Паттерны, из которых состоит опыт
По самой сути нашей природы мы, люди, плаваем в мире знакомых и привычных, но довольно трудноопределяемых абстрактных паттернов вроде: «фастфуд» и «томатный сок», «пошлость» и «пришибленность», «рождественские скидки» и «отделы обслуживания клиентов», «сумасбродные затеи» и «опасные типы», «больные на голову» и «слабые места», «верные успехи» и «конечные итоги», «пустые разговоры» и «каторжный труд», «грязные приемы» и «одноразовые контейнеры», «сольные концерты» и «редкие сволочи», «притворное равнодушие» и «мыльные оперы», «обратная связь» и «честная игра», «цели» и «ложь», «страхи» и «сны», «она» и «он» – и, в конце концов, «ты» и «я».
Хотя я и поставил все эти вещи в кавычки, я говорю не о словах и не о наблюдаемых в мире явлениях, на которые эти выражения «указывают». Я говорю о понятиях в моем и вашем сознании, которые эти термины обозначают, – или, возвращаясь к старому термину, о соответствующих символах в нашем мозге.
Своим, смею надеяться, занимательным списком (до которого я урезал куда более длинный) я пытаюсь передать атмосферу повседневной ментальной реальности большинства взрослых людей – обыденные символы, которые могут пробудиться в нашем мозгу, когда мы проживаем наш обычный день, говорим с друзьями и коллегами, стоим на светофоре, слушаем передачу по радио, листаем журналы в приемной у стоматолога и так далее. Мой список – случайная прогулка по ежедневному ментальному пространству, и я составил его, чтобы передать ощущение явлений, которым мы доверяем и которые мы ценим очень сильно (притворное равнодушие и сумасбродные затеи для многих из нас весьма реальны), в отличие от запретного и недоступного уровня кварков и глюонов, или лишь чуть более доступного уровня генов, рибосом и РНК – уровней «реальности», о которых мы можем разглагольствовать сколько угодно, но всерьез думают и говорят о них единицы.
И все же список, пусть он и выглядит сколь угодно реальным, наполнен неясными, размытыми, невероятно туманными абстракциями. Можете себе представить точное определение хотя бы одной из этих вещей? Что это за качество такое – «пошлость»? Можете объяснить его детям? И пожалуйста, приведите мне пример алгоритма распознавания, который бы безошибочно определял паттерн сволочей!
Зеркальные холостяки-коммунисты со спином 1/2 обязательно мокрые
В качестве простой иллюстрации того, как глубоко наше мышление гармонирует с размытыми, смутными категориями макромира, возьмите любопытный факт, что логики – люди, которые профессионально пытаются выписать железные и крайне четкие правила логического вывода, с безукоризненной точностью применимые к языковым выражениям, – для своих канонических примеров фундаментальной, вечной истины очень редко прибегают к уровню частиц и полей, если прибегают вообще. Вместо этого их самые распространенные примеры «истин» – это, как правило, предложения, которые используют совершенно размытые категории – предложения вроде: «Снег белого цвета», «Вода мокрая», «Холостяки – это неженатые мужчины» и «Коммунизм в Китае в ближайшие годы либо ждут, либо не ждут большие неприятности».
Если вы думаете, что эти предложения выражают четкую истину, просто подумайте еще немного… Что такое в действительности «снег»? Это настолько же четкая категория, как «шах и мат» или «принципиальное число»? И что конкретно означает «мокрый»? Никакой неясности, верно? Что насчет «неженатого» – не говоря уж о «ближайших годах» и «больших неприятностях»? Да здесь полно двусмысленностей! И все же, поскольку вот такие классические философские высказывания лежат на уровне, на котором мы привыкли плавать, большинству людей они кажутся куда более реальными (а потому куда более надежными), чем предложения в духе: «Спин электронов равен 1/2», или: «Законы электромагнетизма инвариантны при зеркальном отображении».
Из-за наших сравнительно больших габаритов большинство людей никогда не видели электронов или законов электромагнетизма и не взаимодействовали с ними напрямую. Наше восприятие и наши действия сосредоточены на куда больших, куда более размытых вещах, и глубоко верим мы вовсе не в электроны, а в разные макроскопические объекты, которым мы непрерывно назначаем наши часто или редко используемые ментальные категории (такие, как «фастфуд» и «одноразовые контейнеры» с одной стороны, «слабые стороны» и «отделы обслуживания клиентов» с другой), а также в наблюдаемую причинность, которая будто бы прослеживается между этими большими и размытыми объектами – какой бы смутной и ненадежной она ни была.
Наши самые чуткие догадки о причинно-следственных связях в этом ужасно запутанном мире живых существ однозначно происходят оттого, насколько умело мы разделяем макроуровень на категории. Например, мы можем резко заострить свое внимание на причинах загадочной войны в какой-нибудь отдаленной стране, если вдумчивый комментатор свяжет истоки войны с давним конфликтом между определенными религиозными учениями. С другой стороны, никакого озарения не случится, если физик попробует объяснить войну, говоря, что она случилась из-за триллионов триллионов мгновенных коллизий между эфемерными квантово-механическими крупинками.
Я мог бы продолжать говорить подобные вещи о том, как мы воспринимаем любовные интриги и прочие значительные темы человеческой жизни в терминах неосязаемых ежедневных паттернов крупномасштабного мира, а не в терминах взаимодействий элементарных частиц. Вместо того чтобы заявлять, что квантовая электродинамика является «тем, что вращает наш мир», я бы упомянул такие вечные и неуловимые загадки, как красота, щедрость, сексуальность, ненадежность, верность, зависть, одиночество, и так далее, и так далее, не забыв и о том чудесном трепете двух душ, который мы любопытно именуем «химией», а французы еще более любопытно описывают как avoir des atomes crochus, что означает «иметь переплетенные друг с другом атомы».
Если бы я составлял этот список, это было бы хоть и увлекательным, но простым упражнением, которое бы не сообщило ничего нового. Ключевой момент в том, что мы воспринимаем буквально все в мире на этом уровне и буквально ничего на уровне невидимых компонент, из которых, как мы умом понимаем, мы созданы. Я допускаю, что есть несколько исключений, например наше ясное понимание микроскопических причин заболеваний, а также наш интерес к крошечным взаимодействиям сперматозоида и яйцеклетки, которые порождают новую жизнь, и общеизвестная роль микроскопических факторов в определении пола ребенка – но все это редкие исключения. Общее правило таково, что мы плаваем в мире повседневных понятий и именно они, а не микрособытия, определяют нашу реальность.
Я – странный стеклянный шарик?
Все вышесказанное значит, что лучше всего мы можем понимать наши собственные действия, как и действия других существ, в терминах стабильных, хоть и неосязаемых внутренних паттернов под названием «надежды», «убеждения» и так далее. Но потребность в понимании себя самих простирается куда дальше. Нас неудержимо тянет создать термин, который бы обобщил предполагаемое единство, внутреннюю связность и временную стабильность всех надежд, убеждений и желаний, которые находятся внутри нашего черепа, – и с ранних лет мы узнаем, что этот термин называется «Я». И вскоре эта высокая абстракция выходит из-за кулис и становится наиболее реальной сущностью во Вселенной.
Насколько мы убеждены, что войны и любовные интриги обусловлены идеями и эмоциями, а не частицами, настолько же мы убеждены, что наши действия обусловлены нашим «Я». Великий Помыкатель внутри и снаружи наших тел – это наше «Я», тот самый удивительный шарик, чью гладкость, плотность и размер мы безошибочно ощущаем внутри мутной коробки наших разнообразных надежд и желаний.
Это, конечно, была отсылка к Эпи – несуществующему шарику в коробке с конвертами. Но иллюзия «Я» куда более тонкая и строптивая, чем иллюзия шарика, созданная множеством совпадающих слоев бумаги и клея. Откуда происходит упорность этой иллюзии? Почему она отказывается уходить, сколько бы в нее ни бросались «серьезной наукой»? Пытаясь ответить на эти вопросы, я теперь сосредоточусь на странной петле, которая создает «Я»: где она находится, как возникает и как стабилизируется.
Я – не жемчужное ожерелье
Начнем с того, что у всех нас странная петля нашего уникального «Я» находится внутри мозга. Соответственно, у каждого нормального человеческого существа внутри черепа скрывается одна такая петля. Впрочем, беру эти слова назад, поскольку в Главе 15 я решительно увеличу это число. И все же для начала можно сказать, что эта петля примерно одна.
Когда я ссылаюсь на «странную петлю внутри мозга», имею ли я в виду физическую структуру – некоторую осязаемую замкнутую кривую, может быть, схему, составленную из прицепленных друг за другом нейронов? Можно ли эту нейронную петлю аккуратно вырезать, проведя операцию на мозге, и выложить на всеобщее обозрение на стол как изысканное жемчужное ожерелье? И станет ли после этого человек, чей мозг «обезпетлили (или лишили петли)», бессознательным зомби?
Нет нужды говорить, что я вряд ли имею это в виду. Странная петля, создающая «Я», настолько же определенный и извлекаемый физический объект, насколько петля обратной аудиосвязи – это осязаемый объект, обладающий массой и диаметром. Такая петля может существовать «внутри» аудитории, но то, что она физически локализована, еще не значит, что ее можно поднять и взвесить, не говоря уже о том, чтобы измерить такие ее параметры, как температура и толщина! «Я»-петля, как и петля обратной аудиосвязи, – это абстракция; но абстракция, которая для созданий вроде нас, созданий с высокими показателями на ханекометре, кажется необычайно реальной, почти физически ощутимой.
Я самый сложный символ своего мозга
Как и Столкновениум (как и ПМ), мозг можно рассматривать на по крайней мере двух уровнях – нижний уровень будет включать очень маленькие физические процессы (в которые, вероятно, вовлечены частицы или, может, нейроны – как хотите), а верхний уровень будет включать обширные структуры, выборочно возбуждаемые восприятием, которые в этой книге я называю символами и которые являются структурами нашего мозга, составляющими категории.
Среди бессчетных тысяч символов в репертуаре нормального человеческого существа некоторые куда более часто употребимы и доминантны, чем другие, и одному из таких довольно произвольно выпало имя «Я» (по крайней мере, в русском языке). Когда мы говорим о других людях, мы говорим о них в терминах их амбиций, привычек, симпатий и антипатий, и нам, соответственно, необходимо для каждого из них сформулировать аналог «Я», который находится, естественно, внутри их черепа, а не нашего. Этот аналог нашего «Я», конечно, обретает множество ярлыков, которые зависят от контекста – например, «Дэнни» или «Моника», «ты», «он» или «она».
Процесс восприятия нашей самости, которая взаимодействует с остальной Вселенной (включающей в себя в первую очередь конечно, нашу семью, друзей, любимые музыкальные произведения, любимые книги, фильмы и так далее), продолжается всю нашу жизнь. Соответственно, символ «Я», как и все символы в нашем мозгу, вначале маленький и простой, но он растет, растет и растет и в итоге становится самой главной абстрактной структурой, находящейся в нашем мозгу. Но в каком месте она находится? Она не находится ни в одной конкретной точке; она всюду, поскольку ей нужно включать в себя столь многое о столь многом.
Усваивая наши «было», «будет» и «было бы»
Мой само-символ[21], в отличие от такового моей собаки, простирается довольно достоверно, хоть и весьма выборочно, далеко (и будто бы бесконечно) в прошлое моего существования. Этот фантастический скачок сложности между другими животными и нами, людьми, обеспечен нашей бесконечно расширяемой системой категорий, благодаря которой мы можем выстраивать эпизодическую память – гигантское хранилище наших воспоминаний о событиях, маленьких и больших, простых и сложных, которые случались с нами (и нашими друзьями, членами нашей семьи, персонажами книг, фильмов и газетных статей и так далее до бесконечности) на протяжении десятилетий.
Похожим образом мой само-символ, повинуясь страхам и снам, напряженно, но не особо уверенно вглядывается в плотный туман моего будущего существования. Моя обширная эпизодическая память прошлого вместе со своим двойником, нетвердо указывающим на то, что только должно случиться (думаю, могу назвать его моим эпизодическим проектором), дополнительно приукрашенная фантастическим талмудом альтернативных версий «сослагательных повторений» бесконечного числа эпизодов («если бы только X произошло…»; «как удачно, что Y так и не случилось…»; «было бы здорово, не правда ли, если бы случилось Z…» – а не назвать ли мне это эпизодическим сослагателем?), создают бесконечный коридор зеркал, в котором и заключается мое «Я».
Я не могу жить без своего «Я»
Раз мы воспринимаем не взаимодействие частиц, а макроскопические паттерны, в которых определенные вещи по неясным причинам помыкают другими определенными вещами, и раз Великий Помыкатель внутри и снаружи наших тел – это наше «Я», и раз наши тела помыкают остальным миром, нам не остается ничего, кроме как заключить, что фишка останавливается на нашем «Я». Каждому из нас «Я» кажется истоком всех наших действий, всех наших решений.
Разумеется, это лишь одна сторона истины, поскольку она полностью пренебрегает той точкой зрения, в которой мир вращается благодаря обезличенной физике микрообъектов, но это удивительно надежное и жизненно необходимое искажение. Эти два свойства наивной, нефизической точки зрения – ее надежность и необходимость – еще плотнее встраивают ее в систему наших убеждений, пока мы проходим путь от младенчества сквозь детство к зрелому возрасту.
Я могу добавить, что «Я» специалиста по физике элементарных частиц ничуть не менее закоснелое, чем «Я» писателя или работника обувного магазина. Глубоко освоенная физика ничуть не поможет отменить десятилетия промывки мозгов культурой и языком, не говоря о миллионах лет подготовительной работы эволюции человека. Понятие «Я», будучи ни с чем не сравнимым по эффективности условным обозначением, для нас незаменимый толковательный инструмент, а не какой-то необязательный костыль, который можно радостно выкинуть за борт, когда мы становимся достаточно умудренными наукой.
Медленная постройка личности
Что позволило человеческому мозгу стать кандидатом на размещение петли саморепрезентации? Почему мозг мухи или комара не был столь же подходящим кандидатом? Почему, если на то пошло, не бактерия, не яйцеклетка, не сперматозоид, не вирус, не куст помидора, не помидор и не карандаш? Ответ наверняка ясен: человеческий мозг – это репрезентативная система, которая не знает границ расширяемости и гибкости ее категорий. Мозг комара – это, напротив, крошечная репрезентативная система, которая практически не содержит категорий, а о гибкости и расширяемости тут и речи не идет. Очень маленьким репрезентативным системам, как у бактерий, яйцеклеток, сперматозоидов, растений, термостатов и так далее, недоступны радости саморепрезентации. А помидор и карандаш и вовсе не репрезентативные системы, так что для них это конец истории. (Прости, помидорчик! Прости, карандашик!)
Итак, человеческий мозг серьезно претендует на то, чтобы обладать богатой обратной петлей восприятия, а значит, и богатой саморепрезентацией. Но в какие циклы восприятия мы вовлечены? Наша жизнь начинается с самой элементарной разновидности обратной связи о нас самих, которая побуждает нас формулировать категории для наших самых очевидных частей тела, и, основываясь на этой базе, мы вскоре развиваем ощущение нашего тела как гибкого физического объекта. В то же время, получая награду за одни действия и наказание за другие, мы начинаем развивать более абстрактные ощущения «хорошего» и «плохого», а также понятия вины и гордости, и в нас начинает укореняться ощущение самих себя как абстрактных существ, которые обладают силой решать, что должно произойти (вроде того, чтобы продолжать бежать вверх по крутому холму, даже когда наши ноги умоляют нас перейти на шаг).
Для нас в детстве крайне важно как можно лучше отточить свой развивающийся само-символ. Мы хотим (нам нужно) узнать свое место среди всевозможных социальных иерархий и классов, и порой мы узнаем эти вещи, даже если не хотели их знать. Например, нам всем когда-то говорили, что мы «милые»; однако у некоторых из нас это послание закрепилось куда надежнее, чем у других. Таким же образом мы узнаем, что мы «симпатичные», «доверчивые», «шаловливые», «застенчивые», «избалованные», «смешливые», «ленивые», «особенные» и какие угодно еще. На наш растущий само-символ налипают дюжины таких ярлыков и понятий.
Пока мы получаем море разного опыта, значительного и не очень, наша репрезентация этого опыта тоже нарастает на наш само-символ. Конечно, скажем, воспоминание о поездке в Гранд-Каньон будет связано в нашем мозгу не только с нашим само-символом, но и со многими другими символами, но эта связь обогащает наш само-символ и усложняет его представление.
Совершая броски, усваивая отскоки
Мой само-символ оформляется и оттачивается непрерывно, без устали, день за днем, мгновение за мгновением – и, в свою очередь, день за днем он провоцирует уйму внешних действий. (Или так для него выглядит причинность, поскольку он воспринимает мир на этом уровне, а не на микроуровне.) Он видит им же выбранные действия (толчки, броски, крики, смех, шутки, подначки, поездки, книги, мольбы, угрозы и т. д.), которые заставляют всевозможные объекты в его окружении реагировать сильно или слабо, и он усваивает эти последствия в терминах своих крупнозернистых категорий (выбирать степень зернистости ему не приходится). Путем бесконечных случайных исследований такого рода, мой само-символ медленно приобретает емкое и важное осознание своей способности выбора и совершения действий в обширном и многообразном, частично предсказуемом мире.
Чуть больше конкретики: я бросаю баскетбольный мяч в кольцо, и благодаря полчищам микроскопических событий в моих руках, пальцах, вращении мяча, воздухе, ободке кольца и так далее, о которых я не имею представления, я либо промахнусь, либо забью мяч. Эта крошечная проба мира, повторенная сотни или тысячи раз, все более точно информирует меня о моем уровне игры в баскетбол (а также помогает мне определить, нравится ли мне этот вид спорта). Ощущение моего навыка – это, конечно, очень крупнозернистая выжимка из миллиардов мелкозернистых фактов о моем теле и мозге.
Похожим образом мои социальные действия вызывают реакцию со стороны других разумных существ. Эти реакции отскакивают обратно ко мне, и я воспринимаю их в терминах моей библиотеки символов, и таким образом я косвенно воспринимаю себя через мое влияние на других. Я выстраиваю свое ощущение того, кем я являюсь в чужих глазах. Мой само-символ сплавляется из того, что вначале было пустотой.
Улыбаясь как Хопалонг Кэссиди[22]
Однажды утром, когда мне было лет шесть, я, призвав всю свою смелость, поднялся во время знакомства первоклашек и гордо объявил: «Я умею улыбаться как Хопалонг Кэссиди!» (Я не помню, как я уверился в том, что обладаю этим грандиозным навыком, но я был уверен в этом как ни в чем другом.) Затем в подтверждение я сверкнул этой очаровательной отработанной улыбкой перед всем классом. И, надо же, в моей эпизодической памяти много десятилетий спустя остался яркий след акта моей решимости, но, к сожалению, у меня есть только смутные воспоминания о том, как отреагировала моя учительница, мисс Макмэн, милая женщина, которую я обожал, и мои маленькие одноклассники – хотя их совместная реакция, какой бы она ни была, точно оказала формирующее влияние на мои ранние годы, то есть и на мое постепенно растущее, медленно стабилизирующееся «Я».
То, что мы делаем – что наше «Я» велит нам делать, – имеет последствия, порой позитивные, порой негативные, и с течением дней и лет мы пытаемся сформировать и вылепить наше «Я» таким образом, чтобы оно перестало приводить нас к негативным последствиям и стало приводить к позитивным. Мы видим, возымела улыбка Хопалонга Кэссиди успех или провалилась, и только в первом случае мы, скорее всего, щегольнем ею еще раз. (Я не демонстрировал ее с первого класса, если честно.)
Когда мы становимся чуть старше, мы наблюдаем, как наши шутки терпят фиаско или вызывают восторженный смех, и в зависимости от результатов мы либо меняем стиль нашего юмора, либо проводим более жесткий отсев, а может, и то и другое. Мы также пробуем разные стили одежды и учимся читать между строк реакции других людей на то, как она на нас смотрится. Когда нам выговаривают за мелкую ложь, мы либо решаем больше не врать, либо учимся врать более искусно, и мы встраиваем наше новое знание о степени нашей честности в наш само-символ. Что работает для лжи, работает, очевидно, и для хвастовства. Большинство из нас подстраивают свой язык под разные общественные нормы, где-то более тщательно, где-то менее. Уровней сложности бесконечно много.
Ложь в глазах наших «Я»
Более века клинические психологи пытались понять природу этой странной скрытой структуры, плотно запертой в глубине каждого из нас, и некоторые из них писали о ней с большим пониманием. Несколько десятилетий назад я прочел пару книг психоаналитика Карен Хорни, и они оставили меня под длительным впечатлением. Например, в своей книге «Наши внутренние конфликты» Хорни говорит об «идеализированном образе», который мы создаем о самих себе. Хотя ее первичный фокус был на том, как мы страдаем от неврозов, ее слова можно применить куда шире.
Он (идеализированный образ) представляет разновидность художественного произведения, в котором противоположности выглядят примиренными…
Идеализированный образ можно было бы назвать фиктивным или иллюзорным «Я», но это было бы только половиной истины и, следовательно, ошибочным суждением. Благие пожелания, наполняющие идеализированный образ в момент его образования, представляют удивительное явление в особенности потому, что речь идет о людях, которые в других отношениях стоят на почве твердой реальности. Но это не означает, что идеализированный образ представляет абсолютную функцию. Он – продукт воображения, переплетенный и обусловленный вполне реальными причинами. Такой образ обычно содержит следы подлинных идеалов невротика. В то время как грандиозные достижения, нарисованные этим образом, иллюзорны, лежащие в их основе способности часто реальны. Более важно, однако, то, что идеализированный образ рожден настоящей внутренней нуждой, обладает реальными функциями и оказывает подлинное влияние на его создателя. Процессы, управляющие его созданием, определяются такими очевидными законами, что знание специфических характеристик идеализированного образа позволяет нам делать точные заключения о подлинной структуре характера данной личности[23].
Хорни, очевидно, говорит не об осознании человеком своих крайне поверхностных черт вроде роста или цвета волос и не о понимании таких пустяковых абстракций, как род своей деятельности и количество получаемого от нее удовольствия, а о (неизбежно искаженном) образе глубочайших черт своего характера, своем месте во всевозможных мутных социальных иерархиях, своих величайших достижениях и неудачах, своих удовлетворенных и неудовлетворенных потребностях и так далее – об образе, который человек формирует на протяжении всей жизни. Ее внимание в этой книге направлено на те аспекты этого образа, которые для нас иллюзорны и потому имеют тенденцию наносить вред, но сама структура, в которой имеют место такие невротические искажения, куда шире. Эта структура и есть то, что я здесь называю «само-символ» или просто «Я».
Более ранняя книга Хорни «Самоанализ» посвящена сложной задаче, в ходе которой человек пытается изменить собственные невротические склонности, что неизбежно ведет к довольно парадоксальному явлению – его «Я» пытается глубоко изменить самое себя. Сейчас не время для того, чтобы погружаться в такие затейливые проблемы, но я вкратце упоминаю о них, поскольку это может помочь читателям вспомнить о безмерной психологической сложности, которая лежит в основе человеческого существования.
Замыкание «Я»-петли
Позвольте мне подытожить вышесказанное в чуть более абстрактных терминах. Огромное количество того, что мы называем «Я», в определенный момент коллективно порождает внешнее действие, как камень, брошенный в пруд, порождает расходящиеся круги. Вскоре мириады последствий наших действий начинают отскакивать обратно к нам, как возвращается первая волна ряби, отразившись от берегов пруда. То, что мы получаем обратно, дает нам шанс воспринять, что же натворило наше постепенно преобразующееся «Я». Миллионы крошечных отраженных сигналов сваливаются на нас снаружи, не важно, визуально, на слух, тактильно или как-то еще, и, приземлившись, они вызывают внутренние волны вторичных и третичных сигналов в нашем мозгу. Наконец, этот вихрь сигналов сужается до пригоршни активированных символов – крошечного набора тщательно отобранных категорий, составляющих крупнозернистое понимание того, что мы только что сделали (например: «Черт! Я своим броском на волосок промахнулся!» или, может, «Ого, моя новая прическа его зацепила!»).
И таким образом нынешнее «Я» – самый актуальный набор воспоминаний, устремлений, страстей и смятений – путем вмешательства в обширный, непредсказуемый мир объектов и других людей высекает искру быстрой обратной связи, которая, впитавшись в нас в виде символьной активности, порождает микроскопически измененное «Я»; и так это случается снова и снова, мгновение за мгновением, день за днем, год за годом. Таким образом, через петлю символов, запускающих действия, и отголосков, возбуждающих символы, абстрактная структура, которая являет собой нашу сокровенную суть, медленно, но верно развивается, и в процессе все прочнее закрепляется в нашем сознании. В самом деле, с течением лет «Я» уточняется и стабилизируется так же неминуемо, как визг петли обратной аудиосвязи неминуемо выравнивается и стабилизируется на естественной частоте колебаний системы.
Я – не петля обратной видеосвязи
И снова время аналогий! Я хочу еще раз обратиться к миру обратной видеосвязи, поскольку у многого из описанного выше есть эквивалент в этой более простой области. Событие происходит перед камерой и, следовательно, отправляется на экран, но в упрощенном виде, поскольку непрерывные формы (формы с очень мелким зерном) отображаются на сетке дискретных пикселей (крупнозернистое средство). Новый экран воспринимается камерой и отправляется обратно, и так по кругу. В результате всего этого на экране появляется одна легко воспринимаемая целостная форма – некий устойчивый, но уникальный, прежде невиданный завиток.
Так это происходит и со странной петлей, создающей человеческое «Я», только с одним ключевым отличием. В телеустановке, как мы наблюдали ранее, ни на одном этапе внутри петли не происходит никакого восприятия – только передача и получение самих пикселей. Телевизионная петля – это не странная петля, это просто петля обратной связи.
В любой же странной петле, которая порождает человеческую самость, напротив, перескакивающие между уровнями акты восприятия, абстрагирования и категоризации – это ключевые, необходимые элементы. Именно скачок вверх от чистых стимулов до символов насыщает петлю «странностью». Итоговая целостная «форма» личности человека – так сказать, «стабильный завиток» странной петли, составляющей его «Я», – поступает не в безразличную, нейтральную камеру; она воспринимается в высоко субъективной манере путем активных процессов категоризации, ментального воспроизведения, размышления, сравнения, построения гипотез и суждений.
Я неисправимо закоренелый…
Пока вы читали анекдот про мою бравую попытку улыбки в стиле Хопалонга Кэссиди во время «покажи и расскажи» в первом классе, возможно, в вашем сознании промелькнул вопрос: «Почему Хофштадтер снова упускает из виду элементарные частицы?» А может, и не промелькнул. Надеюсь на последнее! Правда же, почему вдруг такая странная мысль должна возникнуть у здравого человека, который читает этот пассаж (включая самых упорных специалистов по физике элементарных частиц)? Даже самое призрачное, самое беглое упоминание физики элементарных частиц в том контексте выглядело бы неуместным абсурдом, потому что каким вообще образом глюоны, мюоны, протоны и фотоны должны быть как-то связаны с маленьким мальчиком, который подражает своему кумиру, Хопалонгу Кэссиди?
Хоть уйма частиц, несомненно, непрерывно клокотала «где-то там» в мозгу маленького мальчика, они были такими же невидимыми, как и мириады симмов, сталкивающихся в Столкновениуме. Роджер Сперри (мой более поздний кумир, чьи труды, если бы я только прочел и понял их в первом классе, могли сподвигнуть меня встать и смело заявить одноклассникам: «Я умею философствовать как Роджер Сперри!») дополнительно указал бы на то, что частицы в мозгу маленького мальчика обслуживали (то есть ими помыкали) куда более высокоуровневые символические события, в которых участвовало «Я» мальчика и в которых оно формировалось. По мере того, как это «Я» усложнялось и становилось все реальнее для себя самого (то есть все более необходимым для стараний мальчика категоризировать и понять никогда не повторяющиеся события в его жизни), шансы, что любой другой, лишенный «Я» путь понимания мира мог бы возникнуть и состязаться с ним, сравнялись с нулем.
В то же время, пока я сам все больше привыкал к тому, что это «Я» отвечает за мои действия, мои родители и друзья все сильнее убеждались в том, что «там, внутри» действительно было что-то очень правдоподобное (иными словами, что-то похожее на шарик, что-то с собственными марками «твердости», «упругости» и «формы»), что заслуживает называться «ты», или «он», или «Дугги», и что также заслуживает называться «Я» со стороны Дугги – и так, опять же, ощущение реальности этого «Я» укреплялось снова и снова, тысячами способов. К тому времени, как мозг провел в этом теле пару лет, «Я» закрепилось в нем настолько, что надеяться изменить это было уже немыслимо.
…но реален ли я?
И все же было ли это «Я», несмотря на его чрезвычайную стабильность и кажущееся удобство, реальной вещью или все-таки просто удобным мифом? Я думаю, нам тут понадобится помощь нескольких старых добрых аналогий. Итак, я спрашиваю тебя, дорогой читатель, являются ли температура и давление реальными вещами или они просто фигуры речи? Является ли реальной вещью радуга или ее не существует? Возможно, ближе к сути – был ли «шарик», который я обнаружил в коробке конвертов, реальным?
Что, если бы коробка была запечатана и я бы никак не мог посмотреть на отдельные конверты? Что, если мое знание о коробке с конвертами непременно возникло оттого, что я имел дело с сотней конвертов в ней как с единым целым и невозможно было перемещаться туда и обратно между крупно– и мелкозернистой перспективой? Что, если я бы я даже не знал, что в коробке лежат конверты, а просто думал, что там есть что-то, что можно сжать – податливая масса мягковатой начинки, которую я могу взять рукой, – и что в центре этой мягкой массы было что-то более жесткое на ощупь и, несомненно, сферической формы?
Если вдобавок оказалось бы, что разговор об этом предполагаемом шарике обладает невероятно удобной силой объяснять мою жизнь и если бы, ко всему прочему, у всех моих друзей были подобные картонные коробки и все они говорили бы не переставая – и без всякого скептицизма – о «шариках» внутри их коробок, тогда мне вскоре стало бы невозможно противиться тому, чтобы принять собственный шарик как часть мира и часто упоминать его в своих объяснениях различных явлений этого мира. Правда же, все чудаки, отрицающие существование шарика внутри своих картонных коробок, обвинялись бы в том, что шарики у них заехали за ролики.
И так же дела обстоят в случае с «Я». Поскольку это понятие так аккуратно и эффективно воплощает в себе то, что мы воспринимаем как поистине важные аспекты причинности этого мира, мы не можем перестать привязывать реальность к нашим «Я» и к «Я» других людей – в самом деле, наивысший возможный уровень реальности.
Размер странной петли, которая составляет личность
Давайте еще раз вернемся назад и поговорим о комарах и собаках. Есть ли у них что-то вроде символа «Я»? В Главе 1, когда я говорил о «маленьких душах» и «больших душах», я сказал, что это не черно-белая история, а некий уровень на шкале. Так что мы должны спросить, есть ли странная петля – сложная петля обратной связи с нахлестом уровней – в голове у комара? Есть ли у комара богатая символьная репрезентация самого себя, включающая репрезентацию его желаний и сущностей, которые угрожают его желаниям, и есть ли у него саморепрезентация в сравнении с другими личностями? Может ли комар подумать что-то напоминающее «Я могу улыбаться как Хопалонг Кэссиди!» – например, «Я могу кусать как Жужжалия Жаклин»? Думаю, ответ на эти и подобные вопросы вполне очевиден: «Да ни за что на свете!» (из-за невероятно спартанской библиотеки символов в мозгу комара, которая едва ли больше, чем библиотека символов унитаза или термостата), и соответственно, я с чистой совестью отметаю идею о существовании странной петли самости в таком крошечном и хрупком мозгу, как у комара.
С другой стороны, если речь идет о собаках, неудивительно, что я вижу куда больше смысла задуматься о том, что у них есть хотя бы зачатки такой петли. Мало того что в мозгу собаки располагается довольно много тонких категорий (вроде «почтового грузовика» или «вещей, которые я могу поднять и таскать в зубах по дому, не боясь наказания»), у них еще, похоже, есть зачаточное представление о собственных желаниях и желаниях других, будь то другие собаки или другие люди. Собака часто понимает, что хозяин ею недоволен, и машет хвостом в надежде восстановить хорошие отношения. И все же у собаки, явно лишенной свободно расширяемой библиотеки понятий и потому обладающей только зачатками эпизодической памяти (и конечно, совершенно лишенной постоянного хранилища воображаемых будущих событий, выстроенных вдоль мысленной временной оси, не говоря о гипотетических сценариях, окутывающих прошлое, настоящее и даже будущее), саморепрезентация непременно гораздо проще, чем у взрослого человека, и по этой причине у собаки куда более мелкая душа.
Предполагаемая самость мобильных роботов
Я был крайне впечатлен, когда прочитал про «Стэнли», мобильного робота, разработанного в Стэнфордской лаборатории искусственного интеллекта, который не так давно самостоятельно пересек пустыню Невада, полагаясь лишь на свои лазерные дальномеры, видеокамеру и GPS-навигацию. Я не мог не задаться вопросом: «Как много у Стэнли “Я”?»
В интервью, вышедшем вскоре после триумфального пересечения пустыни, один оптимистичный индустриалист, заведующий научно-исследовательской работой Intel (запомните, что Intel изготовил аппаратное обеспечение бортового компьютера Стэнли), громко заявил: «Deep Blue (шахматный робот IBM, который победил мирового чемпиона Гарри Каспарова в 1997 году) обладал лишь вычислительной мощностью. Он не думал. Стэнли думает».
Что ж, при всем уважении к значимому коллективному достижению, которым является Стэнли, я могу лишь заметить, что эта ремарка есть бесстыдное, чистейшее и наивное надувательство. Я вижу это совершенно иначе. Если и когда Стэнли приобретет способность формировать неограниченно разрастающиеся категории вроде тех, что были в списке в начале этой главы, тогда я буду рад сказать, что Стэнли думает. Однако на данный момент способность пересекать пустыню целым и невредимым кажется мне сравнимой с тем, как муравей может проследовать по напитанной феромонами тропе через пустырь и не погибнуть. Подобную автономность мобильного робота не стоит недооценивать, но это в корне отличается от мышления и в корне отличается от «Я».
В какой-то момент видеокамера Стэнли засекла впереди другого мобильного робота (это был H1, робот-соперник из Университета Карнеги – Меллона), и в итоге Стэнли объехал H1, оставив соперника глотать пыль позади. (Кстати, я старательно избегаю местоимения «он» в этом тексте, хотя в упоминаниях журналистами Стэнли это само собой разумелось, как, возможно, и в лаборатории ИИ, потому как этому средству передвижения дали человеческое имя. К сожалению, такая лингвистическая небрежность служит началом скользкой тропинки, которая скоро приведет нас в абсолютный антропоморфизм.) Это событие, кульминацию всей истории, можно увидеть на видеозаписи, сделанной этой камерой. Понял ли Стэнли в этот критический момент, что другой робот – это существо «вроде него»? Подумал ли он, радостно обгоняя H1: «Не дай бог оказаться в такой ситуации» или, может, «Ага, съел!». Если на то пошло, почему я написал, что Стэнли «радостно обгонял» H1?
Что нужно мобильному роботу, чтобы думать такие мысли и чувствовать такие чувства? Достаточно ли жестко вмонтированной камере Стэнли суметь развернуться, чтобы Стэнли усвоил собственный визуальный образ? Конечно, нет. Это может быть необходимым шагом в долгом процессе обретения «Я», но, как мы знаем на примере кур и тараканов, восприятие частей своего тела еще не порождает самость.
Гипотетический Стэнли
То, чего не хватает Стэнли для обретения «Я» и что, похоже, не являлось частью исследовательской программы разработчиков подвижных роботов, – это глубокое понимание его места в этом мире. Под этим я, разумеется, не подразумеваю расположение робота на поверхности земли, которое с точностью до сантиметра обеспечивается GPS; я подразумеваю богатую репрезентацию собственных действий робота и его отношений с другими роботами, богатую репрезентацию его целей и «надежд». Для этого роботу потребовалась бы полная эпизодическая память о тысячах его переживаний, а также эпизодический проектор (того, что он ожидал бы в своей «жизни», того, на что он надеется и чего боится), а также эпизодический сослагатель, снабжающий его мысли подробностями о его промахах и о том, что бы случилось, обернись все немного иначе.
Итак, Стэнли, роботизированный паровик[24], должен был бы быть способен строить предположения о собственном будущем вроде: «Ох, интересно, вывернет ли H1 специально прямо передо мной, чтобы помешать мне его обойти, или, может, спихнет меня с дороги вон в ту яму? Я бы так сделал на месте H1!» Затем, несколько мгновений спустя, он бы должен был мысленно развить свою гипотезу: «Уф! Я так рад, что H1 не настолько умный, как я боялся, – или, может, H1 просто не такой амбициозный, как я!»
В статье журнала Wired была описана легкая паника в стэнфордской команде разработчиков – когда до соревнования в пустыне оставалось тревожно мало времени, они поняли, что кое-чего еще очень не хватает. В статье буднично говорилось: «Им нужен был алгоритмический эквивалент самосознания», а затем в ней говорилось, что вскоре они действительно достигли этой цели (это заняло у них целых три месяца работы!). Еще раз: когда со всеми расшаркиваниями в сторону важного достижения команды было покончено, нужно было еще осознать, что внутри Стэнли не происходило ничего такого, что заслуживало бы очень нагруженного, очень антропоморфного ярлыка «самосознание».
Петля обратной связи в вычислительной аппаратуре Стэнли достаточно хороша для того, чтобы провести его по длинной пыльной дороге, изъеденной рытвинами и усыпанной неряшливыми цереусами и перекатиполем. Я отдаю ему честь! Но если обратить внимание не только на передвижение, но также на мышление и сознание, то петля обратной связи у Стэнли недостаточно странная – и даже рядом с ней не лежит. Человечеству предстоит пройти еще долгий путь, прежде чем оно коллективно напишет искусственное «Я».