Людское море шумело, я услышал уже знакомый крик:
— Извет это, батька, мы тебе верим!
Людское море стало напирать на стрелецкие бердыши. Кричащего не было видно.
Значит, не один я здесь стою — со мной на этом помосте стоит, волнуясь, забитая, окровавленная судами воевод Русь. Я развернул плечи, гордо вскинул голову, а рыжебородый дьяк, косясь на меня, волнуясь и захлёбываясь, торопливо дочитывал:
— …и в воровстве были четыре года, и невинную кровь проливали Стенька и его брат Фролка, не щадя и младенцев.
Я посмотрел на небо — какое оно сегодня необыкновенно голубое, чистое, незамутнённое ни единым облачком. Видно, тоже решило проститься со мной и ждёт принять мою грешную душу…
— …а ныне радением Войска Донского атамана Корнея Яковлева и всего Войска и сами вы пойманы и привезены в Москву, в расспросе и с пыток в том своём воровстве винились…
— Ни в чём я не винился, лампадная твоя душа! — бросил я дьяку.
Тот поёжился и дочитал ломающимся, переходящим в хриплый крик голосом:
— …и за такие ваши злые и богомерзкие дела и измену государю нашему, царю и великому князю Алексею Михайловичу и разорение всего Московского государства по указу царя и великого князя Алексея Михайловича приговорён к казни четвертованием!
Крик дьяка перешёл в нервный всхлип. Он торопливо свернул свиток трясущимися руками, перевязал его шёлковым шнурком и кивнул палачу:
— Делай своё дело.
— Начинай! — подхватили бояре.
Крестясь, дьяк спешно сбежал с помоста.
Палач остановился передо мной, многозначительно кивая на плаху с топором.
— Прощай, атаман! — взвился над толпой чей-то пронзительный и высокий голос.
— Прощайте, робята! — крикнул я в ответ внезапно притихшей толпе.
— Речей и исповеди не полагается, — хмуро бросил палач и подтолкнул меня к плахе.
— Успеешь! — зло прохрипел я, отталкивая его в сторону.
Я повернулся к золотым куполам храма Покрова и медленно перекрестился.
— Господи, прости и упокой мою многогрешную душу! — прошептал я, повернулся к замершей толпе, молча, как водится, поклонился по православному обычаю на все четыре стороны. — Простите, люди добрые, если чего не так сделал! — крикнул я, охватывая взглядом тысячи напряжённо застывших, запрокинутых к небу лиц. — Простите!
Я почувствовал внезапное облегчение, словно действительно был прощён. Не осталось страха перед смертью и мучительной болью. Словно с небес спустилось озарение и покой — я почувствовал, как внутри меня растёт умиротворение и постепенно растворяет гнев, горечь и ненависть. Когда-нибудь придёт другой, похожий на меня, а сегодня я встал на место того, кто был до меня. Эта встреча с палачом и плахой уже не раз повторялась и не раз повторится.
Я молча растянулся на плахе, широко раскинув в стороны руки и ноги, приготовившись к четвертованию. Смерть рано или поздно приходит, она всё равно неизбежна для всех людей.
Я стал чуть слышно читать всплывшие откуда-то из глубин памяти строки. Надо мной раскачивалась незамутнённая синева неба.
«Вдоль обрыва, по над пропастью, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю.
Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю,
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!»
На площади царила неестественная, испуганная, ожидающая развязки тишина. Я услышал, как натужно хрястнул топор, пройдя сквозь мясо и кость, впился в дерево. напитывая его кровью. Я почувствовал, как правая рука дёрнулась и скатилась с помоста, стремясь одной ей ведомым желанием наказать обидчика. Я закрыл глаза и крепко стиснул зубы, чувствуя, как тяжело рвутся из груди слова:
«Сгину я — меня пушинкой ураган сметёт с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром,
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту…»
Тишина. Неестественная тишина испуганной птицей металась по застывшей площади. Вновь раздался страшный рубящий удар. Застонала плаха, поливаемая моей кровью. Не выдержал, забился в руках стрельцов у подножия помоста Фрол:
— Брат! Брат, прости меня! Прости! А-а-а-а! Отпустите меня, а-а-а!
Я с трудом оторвал от плахи голову — странное дело, в небе появились алые облака и нависли над глазами. На шее вздулись жилы, когда я, тужась, закричал:
— Молчи, Фрол! Молчи!!!
— Атаман!!! — крикнул кто-то из толпы.
Толпа ожила, колыхнулась, как бушующее море, и взорвалась плачем и слёзным криком.
— Чтоб тебе! — буркнул испуганно озирнувшийся через плечо палач и торопливо занёс над головой окровавленный топор.
«Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий,
Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!..»[4]
Топор стремительно падал вниз — кто-то поторопился и подал ему знак, нарушая порядок казни: голову рубят в последнюю очередь…
Эпилог
Он был каким-то излишне нервным и суетливым, поэтому сразу же мне не понравился, едва появился в моём офисе.
— Я к вам, — кинулся он ко мне.
Недовольно скривив лицо, я остановился перед дверью своего кабинета.
— Вы что-то хотели? — сухо поинтересовался я.
— Я к вам, — повторил он, нервно поглаживая чёрную кожаную папку.
«Ещё один графоман-любитель! Сейчас будет меня потчевать своим шедевром, — с неприязнью подумал я и глубоко вздохнул. — Ничего уже нельзя поправить, раз уж он здесь…»
Я открыл дверь кабинета:
— Проходите.
Он не вошёл, а осторожно проскользнул, прикрыв за собой дверь и сразу же, увязавшись за мной, бросился к моей гордости — большому письменному столу из красного дерева, привезённому из Германии. На ходу раскрыл папку.
— В чём дело? — я сел в кресло и придвинул к себе пепельницу в виде Колизея.
Он извлёк из папки старенькую общую тетрадь, не решаясь сесть. Пусть постоит.
— Мы не принимаем рукописей, — сразу же предупредил я.
— Это, — он сразу же замялся. — Год назад у вас работал журналист Ларин. Степан Ларин.
Я впервые внимательно посмотрел на него. Неприятно было вспоминать прошлогоднюю историю — она отвратительно пахнет даже теперь, и этот придурок мне опять всё напомнил. Мне тогда здорово досталось от Брынчалова… Вновь, теперь уже от господина президента и моего личного друга и покровителя — в этом году выйдет мой трёхтомник…
— Чего вы хотите? — этот тип был не только неприятен, но уже и опасен.
— Вот, — он придвинул ко мне тетрадь.
— Что это? — саркастически усмехнулся я, выуживая из кармана пачку «Мальборо».
Не думает же он, что я предложу ему курить.
— Это его рукопись.
— Ларина? Стёпы? — я насторожился — неужели это те его проклятые документы, в которых компромат на Брынчалова.
— Да.
— Как она к вам попала?
«Голубчик, отсюда ты отправишься аккурат в ФСБ», — промелькнуло у меня в голове.
— Неважно, — он отмахнулся от меня рукой и быстро зашагал к дверям.
— Эй, постойте! Постойте, а что с ним?
«Почему я не нажал кнопку?»
— С кем?
«Господи, до чего он неприятен — похож на спившегося, деградирующего интеллигента! Ненавижу таких!»
— С Лариным? — я с любопытством придвинул к себе тетрадь.
Нет, это не компромат. Я расслабился. Что он тут написал? Рукопись?
Тип мялся в дверях, как-то жалко улыбаясь.
— Так что с ним? Я слышал, что он поправляет своё здоровье в частной клинике?
Тип уже стоял по ту сторону двери, но задержался и, прежде чем её закрыть, сказал:
— Он умер, — и, после секундной паузы, добавил: — Ещё год назад.
Дверь захлопнулась. Я успел отдёрнуть руки от этой проклятой тетради — показалось, что она превращается в опасную чёрную змею.
— Умер? — тупо спросил я сам у себя.
Мои руки затряслись, а подсознание, поспешив на помощь, твердило откуда-то из-под мозжечка: «Успокойся, тебе нельзя волноваться! В сейфе стоит бутылка коньяка… Успокойся, он умер! Нужно срочно выпить…»