Случайное событие все меняет
В декабре 1993 года, когда прошла еще лишь четверть моего академического отпуска в Италии, в Тренто, моя жена Кэрол очень внезапно, без какого-либо предупреждения, скончалась от опухоли мозга. Ей не было и 43 лет, а нашим детям, Дэнни и Монике, было пять и два. До нашей свадьбы я и вообразить не мог, что однажды буду так разбит. В этих глазах светилась яркая душа, и эта душа внезапно померкла. Этот свет погас.
Самым большим ударом тогда оказалась не моя личная потеря («Ох, что же теперь делать? К кому я приду в момент нужды? Под чьим боком я буду засыпать?»), а личная потеря Кэрол. Конечно, я скучал по ней, скучал чудовищно – но куда больше меня беспокоило, что я не мог смириться с тем, что она потеряла: возможность увидеть, как взрослеют ее дети, увидеть, как формируется их характер, насладиться их талантами, утешить их в минуту печали, читать им сказки на ночь, петь песни, улыбаться их детским шуткам, покрасить их комнаты, отмечать карандашом их рост на стенке шкафа, учить их ездить на велосипеде, путешествовать с ними в другие страны, открывать им другие языки, завести им собаку, познакомиться с их друзьями, покататься с ними на лыжах и на коньках, смотреть вместе старые видео в нашей детской и так далее, и так далее. Это будущее, которое когда-то само собой разумелось, мы с Кэрол потеряли в мгновение ока, и я не мог с этим смириться.
Как-то раз, уже много месяцев спустя, когда я вернулся в Соединенные Штаты, я попробовал записаться в группу психотерапии для недавно овдовевших супругов – кажется, она называлась «Залечивая сердца», – и я увидел, что большинство людей, чьи партнеры умерли, были сосредоточены на собственной боли, на собственной утрате, на том, что делать теперь им самим. Этот смысл, конечно, был заложен в названии группы – вы должны были вылечиться, поправиться. Но как мне было вылечить Кэрол?
Я всерьез чувствовал, что мы с другими людьми в группе говорили на разных языках. У нас были совершенно разные печали! Только у меня супруга умерла, когда дети были еще маленькими, и в этом факте, казалось, и было все дело. У Кэрол отобрали все, и я не мог думать – но не мог и перестать думать – о том, чего ее лишили. Эта горькая несправедливость по отношению к Кэрол захватила меня с головой, и мои друзья продолжали мне говорить (что удивительно, из добрых намерений утешить меня): «Ты не можешь сочувствовать ей! Она умерла! Больше сопереживать некому!» Как же ужасно, катастрофически неправильно это звучало.
Однажды, когда я глядел на фотографию Кэрол, сделанную за несколько месяцев до ее смерти, я посмотрел на ее лицо и заглянул так глубоко, что увидел что-то в ее взгляде и вдруг понял, что повторяю сквозь слезы: «Это я! Это я!» И вместе с этими простыми словами ко мне вернулось множество мыслей, которые были у меня раньше, – о слиянии наших душ в одну высокоуровневую сущность, о том, что в основании наших душ лежали одинаковые надежды и мечты о наших детях, о понимании, что эти надежды были не отдельными и не обособленными, а одной-единственной надеждой, одной чертой, которая определяла нас обоих, которая спаяла нас в единое целое, настолько целое, какое я мог разве что смутно представить до того, как женился и завел детей. Я понял, что, хотя Кэрол умерла, эта важнейшая ее часть вовсе не умерла, а продолжила очень сознательно жить в моем мозгу.
Отчаянная шалость
В абсурдные месяцы после трагической и внезапной смерти Кэрол я обнаружил, что меня непрестанно преследует загадка исчезновения ее сознания, в которой я не мог разобраться, и тот бесспорный факт, что я продолжал думать о ней в настоящем времени, что тоже меня смущало. В несмелых попытках выписать эти крайне мутные вещи на бумагу в конце марта 1994 года я начал вести электронную переписку с моим близким другом и коллегой Дэниелом Деннетом, который был за океаном, в Массачусетсе, поскольку соображения Дэна о разуме и о понятии «Я» всегда, казалось, были на одной волне с моими (что, вероятно, объясняет, почему мы так хорошо поладили, когда в 1981 году вместе редактировали книгу под названием «Глаз разума». Дэн также провел большую часть своей профессиональной жизни, размышляя и рассуждая о такого рода проблемах, так что выбор корреспондента не был случайным!
После того как я начал этот обмен, в течение нескольких месяцев мы время от времени отправляли послания туда-сюда через Атлантику, и последнее пришло от меня в конце августа того года, прямо перед тем, как мы с детьми вернулись в Штаты. Обмен было довольно однобоким: на мне было примерно 90 % «говорения» – так я старался сформулировать эти размытые, порой почти невыразимые идеи, а Дэн в основном делал только короткие комментарии о том, согласен он или нет, и намекал почему.
Пока я работал над последними главами книги «Я – странная петля», я перечитал всю нашу переписку, которая, когда я ее распечатал, оказалась длиной примерно в 35 страниц, и, хоть она и не была образцом великой прозы, я понял, что некоторые ее части в той или иной форме и последовательности стоит включить в новую книгу. Мои размышления, конечно, были невероятно личными. Это были попытки глубоко потрясенного мужа ухватиться за что-то после того, как его жена попросту испарилась без какой-либо причины. Я решил включить сюда выдержки из них не потому, что я хочу сделать постфактум какое-то громкое публичное заявление о любви к своей жене, хотя нет никаких сомнений в том, что я горячо любил и люблю ее. Я решил включить некоторые из моих размышлений по той простой причине, что это – прочувствованные попытки сразиться с вопросами, которые лежат в самом сердце этой книги. Ничто из того, что я писал по теме человеческой души и человеческого сознания, не шло от сердца настолько, насколько мои письма к Дэну; и, пусть мне и хочется думать, что теперь я разбираюсь в этих вопросах несколько лучше, чем тогда, я сомневаюсь, что сегодня я смогу написать что-то, что будет хотя бы приблизительно столь же насущным, как это было в дни невероятных мук и смятения.
Я решил, раз стиль моих электронных исканий отличается от остальной книги и раз они происходят из другого временного периода, я посвящу им отдельную главу – и вот она, эта глава. Чтобы подготовить ее, я пробрался через 35 страниц писем, которые часто бывали запутанными, избыточными и туманными и время от времени включали обрывки второстепенных, а то и вовсе отвлеченных тем, и отредактировал их до приблизительно четверти их изначальной длины. Я также поменял местами отрывки из моих писем и позволил себе внести небольшие ситуативные изменения в собственный текст, чтобы сделать повествование более логичным. Следовательно, то, что вы увидите здесь, это никоим образом не сырая стенограмма моей стороны беседы, поскольку ее было бы действительно трудно читать, а достоверная выжимка самых важных тем.
Хотя мы вели диалог, голос Дэна остался за пределами этой главы, поскольку, как я раньше сказал, он в основном служил в качестве сдержанной, спокойной доски для моих добела раскаленных эмоциональных исканий. Он не пытался придумать новых теорий; он просто слушал, будучи моим другом. Впрочем, в апреле 1994 года был момент, когда Дэн поэтично высказался о том, через что я проходил в те дни, и, я думаю, его слова станут превосходной прелюдией к этой главе, так что я процитирую их ниже. Все, что последует дальше, будет моим голосом, цитирующим (в слегка отретушированной форме) мои электронные размышления между мартом и августом 1994 года.
На Майне рядом с моим местом есть старая гоночная яхта. Мне нравится наблюдать ее на стартовой линии, поскольку это, наверное, самая прекрасная яхта, какую я только видел; ее зовут «Отчаянная шалость», что тоже, как мне кажется, прекрасно. Ты сейчас взошел на борт отчаянной шалости, и именно это тебе и следовало сейчас сделать. И твои осмысления – это осмысления человека, который столкнулся с мощью жизни на нашей дорогой Земле и измерил ее. Ты вернешься уравновешенный, освеженный, но на исцеление уйдет время. Мы все будем ждать здесь, на берегу, когда ты вернешься.
Имя Кэрол означает для меня куда больше, чем просто тело, которого теперь нет, – скорее, очень обширный паттерн, стиль, набор вещей, включающих воспоминания, надежды, мечты, убеждения, симпатии, мнения о музыке, чувство юмора, сомнения в себе, щедрость, сострадание и так далее. Эти вещи в некоторой степени объективны, их можно размножать и многократно воссоздавать, как программу на дискете. И мое обсессивное записывание воспоминаний, и множество видеозаписей с ней, и наши совместные воспоминания о Кэрол, которые хранятся в разных мозгах, позволяют этим проявлениям ее паттерна все еще существовать, хоть и в рассеянной форме – рассеянной по разным видеозаписям, по мозгам разных друзей и родственников, по разным тетрадям с желтыми страницами и так далее. Как ни крути, в этом физическом мире существует очень ярко выраженный рассеянный паттерн Кэрольности. И в этом смысле Кэрольность живет.
Под «Кэрольность живет» я имею в виду, что даже люди, которые никогда ее не встречали, могут видеть, каково было быть рядом с ней, вместе с ней, – они могут ощутить ее остроумие, увидеть ее улыбку, услышать ее голос и ее смех, услышать о приключениях ее юности, узнать, как мы с ней познакомились, посмотреть, как она играет со своими маленькими детьми, и так далее…
Тем не менее я все пытаюсь понять, до каких пределов я верю в то, что из-за моих воспоминаний о ней (в моем мозгу или на бумаге) и из-за воспоминаний других часть сознания Кэрол, ее внутренний мир остаются на этой планете. Будучи ярым сторонником децентрализованности сознания, его распределенности, я склоняюсь к мысли, что, хотя сознание любого индивида хранится в первую очередь в одном специальном мозге, оно также отчасти присутствует и в других мозгах тоже; так что, когда основной мозг разрушен, крошечные фрагменты живого индивида остаются – остаются живы, иначе говоря.
Также будучи сторонником положения о том, что внешняя память является очень реальной частью наших личных воспоминаний, я думаю, что бесконечно малый клочок сознания Кэрол хранится даже в бумажках, на которых я запечатлел некоторые из самых ее метких острот, а чуть более крупные ее осколки (хотя по-прежнему крошечные) хранятся в желтых линованных тетрадях, в которых я за прошедшие месяцы горевания записал так много о том, что мы пережили вместе. Конечно, эти переживания уже были зашифрованы в моем мозгу, но их овеществление однажды позволит разделить их со мной другим людям, которые ее знали, и таким образом как-то ее воскресить – отчасти. Поэтому даже статичное описание на бумаге может содержать элементы «живой» Кэрол, сознания Кэрол.
Все это напомнило мне разговор, который случился между мной и моей мамой через несколько недель после того, как умер мой отец. Она сказала, что время от времени смотрит на его фотографию, которую так любит; отец на ней улыбается, и иногда она замечает, что начинает улыбаться ему в ответ, улыбаться, глядя на нее. Свою реакцию она прокомментировала так: «Улыбаться этой фотографии так неправильно, поскольку это не он – это лишь плоский и бессмысленный кусок бумаги». От этого она очень разочаровалась в себе и почувствовала себя еще более удрученной его потерей. Какое-то время я размышлял над ее страдальческим замечанием, и, хотя я мог понять, что она имеет в виду, мне казалось, что ситуация была куда сложнее, чем то, как она ее описала.
Да, на первый взгляд кажется, что фотография – это пассивный, безжизненный и бездушный кусок бумаги, но как-то он достучался до нее, как-то он ее тронул. И это навело меня на мысль о кипе безжизненных, бездушных бумажек, составляющих полное собрание фортепианных пьес Фредерика Шопена. Пусть это были лишь бумажки, но они обладали невероятным влиянием на людей по всему миру. Так же это может быть и с той фотографией моего отца. Она определенно вызывала громыхание в моем мозгу, когда я смотрел на нее, а также в мозгу моей сестры Лоры и многих других. Для нас это фото не просто физический объект, обладающий массой, размером, цветом и так далее; это паттерн, пропитанный фантастической пусковой силой.
И, конечно, кроме чьего-то фото и полного сборника чьих-то работ, есть так много других примеров детализированных паттернов, содержащих фрагменты душ, – представь, например, многочасовое видео, в котором Бах играет на органе и говорит о своей музыке, или в котором Джеймс Клерк Максвелл говорит о физике и описывает момент, когда он открыл, что свет должен быть электромагнитной волной, или в котором Пушкин цитирует собственные стихи, или в котором Галилей говорит о том, как он открыл спутники Юпитера, или в котором Джейн Остин объясняет, как она придумала своих персонажей и их сложные интриги…
Где же находится эта точка «критической массы», в которой наличие паттерна – возможно, большой подборки видео или, может, подробного дневника (как у Анны Франк) – равняется значительной части личности – значительной части их самости, их души, их «Я», их сознания, их внутреннего мира? Если ты допускаешь, что значительная часть человека может существовать в некоторой точке этого спектра, при условии, что у нас есть достаточно большой паттерн, мне кажется, что тебе придется допустить, что даже наличие куда меньшего паттерна вроде фотографии или моей драгоценной коллекции бонмо от Кэрол уже дает тебе ненулевую (пусть и микроскопическую) крупицу самой личности – ее «внутреннего зрения», – а не только того, каково было быть с ними.
Был третий день рождения Моники – радостное, но по очевидным причинам очень печальное событие. Мы с детьми в компании некоторых друзей сидели в открытой пиццерии в Коньоле, в нашей деревне, на склоне холма чуть севернее Тренто, и нам открывался прекрасный вид на окружавшие нас высокие горы. Маленькая Моника сидела в своем детском кресле прямо напротив меня. Поскольку это событие было таким эмоциональным и Кэрол непременно хотела бы поучаствовать в нем, я старался смотреть на Монику «за Кэрол» – а потом, конечно, гадал, что же это такое я делал, что же я имел в виду, подумав такую мысль.
Идея «смотреть на Монику за Кэрол» привела меня к яркому воспоминанию о старине Дуге и старине Кэрол (или, если предпочитаете, «о молодом Дуге и молодой Кэрол»), которые сидели на террасе ресторана «Вок», нашего любимого китайского ресторана в Блумингтоне, далеким летом 1983 года и смотрели на очаровательную темноволосую маленькую девочку двух или трех лет, бродившую неподалеку в темно-синем вельветовом платье. Мы еще не поженились, еще даже не поднимали тему свадьбы, но часто и очень эмоционально говорили о детях и оба жаждали стать родителями такой же маленькой девочки. Это стремление определенно было общим, хоть и негласным.
Так что теперь, одиннадцать лет спустя, когда наша дочь Моника действительно существует, могу ли я, наконец, почувствовать за старину Дуга ту радость, о которой он мечтал, которой он жаждал в далеком 1983-м? Могу ли я сейчас смотреть на его дочь Монику «за старину Дуга»? (Или я имею в виду «смотреть на мою дочь за него»? Или и то и другое?) И если я вправе заявить, что могу сделать это за старину Дуга, то почему я не вправе сделать то же и за старину Кэрол? В конце концов, наше стремление завести общую дочь тем давним летним вечером было глубоко разделенным стремлением, было одним и тем же стремлением, пылающим одновременно в обоих наших мозгах. Так что вопрос вот в чем: могу ли я сейчас испытывать эту радость за старину Кэрол, могу ли я сейчас смотреть на Монику за старину Кэрол?
Что здесь кажется главным – это глубина взаимопроникновения душ, ощущение общих целей, которое ведет к общей идентичности. Так, например, Кэрол всегда очень, очень искренне хотела, чтобы Моника и Дэнни стали лучшими друзьями, когда вырастут, и всегда бы ими оставались. Это желание также в очень яркой форме существует или сохраняется внутри меня (на самом деле у нас всегда была эта совместная надежда, и я изо всех сил старался благоприятствовать ее воплощению еще до ее смерти), и теперь оно оказывает еще большее влияние на мои действия, чем раньше, именно потому, что она умерла; так что теперь, учитывая, что я лучший ее представитель в этом мире, я чувствую себя глубоко ответственным за нее.
Вместе с желаниями Кэрол, ее надеждами и так далее, в моем мозгу представлено ее личное ощущение «Я», поскольку я был так близок к ней, поскольку я так сильно ей сопереживал и прочувствовал вместе с ней очень многое, поскольку я мог видеть вещи с ее внутренней точки зрения, когда мы разговаривали, – будь то ее физические страдания (когда она писала через час после сигмоидоскопии, пока в ее внутренностях бурлили остаточные пузырьки воздуха), ее величайшие радости (дьявольски остроумное бонмо Дэвида Мозера, первоклассный индийский обед в Кембридже), ее самые заветные надежды, ее мнения о фильмах или что угодно еще.
На краткие периоды времени во время разговоров и даже в бессловесные моменты ярких ощущений я был Кэрол, в точности как и она порой была Дугом. Так что ее «зародыш личности» (заимствуя термин Станислава Лема из его рассказа «Не буду прислуживать») породил несколько размытую, крупнозернистую копию себя в моем мозгу, создал вторичный гёделевский завиток в моем мозгу (первичным, конечно, является мой собственный «Я»-завиток), гёделевскую петлю, которая позволила мне быть ею, или, иначе говоря, гёделевский завиток, который позволил ее «Я», зародышу ее личности запуститься (в упрощенной форме) на моем «железе».
Но похож ли хоть в чем-то этот вторичный завиток, который теперь живет у меня в мозгу, эта симуляция зародыша личности, на настоящий завиток, на первичный завиток, который однажды жил в ее мозгу, а теперь исчез? Есть ли еще где-то в этом мире сознание Кэрол? То есть возможно ли для меня смотреть на Монику «за Кэрол» и, хотя бы в крошечной степени, стать Кэрол, которая смотрит на Монику? Или этот зародыш личности был окончательно, полностью и безвозвратно уничтожен?
Личность – это точка зрения; не просто физическая точка зрения (взгляд определенных глаз с определенного места во Вселенной), но, что более важно, психическая точка зрения: набор чувственных ассоциаций, укорененных в громадном банке воспоминаний. Последнюю из них постепенно со временем может впитать кто-то другой. Таким образом, это похоже на пошаговое изучение иностранного языка.
Какое-то время речь человека в основном «поддельная» – то есть человек думает на родном языке, но достаточно быстро заменяет слова, чтобы создать впечатление, что он мыслит на втором языке; однако по мере того, как растет опыт взаимодействия со вторым языком, формируются новые грамматические привычки, которые, как и тысячи лексических единиц, медленно превращаются в рефлексы; и второй язык укореняется все больше и больше, становится все более и более подлинным. Человек постепенно начинает бегло думать и говорить на другом языке, и он уже не «поддельный», даже если у человека есть акцент. Так же мы учимся видеть мир через призму чьей-то другой души.
Мои родители, например, очень глубоко усвоили психические точки зрения друг друга за почти пятьдесят лет брака, так что каждый из них постепенно научился «бегло быть» другим. Возможно, когда моя мать «была» моим отцом, она была им «с акцентом», и наоборот, но для каждого из них акт бытия другим был определенно подлинным, неподдельным.
Подобно моим родителям, я с некоторой степенью достоверности мог быть Кэрол, когда она была жива, и наоборот. Хотя мне потребовалось несколько лет, чтобы научиться «быть» Кэрол, и хотя я определенно так и не достиг уровня «носителя языка», я думаю, будет справедливым сказать, что во время самой тесной близости я мог «бегло быть» моей женой. Я разделил с ней так много воспоминаний – и с той поры, когда мы были вместе, и с тех пор, когда мы еще даже не встретились, – я знал очень многих людей, которые сформировали ее, я любил так много тех же музыкальных пьес, фильмов, книг, друзей, шуток, я разделял столь многие из ее самых сокровенных желаний и надежд. Так что ее точка зрения, ее внутренний мир, ее «Я», которое изначально имело экземпляр только в одном мозгу, приобрело второй экземпляр, хоть и гораздо менее полный и замысловатый, чем оригинальный. (Вообще-то, задолго до того, как она меня встретила, ее точка зрения уже породила другие экземпляры, поскольку, конечно, она была в разной степени и на разных уровнях достоверности воплощена у ее братьев, сестер и родителей.) Стоит ли говорить, что точка зрения Кэрол всегда не в пример более основательно была воплощена в ее мозгу.
Речь про то, что кто-то может «быть» кем-то еще, напоминает мне рождественскую вечеринку в отделе лингвистики в конце 1970-х, когда наш с Кэрол давний друг Том Эрнст изумительно пародировал своего профессора Джона Голдсмита (тоже нашего друга), уловив очень много его характерных движений. Было жутковато смотреть, как Том «надевает» и «снимает» стиль Джона – тем самым поддевая Джона и создавая отличные его снимки.
Есть более поверхностные аспекты личности и более глубокие; более глубокие насыщают поверхностные подлинным смыслом. Думаю, это звучит загадочно. Я имею в виду, что если я убежден в утверждении X (например, «Шопен великий композитор») и кто-то другой также убежден в X, то, несмотря на это мнимое согласие между нами, наши внутренние чувства при мысли об X могут быть неописуемо разными, несмотря на то что на поверхностном уровне наши убеждения одинаковы. С другой стороны, если у наших душ есть глубокое сходство, то обе наши уверенности в X по сути будут очень похожи и мы будем интуитивно резонировать друг с другом. Общение (хотя бы на эту тему) не потребует особых усилий.
Что действительно важно для взаимопонимания двух людей – это, например, иметь схожие мнения о музыке (не только согласие в том, что нравится, но и в том, что не нравится), иметь схожие мнения о людях (и снова я имею в виду и симпатии, и антипатии), иметь схожие степени эмпатии, честности, терпения, сентиментальности, храбрости, амбициозности, состязательности и так далее. Эти краеугольные камни личности, характера и темперамента являются определяющими во взаимопонимании.
Взять, например, разрушительное переживание постоянного ощущения, что ты хуже других людей. Некоторым людям это прекрасно знакомо, некоторым незнакомо вовсе. Человек с большим запасом уверенности в себе попросту никогда не сможет почувствовать, каково это – быть парализованным от недостатка уверенности; они просто этого «не улавливают». Именно такие аспекты, такие потаенные аспекты души (в противовес относительно объективным и легко перенимаемым штукам, как посещенные страны, прочитанные романы, приготовленные блюда, знакомые исторические факты и так далее) приводят к уникальности души.
Меня занимает, можно ли перенести более глубокие аспекты личности, те, которые порождают самость и «Я», в другую личность, может ли их впитать другая личность (то есть мозг другого человека). Другой человек не должен менять свой собственный характер или мнения, чтобы впитать личность первого; это может быть скорее как альтер-эго, которое, как предмет одежды, амплуа или сценическую роль, можно время от времени надеть или примерить (я представляю себе Тома Эрнста, который надевает и снимает амплуа Джона Голдсмита, только, конечно, на гораздо более глубоком уровне), своего рода «вторая точка наблюдения», с которой можно смотреть на мир.
Но ключевой вопрос вот в чем: сколько бы ты ни впитал от другой личности, сможешь ли ты впитать от нее так много, что, когда первичный мозг погибнет, ты сможешь чувствовать, что эта личность погибла не полностью, поскольку она (или значительный ее осколок) все еще реализована в твоем мозгу, поскольку она все еще живет во «втором нейронном доме»?
По моему мнению, чтобы напрямую разобраться с этим вопросом, нужно сосредоточиться на том, что я называю «гёделевским “Я”-завитком». Тогда ключевой вопрос таков: когда указатели на «себя» – структуры, которые за годы укрепления и самостабилизации породили «Я», – были скопированы во вторичном мозге некоторым неидеальным образом, в низком разрешении, куда конкретно они в итоге указывают?
Моя внутренняя модель Кэрол, конечно, «тощая» и скудная в сравнении с оригинальной «Я»-моделью (той, что была расположена в ее собственном мозгу), но ключевая проблема не в этой скудности. Основное затруднение вот в чем: даже если моя внутренняя модель Кэрол была бы невероятно богатой (например, как, скажем, модель моего отца у моей матери или даже в десять раз более основательной), была бы она все же неправильным типом структуры для того, чтобы породить «Я»? Отличалось бы это чем-то от странной петли? Было бы это структурой, указывающей не на себя, а на что-то еще и потому лишенной того главного вихревого, закрученного, самореферентного качества, которое образует «Я»?
Мое предположение таково, что если модель крайне богата, крайне достоверна, то место назначения всех этих указателей, в сущности, было бы гибким – иными словами, указатели внутри моей модели Кэрол могли бы перескакивать и указывать на ее символ в моем мозгу, равно как и на ее собственный само-символ. Если так, то исходная закрученность, исходная самость структуры была бы успешно перенесена во вторую среду и достоверно (хоть и куда более зернисто) в ней восстановлена.
«Внешние» слои личности состоят из множества указателей, которые указывают в основном на стандартные универсальные аспекты мира (например, дождь, мороженое, пикирование ласточек, и т. д., и т. д.); «средние» уровни личности состоят из указателей на вещи, более прочно связанные с жизнью человека (например, лица и голоса его родителей, его любимая музыка, улица, на которой он вырос, его любимый питомец из детства, его любимые книги и фильмы и много других важных вещей); затем, во внутреннем святилище, хранятся тонны запутанных указателей на очень глубоко «показательные» вещи вроде неуверенностей человека, его сексуальных чувств, его самых сильных страхов, его самых глубоких пристрастий и множества других вещей, которые я не могу выделить. Все это очень приблизительно и нужно только для того, чтобы предложить некий образ, в котором стрелки самых наружных слоев в основном указывают наружу, в средних слоях стрелки вперемешку указывают и наружу, и внутрь, а внутреннее ядро содержит массу стрелок, которые указывают обратно на него же. Город Странной Петли – это «Я» для тебя!
Именно эта характерная основательная замкнутость внутреннего ядра на себя, как я подозреваю, делает таким трудным его перенос куда-то еще; именно она делает душу так глубоко, почти безвозвратно привязанной к одному-единственному телу, одному-единственному мозгу. Внешние слои, конечно, перенести сравнительно просто, учитывая их сравнительно малое количество внутренних указателей, а средние слои перенести умеренно сложно. Кто-то настолько близкий к Кэрол, как я, может перенять много верхних слоев, некоторые из средних и кусочки внутреннего ядра, но может ли кто-то усвоить достаточно от этого ядра, чтобы сказать, хотя бы в сильно разбавленном смысле, что «она все еще среди нас»?
Возможно, я преувеличиваю трудность переноса. В некотором смысле все гёделевские петли самости (то есть странные петли, порождающие «Я») изоморфны на самом крупнозернистом уровне, и потому в самом грубом приближении их может быть вовсе нетрудно перенести; отличными друг от друга их делают только «добавки», состоящие из воспоминаний и, конечно, генетических предрасположенностей, талантов и так далее. Итак, в тех пределах, в каких мы способны быть хамелеонами и можем импортировать «пряности» историй жизни других людей (пряности, которые наполняют их «Я»-петли особой индивидуальностью), мы способны видеть мир их глазами. Их психическая точка зрения переносимая и сборная – а не запертая внутри лишь одного смертного куска «железа».
Если это верно, то Кэрол выжила, потому что выжила ее точка зрения – или, скорее, она выжила в той мере, в какой выжила ее точка зрения – в моем мозгу и в мозгах других. Вот почему так хорошо вести записи, записывать воспоминания, хранить фотографии и видео, и делать это с максимальной аккуратностью – поскольку благодаря этим записям ты можешь «владеть» или «быть во владении» мозгов других людей. Вот почему Фредерик Шопен, реальный человек, даже сегодня в значительной степени живет в нашем мире.
Однажды, когда я впервые посмотрю наши видеозаписи, на которых есть Кэрол, мое сердце разобьется, потому что я снова увижу ее, снова буду жить ею, быть ею – и, хотя меня будет наполнять любовь, меня также будет наводнять чувство, что это подделка, что меня обманывают, и все это заставит меня задуматься, что же происходит в моем мозгу.
Нет никаких сомнений, что паттерны, которые вспыхнут в моем мозгу при просмотре этих видео – символы, которые запустятся, восстановятся, воскреснут в моем мозгу, оживут впервые с тех пор, как она умерла, и начнут танцевать внутри меня, – будут вспыхивать так же сильно, как они вспыхивали в моем мозгу при ней самой во плоти, когда она по-настоящему делала те вещи, которые теперь – лишь картинки на пленке. Танец символов в моем мозгу, вспыхнувший из-за видео, будет тем же танцем, исполненным теми же символами, что и тогда, когда она была рядом со мной.
Итак, в моем мозгу есть набор структур, который на таком глубоком уровне доступен для видеозаписей и фотографий и других крайне насыщенных записей – набор структур во мне, которые, когда она была жива, соотносились с Кэрол, находились в глубоком резонансе с ней, структур, которые представляли Кэрол, структур, которые, казалось, во всех отношениях были Кэрол. Но, когда я буду смотреть эти видео, зная, что ее нет, обман тут же вскроется, хоть и будет глубоко меня смущать, поскольку я буду как будто бы видеть ее, как будто проживать ее снова, как будто верну ее, прямо как в своих снах. Поэтому я гадаю: в чем же природа этих структур, совместно формирующих «символ Кэрол» в моем мозгу? Насколько велик символ Кэрол? И, что важнее всего: насколько близко подбирается символ Кэрол внутри Дуга к тому, чтобы быть личностью, а не только представлять или символизировать личность?
Следующее должно быть куда более простым вопросом (хотя, я думаю, на самом деле он не проще). Какова была природа «символа Холдена Колфилда» в мозгу Дж. Д. Сэлинджера в то время, когда он писал «Над пропастью во ржи»? Эта структура – все, чем когда-либо был Холден Колфилд, но она была так богата. Может, этот символ и не был так же богат, как полноценная человеческая душа, но в Холдене Колфилде будто бы так много от личности, в нем есть истинное ядро, истинная душа, истинный зародыш личности, пусть и миниатюрный. Нельзя и подумать о более богатом представлении, о более богатом отражении одной личности внутри другой, чем то, что составляло символ Холдена Колфилда внутри мозга Сэлинджера – чем бы оно ни было.
Я надеюсь, Дэн, что набор этих идей звучит для тебя в целом связно, хотя то, что я сказал, определенно соткано из множества бессвязных ниточек. Ужасно трудно формулировать эти вещи, и особенно трудно это из-за вмешательства сильных чувств, которые хотели бы, чтобы все было определенным образом, и которые в некоторой степени подталкивают ответы в желаемую сторону. Конечно, именно сила этих желаний и ставит вопросы так остро и так принципиально, как они не встали бы, не случись эта трагедия.
Я должен признать, что я чувствую себя слегка человеком, который пытается ухватиться за квантово-механическую реальность, когда квантовая механика развивалась, но еще не была полностью и строго сформирована – кем-то около 1918 года, кем-то вроде Зоммерфельда, кто обладал глубоким пониманием так называемых «полуклассических» моделей, которые были тогда доступны (удивительный атом Бора и много его улучшенных версий), но еще задолго до того, как появились Гейзенберг и Шрёдингер, добравшиеся до самой сути вопроса и исключившие любые недопонимания. Около 1918 года до многих истин было рукой подать, но даже те, кто был на гребне волны, могли с легкостью впасть обратно в классическую модель мышления и безнадежно запутаться.
Вот так я чувствую себя в вопросах личности, души и сознания в эти дни. Я чувствую, будто очень хорошо знаю, но все же порой не могу вспомнить, о распределенности сознания и об иллюзии души. Очень досадно чувствовать, что я постоянно скатываюсь назад в традиционные интуитивные («классические») взгляды на эти вопросы, тогда как глубоко внутри я знаю, что мой взгляд радикально им противоречит («квантово-механический»).
Постскриптум
Сильно позже того, как эта глава (без P. S.) была приведена в конечную форму, мне показалось, что некоторых читателей может соблазнить мысль, что в свете смерти Кэрол ее глубоко подавленный супруг прогнулся под ужасным давлением потери и поспешил выстроить некую продуманную интеллектуальную суперструктуру, при помощи которой он мог отрицать для себя то, что было очевидно для всех остальных: что его жена умерла и полностью исчезла, вот и все.
Такой скептицизм или даже цинизм довольно естественен, и я признаю, что даже я сам, оглядываясь на свою борьбу, не мог не задуматься, не было ли отрицание реальности или окончательности смерти значительной частью моей мотивации во всех этих мучительных размышлениях о душах и выживании, в которые я оказался вовлечен не только в течение 1994 года, но и во многие последующие годы. Поскольку я знал себя достаточно хорошо, я не думал, что дело было в этом (хотя порой я был не вполне уверен, в чем было дело), но что определенно меня беспокоило, так это мысль, что читатели, которые меня не знают, могут с легкостью прийти к такому заключению, и потому проигнорировать мою борьбу как горячечный бред страдающего индивида, который целенаправленно изменил систему своих убеждений, чтобы утешить свое горе.
Потому для меня стало таким облегчением, когда я листал старые папки в своих архивных шкафах – файлы с названиями вроде «Идентичность», «Странные петли», «Сознание» и так далее – и натолкнулся на множество записей, в которых в кристально ясной форме были выдвинуты все те же идеи задолго до того, как над горизонтом нависли тучи. Я нашел бесконечные рассуждения, записанные от руки, в которых я говорил о размытых идентичностях человеческих душ, и, в частности, я нашел несколько мест, где я недвусмысленно говорил о сплавлении наших с Кэрол душ в один тесный союз, или о «духовном слиянии» Кэрол и Дэнни.
В этих импровизированных строках я часто воображал довольно занимательные, но очень серьезные мысленные эксперименты, в которых я возился со скоростью возможного потока информации между двумя мозгами (в одном из случаев включающем прямое соединение моего мозга с мозгом зомби – как по мне, очаровательная идея!). Стало очевидным, что эти мысли о том, кто мы и что делает личность уникальной, варились и копошились в моей голове десятилетиями, и все это стало активно кипеть, когда я женился и особенно когда я узнал, каково это – завести детей и воспитывать их с кем-то, чья любовь к ним так жутко похожа и так жутко переплетена с моей собственной любовью.
Теперь моя книга завершена, а все эти старые бумажные папки были к ней обширной прелюдией. Возможно, однажды что-то из того, что я тогда писал, увидит свет, а может, и нет, но, по крайней мере, меня самого успокаивает знание, что во время своей величайшей нужды я не просто влюбился в какую-то легкодоступную систему убеждений, которая мне подмигнула, но вместо этого остался верен своим давним принципам, заботливо выработанным за много лет до этого. В этом знании о себе я нахожу небольшое утешение.