко мне боялись приблизиться, словно к зачумлённому — кидались в стороны. Для домовитых я был заговорённым оборотнем. Я пробился к своей избе и заперся изнутри, став теперь больше походить на медведя, обложенного в своей берлоге. Положил на стол три заряженных пистоля, саблю — просто так живьём они меня не возьмут, многих потяну за собой. Сухие глаза жгло — мне нечем было плакать по погибшим друзьям. Меня душили злость и гнев на самого себя за то, что недооценил прыти Корнилы, понадеялся на его запуганность. Ничего назад уже не вернёшь — крёстный теперь меня не выпустит.