Пассивные губки в наших головах
Возможно, вы недоумеваете, почему я называю выработанную с годами петлю саморепрезентации человеческого существа, как описано в предыдущей главе, странной петлей? Вы принимаете решения, действуете, влияете на мир, получаете обратную связь, встраиваете ее в себя, затем обновленные «вы» принимаете новые решения и так далее, снова и снова. Это, без сомнения, петля – но где же то парадоксальное качество, которое я называл необходимым условием для странной петельности? Почему это не обычная петля обратной связи? Что общего у этой петли с фундаментальной странной петлей, которая, как обнаружил Курт Гёдель, неожиданно проскользнула внутрь «Принципов математики»?
Прежде всего, мозг априори может показаться таким же не подходящим на роль почвы для самореференции и ее богатых и контринтуитивных последствий, как и крайне грозный труд «Принципы математики», из которого самореференция была строго исключена. Человеческий мозг – это просто большая губчатая луковица из неодушевленных молекул, плотно застрявшая в твердом как скала черепе, в котором она просто сидит, пассивная как булыжник или бревно. Почему самореференция и самость должны скрываться именно в такой странной среде, почему не в гранитной глыбе? Где в мозгу «Я»?
Как в каменной крепости «Принципов математики» должно происходить что-то очень странное, чтобы туда просочилось противозаконное «Я» гёделевских фраз вроде «Я недоказуема», так и в костяном черепе, набитом неодушевленными молекулами, должно происходить что-то очень странное, чтобы в нем зародилась душа, «горящий огонек», уникальная человеческая личность и «Я». И держите в уме, что «Я» не возникает как по волшебству во всех мозгах, внутри всех черепов за счет «правильного вещества» (то есть определенного «особого» типа молекул); это происходит, только если в этой среде возникают надлежащие паттерны. Без таких паттернов система именно такова, какой выглядит на первый взгляд: просто губчатый комок, бездушный, без «Я», лишенный какого бы то ни было внутреннего света.
Химические брызги
Когда появились первые мозги, это были простые устройства с обратной связью, менее сложные, чем сливной механизм в унитазе или термостат на вашей стене, и, будучи такими устройствами, они выборочно заставляли примитивные организмы двигаться в сторону определенных вещей (еды) и прочь от других (опасностей). Однако под давлением эволюции сортировка мозгом окружающей среды становилась все более многоуровневой и сложной, и в итоге (мы говорим о миллионах и миллиардах лет) библиотека соответствующих категорий стала настолько богатой, что система, как видеокамера на достаточно длинном проводе, стала способной в некоторой степени «обернуться» на себя. Этот первый крошечный проблеск самости был ядром осознанности и «Я», но в нем все еще кроется величайшая загадка.
Неважно, насколько сложным и изощренным стал мозг, он в основе своей всегда остается не чем иным, как множеством клеток, которые «брызгаются химическими элементами» друг в дружку (я позаимствовал фразу первопроходца-робототехника и провокационного писателя Ханса Моравека), что немного похоже на нефтеперерабатывающий завод, где жидкости бесконечно перекачиваются из одного бака в другой. Как может система перекачивания жидкости таить в себе очаг перевернутой причинности, где смыслы значат куда больше, чем физические объекты и их перемещения? Как могут радость, грусть, любовь к картинам импрессионистов и ехидное чувство юмора населять такую холодную и неодушевленную систему? С тем же успехом можно искать «Я» в каменной крепости, туалетном бачке, рулоне туалетной бумаги, телевизоре, термостате, ракете с тепловым наведением, охапке пивных банок или на нефтеперерабатывающем заводе.
Некоторые философы рассматривают наши внутренние огоньки, наши «Я», нашу человечность, наши души как происходящие из самой природы нижнего слоя – то есть из органических химических свойств углерода. Для меня это самое странное дерево, на которое только можно повесить игрушку сознания. По сути, этот загадочный рефрен ничего не объясняет. Почему химический состав углерода обладает магическим свойством, совершенно непохожим на свойства других веществ? И что это за магическое свойство? И как оно делает нас сознательными существами? Почему только мозг обладает сознанием, а не коленные чашечки и не печень, если все дело в органической химии? Почему наши углеродные родственники комары не настолько же сознательны, как мы? Почему коровы не настолько сознательны? Не важна ли тут организация или паттерн? Конечно, важна. И если так, почему одной только ее недостаточно?
Сосредоточившись на посреднике вместо сообщения, на глине вместо узора, на обложке вместо книги, философы, которые заявляют, что что-то неописуемое в химии углерода необходимо для осознанности, оказываются в пролете. Как однажды остроумно заметил Дэниел Деннет, возразив утомительному рефрену Джона Сёрла про «правильное вещество»: «Дело не в мясе, дело в движениях». (Это было неявным реверансом в сторону названия одной явно и однозначно эротической песни, написанной в 1951 году Луи Манном и Генри Гловером, известность которой принесло исполнение Марии Малдор.) Как по мне, магия, происходящая в плоти мозгов, имеет смысл, только если вы знаете, как смотреть на движения, которые их наполняют.
Величавый танец символов
Мозг принимает совсем другой вид, если вместо того, чтобы фокусироваться на его химических брызгах, вы продвинетесь на уровень выше, оставив нижний уровень далеко позади. Чтобы нам было легче говорить о таких скачках вверх, я и придумал аллегорию со Столкновениумом, так что позвольте мне еще раз напомнить ключевые моменты этой фантазии. Отдаляясь от уровня симмов, которые сталкиваются как сумасшедшие, и вместо этого глядя на систему в ускоренной перемотке, в которой локально хаотичное бурление симмов становится лишь размытой дымкой, можно увидеть, как появляются другие сущности, которые прежде были совершенно невидимы. И на этом уровне – удивительное дело! – появляется смысл.
Теперь видно, что симмболы, наполненные смыслом, совершают величавый танец посреди размытого супа и не имеют ни малейшего подозрения о том, что этот суп состоит из маленьких взаимодействующих магнитных шариков под названием «симмы». А причина, по которой я говорю, что симмболы «наполнены смыслом», конечно, не в том, что из них сочится некий загадочный липкий семантический сок под названием «смысл» (хотя некоторых мясоориентированных философов эта идея может привлечь), а в том, что их величавый танец глубоко синхронизирован с событиями окружающего мира.
Симмболы синхронизированы с внешним миром таким же образом, каким в «Жене булочника» возвращение гулящей кошечки Помпонетт было синхронизировано с возвращением гулящей Аурелии: там было многогранное сходство ситуации «П» с ситуацией «А». Однако это сходство ситуаций в кульминации фильма было лишь шуткой сценариста; ни один зритель «Жены булочника» ни на секунду не предполагает, что еще много месяцев кошачьи похождения продолжат идти в параллели с похождениями жены (или наоборот). Мы знаем, что это было просто совпадением, и потому находим его настолько смешным.
Танцующие символы Столкновениума, напротив, будут продолжать следить за миром, будут оставаться в синхронности с ним, будут сохранять с ним сходство. В этом (по авторскому произволу!) сама природа Столкновениума. Симмболы систематически синхронизируются с тем, что происходит в мире, в точности как в конструкции Гёделя принципиальные числа систематически синхронизируются с доказуемыми формулами ПМ. Это единственная причина, по которой можно сказать, что симмболы что-то означают. Не важно, в каком субстрате – в конструкторе, туалетной бумаге, пивных банках, симмах, целых числах или нейронах, – значение есть автоматическое, неизбежное следствие надежного и стабильного сходства; это было уроком Главы 11.
Наши мозги не отличаются от Столкновениумов, не считая, конечно, того, что Столкновениум – это лишь моя маленькая фантазия, а человеческие мозги – нет. Символы в нашем мозгу правда совершают колдовство, которое у них так хорошо получается, и совершают они его посреди электрохимического супа нейронных событий. Странность в том, что за ту вечность, которую заняла эволюция наших мозгов из протомозгов, смыслы как-то тихонько, почти незаметно проскользнули в повествование. Никто не разрабатывал никакого великого плана за миллионы лет заранее, по которому бы высокоуровневые осмысленные структуры – физические паттерны, представляющие собой абстрактные категории, – однажды пришли и поселились в больших и навороченных мозгах; наоборот, эти паттерны («символы» этой книги) попросту возникли как незапланированный побочный продукт чрезвычайно эффективного пути, на возможность иметь все больший и больший мозг помогала существам выживать все лучше и лучше в ужасно жестоком мире.
Как Бертран Рассел был захвачен врасплох неожиданным появлением высокоуровневых г ёделевских значений в самом сердце сверхзащищенной крепости «Принципов математики», так кто-то, кто никогда не решался посмотреть на мозг на другом уровне, кроме уровня брызгающих химических элементов Ханса Моравека, был бы крайне удивлен возникновением символов. Как Гёдель видел огромный потенциал в том, чтобы сместить внимание на совершенно другой уровень строк ПМ, так и я предлагаю нам (хотя мне, конечно, до него далеко) перевести наше внимание на гораздо более высокий уровень мозговой активности, чтобы обнаружить символы, понятия, значения, желания и, в конечном счете, нашу самость.
Забавно то, что все мы, люди, и так сосредоточены на этом уровне, никакого выбора у нас в этом вопросе нет. Мы автоматически видим нашу мозговую активность как полностью символическую. Я нахожу в этом что-то удивительно странное и перевернутое вверх тормашками, и я сейчас попробую показать почему с помощью аллегории.
В которой Альфберт посещает Аустраний
Представьте, если угодно, маленькую одинокую планету Аустраний, единственные обитатели которой – племя клюдгеротов. С незапамятных времен клюдгероты увлекательно проживали свой век в густых джунглях крайне длинных строк ПМ, некоторые из которых они спокойно могли переваривать (строки были их единственным источником пропитания), а другие они не должны были употреблять в пищу, иначе бы смертельно отравились. К счастью, находчивые клюдгероты нашли способ различать эти совершенно разные сорта строк ПМ, поскольку, если изучить их внешний вид, некоторые строки образовывали послание, которое сообщало на мелодичном клюдгеротском языке: «Я съедобна», тогда как другие образовывали послание, которое на клюдгеротском значило: «Я несъедобна». И, что весьма удивительно, по милосердной благодати Гёёсподней каждая строка ПМ, заявлявшая о своей съедобности, оказывалась съедобной, а каждая строка ПМ, заявлявшая о своей несъедобности, оказывалась несъедобной. Так клюдгероты бесчисленные гёёды обитали на своей прекрасной планете.
В один судьбоносный дёёнь аустранийского мёёсца спёё необычный оранжевый космический корабль пикировал с отдаленной планеты Укия и приземлился прямо на Северном пёёлюсе Аустрания. Наружу шагнул здоровенный белоголовый пришелец, который представился следующими словами: «Я Альфберт. Вот он я!» Едва проронив эти слова, пришелец укатил в аустранийские джунгли, где провел не только остаток спёё, но также и блёё, после которого он прикатил, слегка потрепанный, но в остальном невредимый, обратно к своему кораблю. Ранним утром следующего днёё Альфберт в одиночку созвал всех клюдгеротов Аустрания на встречу. Как только все собрались, Альфберт завел речь.
«Добрый дёёнь, достойные клюдгероты, – провозгласил Альфберт. – Для меня большая честь сообщить вам, что я совершил открытие, которое потрясет Аустраний». Клюдгероты сидели в вежливом, хоть и скептическом молчании. «Каждая строка ПМ, растущая на этой планете, – продолжил Альфберт, – оказалась не только длинной и довольно извилистой, но также, что весьма поразительно, оказалась сообщением, которое можно прочесть и понять. Верьте мне!» Услышав эту вовсе не новость, многие клюдгероты дружно зевнули, а после выкрика «Расскажи нам об этом еще, беловолосый!» раздались разрозненные смешки. Осмелев, Альфберт так и поступил: «Я сделал фантастическое открытие, что каждая строка ПМ делает заявление на моем прекрасном родном альфбертском языке о неких дивных сущностях под названием “целые числа”. Многим из вас, несомненно, не терпится, чтобы я объяснил вам очень простыми словами так, чтобы вы поняли, что это за “целые числа”».
Когда этот термин был озвучен, по собравшейся толпе пробежал громкий шелест. Альфберту не было известно, что многие поколения клюдгеротов считали сущность под названием «целые числа» невыносимо абстрактной; в самом деле, целые числа были единогласно признаны настолько отвратительными, что были навечно запрещены на планете вместе со всеми их именами. Понятно, что сообщение Альфберта тут не приветствовалось. Оно было ложью (это и без слов было понятно), но мало того, что оно было ложью, оно было совершенно абсурдным и вдобавок противным.
Но белоголовый Альфберт, находясь в блаженном неведении об отторжении, которое породили его слова, продолжил говорить, а толпа между тем шелестела все более возбужденно. «Да, жители Аустрания, как бы сказочно это ни звучало, в каждой строке ПМ заключено значение. Все, что требуется, это уметь посмотреть на строку с нужной стороны. Используя одно подходящее отображение, можно…»
Тут вдруг поднялся адский шум: неужели Альфберт только что произнес отвратительное слово «один», давным-давно запрещенное имя самого ужасного из всех целых чисел? «Гоните прочь пришельца! Долой его белую голову!» – кричала разъяренная толпа, и мгновение спустя группа клюдгеротов схватила разглагольствующего пришельца. Но даже когда его тащили прочь, Альфберт продолжал вещать и терпеливо доказывать клюдгеротам, что он лишь пытается просветить их, что он может постичь судьбоносные факты, скрытые от них, читая строки на языке, который им неизвестен, и что… Но бушующая толпа заглушила высокопарные слова Альфберта.
Пока наглого пришельца готовили к встрече с его ужасной судьбой, клюдгеротов вдруг охватило волнение; они совсем забыли многовековую и почитаемую традицию – устроить Предшествующий-свершению-ужасной-судьбы пир! В Вёёв, главный парк планеты, в запретное святилище, в которое прежде не ступал ни один клюдгерот, была отправлена команда за самыми сладкими строками ПМ; и когда команда вернулась из Вёёв с отличным урожаем сочных строк, на каждой из которых ясно читалось «Я съедобна», ее приветствовали громоподобными аплодисментами. После того как клюдгероты выразили благодарность Гёсподу, начался традиционный Предшествующий-свершению-ужасной-судьбы пир, и до сознания Альфберта стало наконец доходить, что он и вправду вскоре встретится со своей ужасной судьбой. Когда этот зловещий факт овладел им, он почувствовал, что его белая голова закружилась, потом поплыла, а потом…
Наивно пытаясь спасти ничего не подозревающих клюдгеротов, вечно великодушный Альфберт закричал: «О друзья, молю, послушайте! Урожай ваших строк ПМ обманчив! Глупое предубеждение заставило вас подумать, что они питательны, но правда в другом. Если расшифровать эти сообщения, строки делают такие мучительно ложные утверждения о целых числах, что ни один – повторяю, ни один из вас! – не смог бы их проглотить». Но предупреждение запоздало, потому что строки ПМ из Вёёв уже были проглочены целиком решительно предубежденными клюдгеротами.
И вскоре то близко, то далеко раздались ужасные стоны; чувствительный Альфберт прикрыл глаза, чтобы не видеть жуткого происшествия. Когда он наконец осмелился посмотреть, его взору предстало печальное зрелище: везде, куда ни падал его взгляд, лежали безжизненные оболочки клюдгеротов, которые только что кутили напропалую. «Если бы только они меня послушали!» – с грустью пробормотал добросердечный Альфберт, задумчиво почесывая свою великолепную белую голову. С этими словами он покатился назад к своему необычному оранжевому космическому кораблю на Северный пёёлюс, в последний раз посмотрел на унылый, усыпанный клюдгеротами пейзаж Аустрания, и, наконец нажав маленькую кнопку «Старт» на отделанной под кожу панели корабля, устремился в неизвестность.
Тут Альфберт, потерявший сознание от ужаса, когда пирующие начали свои ритуальные гуляния, пришел в себя. Сперва он услышал раздающиеся повсюду возбужденные вопли, а затем, когда осмелился посмотреть, его взору предстало поразительное зрелище: везде, куда ни падал его взгляд, массы клюдгеротов с однозначным восторгом пялились на что-то движущееся, на что-то над его белой головой. Он повернулся посмотреть, что это могло быть, и как раз успел поймать промелькнувший узкий объект, который издавал странный высокий шипящий звук, стремительно падая на…
Краткий разбор полетов
Приношу свои извинения покойному Амброзу Бирсу за это довольно бледное подражание сюжету его виртуозного рассказа «Случай на мосту через Совиный ручей», но у меня были благие намерения. Суть и смысл моей довольно небрежной аллегории в том, чтобы перевернуть с ног на голову классическую трагикомедию, в которой снимались Альфред Норт Уайтхед, Бертран Рассел (по совместительству пришелец Альфберт) и Курт Гёдель (инопланетяне клюдгероты). Я положил в основу характеров диковинных персонажей, которые не могут представить себе какое-либо теоретико-числовое значение в строках ПМ, но тем не менее видят эти строки как осмысленные послания – только видят в них исключительно высокоуровневое гёделевское значение. Это диаметрально противоположно тому, что можно простодушно ожидать, поскольку нотация ПМ была изобретена именно для того, чтобы записывать утверждения о числах и их свойствах, а точно не для того, чтобы записывать гёделевские утверждения о себе!
Здесь последует несколько замечаний, чтобы избежать путаницы, которую эта аллегория могла породить. В первую очередь, длина любой строки ПМ, которая говорит о своих собственных свойствах (прототипом которой, конечно, служит Гёделева строка KG), не просто «огромна», как я описал в начале аллегории; она непостижима. Я никогда не пытался подсчитать, из скольких символов состояла бы гёделевская строка, записанная в чистой нотации ПМ, поскольку я едва ли знал, как начать подсчет. Я подозреваю, что количество символов в ней вполне могло бы превзойти «число Грэма», которое обычно указывается как «самое большое число, которое когда-либо появлялось в математическом доказательстве», но даже если нет, оно бы задало ему жару. Так что мысль о том, что кто-то напрямую читает строки, растущие на Аустрании, на низком ли уровне, как утверждения о целых числах, или на высоком, как утверждения об их собственной съедобности, это полная чепуха. (Конечно, как и мысль, что строки математических символов могут расти в джунглях на отдаленной планете; как и мысль, что их можно есть, – но это все на правах аллегории.)
Гёдель создал свое утверждение KG, выстроив последовательность из 46 восходящих этапов, в которой он показал, что теоретически определенные понятия о числах могут быть записаны в нотации ПМ. Типичным таким понятием является «показатель степени k-го простого числа в разложении на простые множители числа n». Это понятие зависит от предыдущих понятий, определенных на более ранних этапах, таких как «показатель степени», «простое число», «k-е простое число», «разложение на простые множители» (ни одно из которые не является «встроенным понятием» в ПМ). Гёдель нигде не выписывает напрямую ПМ-выражения для этих понятий, поскольку для этого потребовалось бы записать непозволительно длинную цепочку символов ПМ. Вместо этого каждому отдельному понятию дается имя, своего рода аббревиатура, которую теоретически можно развернуть в чистую нотацию ПМ, если необходимо, и которая затем используется в дальнейших шагах. Гёдель снова и снова использует ранее определенные аббревиатуры в определении следующих аббревиатур, таким образом аккуратно выстраивая башню возрастающей сложности и абстрактности, проделывая путь к вершине, которой является понятие принципиального числа.
Мыло на санскрите
Это могло прозвучать слегка замысловато и труднодоступно, так что позвольте мне предложить аналогию. Представьте, что у вас есть задача написать понятное объяснение значения современного термина «стеллаж с программками мыльных опер» на древнем языке санскрите. Основное ограничение в том, что вам нужно использовать только чистый санскрит, каким он был в свою золотую пору, и нельзя добавлять ни единого нового слова в язык.
Чтобы детально передать значение «стеллаж с программками мыльных опер», вам бы для начала пришлось объяснить явление электричества и электромагнитных волн, видеокамер, передатчиков и телевизоров, телесериалов и рекламы, понятие стиральных машин и соперничества между производителями моющих средств, представление о ежедневных эпизодах предсказуемых банальных мелодрам, которые транслируются в дома миллионов людей, образ зрителей, зависимых от бесконечно повторяющихся сюжетов, понятие продуктового магазина, кассы, журналов, стеллажей с товарами, и так далее, и так далее. Каждое из слов «мыльный», «программка», «стеллаж» в итоге развернулось бы в цепочку древних слов на санскрите, в тысячи раз превосходящую по длине сами эти слова. В результате текст занял бы сотни страниц, чтобы передать значение этой фразы из пяти слов, обозначающей современную обыденность.
Подобным образом гёделевская строка KG, которую мы традиционно выражаем в суперсжатой форме при помощи фраз вроде: «Я недоказуема в ПМ», была бы чудовищно длинной, записанная в чистой нотации ПМ, – и все же, несмотря на ее устрашающий размер, мы в точности понимаем, о чем она говорит. Как это возможно? Это результат ее сжимаемости. KG – это не случайная последовательность символов ПМ, это формула, обладающая значительной структурностью. Как миллиарды клеток, составляющие сердце, настолько невероятно организованы, что их можно обобщить одним словом – «насос», так и мириады символов в KG можно обобщить несколькими как следует подобранными словами.
Возвращаясь к задаче с санскритом: представьте, что я изменил правила, позволив вам определять новые санскритские слова и использовать их в определении следующих новых санскритских слов. Таким образом, «электричество» может быть определено и использовано в описании видеокамер, телевизоров и стиральных машин, а «телепрограмма» может быть использована в определении «мыльной оперы», и так далее. Если аббревиатуры могут таким образом неограниченно наслаиваться на другие аббревиатуры, то похоже, что вместо объяснения «стеллажа с программками мыльных опер» длиной в книгу вам потребуется лишь несколько страниц, а может, и меньше. Конечно, всем этим вы радикально измените санскрит, продвинув его на несколько тысячелетий вперед во времени, но именно так обычно и развивается язык. И так же работает человеческий мозг – смешивая старые идеи с новыми структурами, которые становятся новыми идеями, которые, в свою очередь, могут быть задействованы в смешении, и снова, и снова без конца, все более отдаляясь от базовых приземленных образов – почвы каждого языка.
Завершая разбор полетов
В моей аллегории и у клюдгеротов, и у Альфберта предполагается способность читать чистые строки ПМ – строки, которые не содержат каких бы то ни было аббревиатур. Поскольку на одном уровне (на уровне, который воспринимают клюдгероты) эти строки говорят о себе, они схожи с гёделевской KG, а это значит, что эти строки, за неимением лучшего термина, бесконечно огромны (по крайней мере, для любых практических целей). Это значит, что любая попытка прочесть их как утверждения о числах никогда не приведет ни к чему вразумительному, так что описанная способность Альфберта совершенно невозможна. Но аналогично и для клюдгеротов – они тоже утонут в бесконечном море символов. Единственная надежда для обоих – и Альфберта, и клюдгеротов – в том, чтобы заметить, что в море символов определенные паттерны используются снова и снова, и дать этим паттернам имена, сжимая таким образом строку во что-то более посильное, а затем продолжить процесс поиска паттернов и сжатия на новом, более коротком уровне, и каждый раз сжимать все сильнее, и сильнее, и сильнее, пока наконец вся строка не схлопнется до одной простой идеи: «Я несъедобна» (или, переводя обратно из аллегории, «Я недоказуема»).
Бертран Рассел и представить не мог такого сдвига уровней, когда думал о строках в ПМ. Он был в ловушке вполне понятного предубеждения, что утверждения о целых числах – не важно, насколько они могли стать длинными и сложными, – всегда будут сохранять знакомый аромат стандартных теоретико-числовых утверждений вроде «Существует бесконечно много простых чисел» или «Существует только три полных степени в последовательности Фибоначчи». Ему никогда не приходило в голову, что некоторые утверждения могут обладать такими замысловатыми иерархическими структурами, что теоретико-числовые идеи, которые они выражают, больше не будут ощущаться как идеи о числах. Как я заметил в Главе 11, собака не воображает и не понимает, что определенные большие массивы цветных точек могут быть так структурированы, что это уже не просто огромные массивы цветных точек, а картинки людей, домов, собак и многих других вещей. Более высокий уровень с точки зрения восприятия превосходит нижний уровень и в процессе становится «более реальным» из двух. Нижний уровень забывается и теряется в суматохе.
Такой сдвиг вверх по уровням глубоко меняет восприятие, и когда он случается в незнакомых, абстрактных условиях, например в мире строк «Принципов математики», он может звучать очень неестественно, хотя, когда он случается в знакомых условиях (например, на экране телевизора), он до смешного очевиден.
Моя аллегория была написана с целью проиллюстрировать нисходящий сдвиг, который кажется очень маловероятным. Клюдгероты видят только высокоуровневые значения вроде «Я съедобна» в определенных огромных строках ПМ, и предполагается, что они не могут представить никакого низкоуровневого значения, которое бы тоже заключалось в этих строках. Для нас, тех, кто знает изначальное предназначение строк символов в «Принципах математики», это звучит как необъяснимо упертое предубеждение, но, когда дело доходит до понимания нашей собственной природы, ситуация меняется, поскольку очень похожее упертое предубеждение насчет высокоуровневого (и только высокоуровневого) восприятия, оказывается, заполняет и даже определяет «человеческое состояние».
В ловушке высокого уровня
Нам – сознательным и сознающим себя людям, которыми движет наше «Я», – почти невозможно представить, каково будет спуститься ниже, ниже, еще ниже, до нейронного уровня наших мозгов, и замедлиться сильнее, сильнее, еще сильнее, чтобы суметь увидеть (или хотя бы представить), как каждый химический элемент впрыскивается в каждую синаптическую щель – гигантский сдвиг в перспективе, который, похоже, тут же лишает мозговую активность любых символических качеств. Там, внизу, не остается никаких значений, никакого липкого семантического сока – только астрономическое число бессмысленных, неодушевленных молекул, бессмысленно брызгающих куда-то весь безжизненный, бесконечный день напролет.
Ваш типичный человеческий мозг, пребывающий в блаженном неведении относительно своих мельчайших физических компонент и их тайного математизируемого режима микроскопического функционирования и вместо этого процветающий на бесконечно далеком уровне сопливых сериалов, сезонных скидок, спортивных трюков, СМИ, СТО, СВЧ, Санта-Клауса, суперсовременных аквапарков, серфинга, снежков, секс-скандалов (и не будем забывать о сволочах), придумывает о собственной природе настолько правдоподобную историю, насколько возможно, главную роль в которой вместо коры головного мозга, гиппокампа, миндалины, мозжечка или любой другой склизкой физической структуры со странным названием играет анатомически невидимое, мутное нечто «Я», а содействуют ему другие призрачные актеры, известные как «идеи», «мысли», «воспоминания», «убеждения», «надежды», «страхи», «намерения», «желания», «любовь», «ненависть», «соперничество», «зависть», «эмпатия», «честность» и так далее – и в нежном, бесплотном, свободном от нейрологии мире этих актеров ваш типичный человеческий мозг воспринимает свое собственное «Я» как помыкателя и двигателя, ни на минуту не допуская мысли, что главным актером в нем может быть всего лишь удобное условное обозначение мириад бесконечно малых сущностей и невидимых химических взаимодействий, происходящих миллиардами – нет, миллионами миллиардов – каждую секунду.
Человеческое состояние глубоко аналогично состоянию клюдгеротов: ни один вид не может увидеть или хотя бы вообразить нижние уровни реальности, которая тем не менее невероятно важна для их существования.
Первый ключевой ингредиент странности
Почему символ «Я» никогда не разовьется в системе обратной видеосвязи, какими бы закрученными, хитросплетенными или многослойными ни были формы, которые появляются на ее экране? Ответ прост: видеосистема, сколько бы в ней ни было пикселей или цветов, не развивает в себе никаких символов, поскольку видеосистема ничего не воспринимает. Нигде вдоль цикличного пути видеопетли нет запускаемых символов – ни понятий, ни категорий, ни значений; их там ничуть не больше, чем в пронзительно визжащей петле обратной аудиосвязи. Система обратной видеосвязи не соотносит со странными галактическими формами, возникающими на экране, никакой причинно-следственной силы, благодаря которой что-то происходит. В общем-то она ничто ни с чем не соотносит, поскольку без символов видеосистема не может о чем-либо подумать – и не думает!
То, что позволяет странной петле возникнуть в мозге, а не в системе обратной видеосвязи, это способность – способность думать, а это двусложное слово обозначает, в сущности, обладание достаточно большой библиотекой запускаемых символов. Как богатство целых чисел дало ПМ силу представлять собой феномен бесконечной сложности и потому повернуться и поглотить себя с помощью гёделевской конструкции, так и наша расширяемая библиотека символов дала нашим мозгам силу представлять собой феномен бесконечной сложности и потому повернуться и поглотить себя с помощью странной петли.
Второй ключевой ингредиент странности
Но во всем этом есть и обратная сторона, второй ключевой ингредиент, который позволяет петле в человеческом мозгу считаться «странной», позволяет «Я» появиться будто из ниоткуда. Обратная сторона, довольно иронично, в неспособности – а именно, в нашей клюдгеротской неспособности заглянуть под уровень наших символов. Это наша неспособность видеть, чувствовать или как-либо ощущать постоянное неистовое бурление и волнение микровещества, неощутимое клокотание и кипение, которое лежит в основе нашего мышления. Именно это – наша врожденная слепота к крошечному миру – провоцирует наши галлюцинации о глубоком расколе между бесцельным материальным миром шаров, палок, звуков и света, с одной стороны, и наполненным целями абстрактным миром надежд, убеждений, радостей и страхов, в котором как будто заправляют радикально иные виды причинности, – с другой.
Когда мы, наделенные символами люди, смотрим на систему обратной видеосвязи, мы, естественно, уделяем внимание цепляющим формам на экране, и нас искушает мысль дать им затейливые имена вроде «винтовой коридор» или «Вселенная», но все же мы знаем, что в конечном счете они состоят всего лишь из пикселей, и какой бы узор ни возник перед нашими глазами, это происходит единственно по локальной логике пикселей. Простое и ясное понимание лишает эти странные фрактальные формы какой-либо иллюзии жизни или автономности. Нас не тянет связать желания или надежды, не говоря о сознании, с закрученными формами на экране – не больше, чем нас тянет принять пушистые кучевые облака за профиль художника или за избиение мученика.
И все же, когда дело доходит до восприятия себя самих, мы рассказываем другую историю. Все куда более туманно, когда мы говорим о себе, чем когда мы говорим об обратной видеосвязи, поскольку у нас нет прямого доступа к какому-то аналогу пикселей и их локальной логике внутри наших мозгов. Интеллектуальное знание, что наш мозг – это плотная сеть нейронов, не знакомит нас с нашим мозгом на этом уровне – не более, чем знание, что французские стихи состоят из букв латинского алфавита, делает нас экспертами французской поэзии. Мы – создания, которые от рождения не могут фокусироваться на микромеханике, которая заставляет наши разумы тикать, – и, к сожалению, мы не можем просто прогуляться до аптеки на углу и выбрать пару дешевых очков, чтобы вылечить этот недостаток.
Кто-то может заподозрить, что нейробиологи, в отличие от людей несведущих, настолько хорошо знакомы с низкоуровневой аппаратурой мозга, что они поняли, как нужно думать о загадках вроде сознания или свободы воли. Но часто оказывается, что все ровно наоборот: близость многих нейробиологов к низкоуровневым аспектам мозга делает их скептиками в вопросе, могут ли сознание и свобода воли в принципе быть объяснены в физических терминах. Их так озадачивает то, что кажется неприступным ущельем между разумом и материей, что они бросают все попытки увидеть, как сознание и самость могут происходить из физических процессов, и вместо этого поднимают белый флаг и становятся дуалистами. Печально видеть, что ученые сдаются таким образом, но это случается слишком часто. Мораль истории в том, что стать профессиональным нейробиологом вовсе не то же самое, что глубоко понимать мозг, – не более, чем стать профессиональным физиком значит глубоко понимать ураганы. В самом деле, порой то, что вы увязли в уйме подробных знаний, как раз таки и блокирует глубокое понимание.
Наша врожденная человеческая неспособность заглянуть ниже определенного уровня внутри нашего черепа заставляет наш внутренний аналог закрученной вселенной на телеэкране – обширную закрученную вселенную нашего «Я» – выглядеть для нас бесспорным очагом причинности, а не просто пассивным эпифеноменом, происходящим из нижних уровней (как и вселенная обратной видеосвязи). Нас так одурачила воспринимаемая сферическая твердость этого «шарика» в наших умах, что мы приписываем ему максимальную известную нам реальность. И из-за бесконечного замыкания «Я»-символа, которое с течением лет неизбежно происходит в петле обратной связи человеческого самовосприятия, причины и следствия меняются местами, и «Я» как будто занимает место у руля.
В общем, соединение этих двух ингредиентов – один из которых способность, а другой неспособность – порождает странную петлю самости, ловушку, в которую невольно попадаем все мы без исключения. Хотя вначале все было так же невинно, как скромный механизм поплавка в унитазе или петля обратной аудио– или видеосвязи, в которых нигде не постулируется контринтуитивный тип причинности, человеческое самовосприятие в итоге неизбежно начинает полагаться на новую сущность, которая применяет к миру обратную причинность и приводит к значительному усилению и окончательному, непреодолимому, бесповоротному закреплению этого убеждения. Конечным результатом часто становится ярое отрицание возможности какой-либо другой точки зрения.
И снова Сперри
Я только что сказал, что все мы попадаем в эту «ловушку», но на самом деле я смотрю на вещи не так пессимистично. Эта «ловушка» не особо вредна, если ее подсолить; скорее это то, чему нужно порадоваться и отдать должное, поскольку именно она делает нас людьми. Позвольте мне еще раз процитировать изящные слова Роджера Сперри:
«В предложенной здесь модели мозга причинная мощь мысли, равно как и идеала, становится не менее реальной, чем молекула, клетка или нервный импульс. Мысли порождают мысли и помогают развивать новые мысли. Они взаимодействуют друг с другом и с другими ментальными силами внутри одного мозга, в соседнем мозге, а также, благодаря средствам глобальной связи, в удаленных, совершенно посторонних мозгах. Так они взаимодействуют с внешним окружением, обеспечивая в итоге невероятно стремительный прорыв в эволюции, оставляющий далеко позади другие эволюционные всплески, включая появление живой клетки».
Если свести это к сути, все, что сделал Сперри, – не побоялся рискнуть и высказать в серьезной научной публикации банальную, дежурную, обычную уверенность любого прохожего, что у того, что мы называем «Я», есть подлинная реальность (т. е. причинная мощь). В научном мире подобное утверждение всерьез рискует заслужить скептические взгляды, поскольку оно звучит поверхностно, будто отдает картезианским дуализмом (чудесные и загадочно звучащие слова приходят мне на ум, когда я читаю этот пассаж: élan vital, «сила жизни», «дух улья», «энтелехия» и «холоны»).
Однако Роджер Сперри очень хорошо знал, что он не увлекся ни дуализмом, ни мистицизмом, и именно поэтому отважился пойти на решительный шаг и сделать заявление. Его позиция – тонкое проявление баланса, прозорливость которого, я убежден, однажды заметят и прославят и его признают аналогичным тонкому проявлению баланса Курта Гёделя, который продемонстрировал, как высокоуровневые, внезапно появляющиеся самореферентные значения в формальной математической системе могут иметь причинную мощь настолько же реальную, как и у строгих, застывших низкоуровневых правил вывода.