Я принимаю гостей и сам хожу в гости
Среди самых общечеловеческих убеждений есть идея «одно тело, один человек», или, что то же самое, «один мозг, одна душа». Я буду называть эту идею «метафора птички в клетке», где клетка, разумеется, череп, а птичка – душа. Этот образ настолько сам собой разумеется и так безоговорочно встроен в процесс нашего мышления о себе, что произнести его открытым текстом будет так же бессмысленно, как сказать «один круг, один центр» или «один палец, один ноготь»; усомниться в этом значило бы рискнуть создать впечатление, что у вас живет несколько тараканов в голове. И все же именно в том, чтобы усомниться, и заключалась задача последних глав.
В противоположность метафоре птички в клетке, идея, которую я предлагаю здесь, такова: раз нормальный взрослый мозг является универсальной репрезентативной «машиной» и раз люди – социальные существа, взрослый мозг служит очагом не только одной странной петли, составляющей личность первичного человека, связанного с этим мозгом, но многих странно-петельных паттернов, которые являются крупнозернистыми копиями первичных странных петель, расположенных в других мозгах. Таким образом, мозг 1 содержит странные петли 1, 2, 3 и так далее, каждая с собственным уровнем детализации. Но, поскольку это верно для любого мозга, а не только для мозга 1, есть и обратная сторона: каждая нормальная человеческая душа расположена во многих мозгах с разной степенью достоверности, и потому каждое человеческое сознание, или «Я», в разной степени живет одновременно в целой коллекции разных мозгов.
Конечно, есть «первичное место жительства», или «главный мозг», для каждого отдельного «Я», что означает, что в простых и естественных высказываниях вроде «моя душа располагается в моем мозгу» остается значительное количество истины; и все же, хоть это и близко к правде, такому утверждению не хватает чего-то очень важного, а именно, идеи, которая, возможно, сперва прозвучит странно – что «моя душа в какой-то степени живет не в моих мозгах».
Тут нам нужно хотя бы вскользь подумать о значении невинно звучащих фраз вроде «мой мозг» и «не мои мозги». Если бы у меня было пять сестер, фраза «моя сестра» была бы если не бессмысленной, то по крайней мере очень неоднозначной. И, соответственно, если мой само-символ существует, скажем, в пятнадцати разных мозгах (в пятнадцати разных степенях достоверности, разумеется), то неоднозначна не только фраза «мой мозг», но и слово «мой»! Кто это говорит? Это напоминает мне о ныне закрывшемся баре в области залива Сан-Франциско, вывеска которого бесконечоно веселила меня каждый раз, когда я проезжал мимо: «У моего брата». Хорошо, но у чьего брата? Кто говорит эту фразу? Я никак не мог этого понять (полагаю, как и все остальные) и ценил умышленное легкомыслие этой вывески.
К счастью, существование «главного мозга» означает, что у «моего мозга» есть недвусмысленное первичное значение, даже если душа, произносящая эти слова, в то же самое время в некоторой степени живет в четырнадцати других мозгах. И обычно говорящая душа использует свой главный мозг (а значит, свое главное тело и свой главный рот), так что большинство слушателей (включая говорящего) без особых усилий поймут, что имеется в виду.
Непросто найти сильную, яркую метафору для того, чтобы противопоставить ее метафоре птички в клетке. Я рассмотрел несколько возможностей, включающих такие разные сущности, как пчелы, торнадо, цветы, звезды и посольства. Образ роя пчел или туманности ясно передает идею распределенности, но в них нет явного аналога для клетки (или, точнее, для головы, мозга или черепа). (Улей не подходит, поскольку летящий рой вовсе не располагается в нем.) Образ ячейки торнадо привлекателен, поскольку он включает винтовые элементы, напоминающие о петлях обратной видеосвязи, о которых мы так часто говорили, и поскольку он содержит несколько таких спиралей, распределенных в пространстве; но, опять же, нет никакого аналога «домашней локации», а также неясно, что какой-то из торнадо в ячейке первичен. Затем есть образ растения, распространяющего подземные побеги и прорастающего в нескольких местах одновременно, в котором есть первичная ветвь и вторичные побеги, что является важной составляющей идеи, и, схожий с ним, образ страны с посольствами во многих других странах несет в себе важный аспект того, что я ищу. Но ни одной из этих метафор я не удовлетворен полностью, так что, вместо того чтобы остановиться на одной, я просто брошу их все разом в надежде, что они всколыхнут какой-то подходящий образ в вашем сознании.
Ощущение присутствия где-то еще
Весь этот разговор о том, как одна личность одновременно населяет несколько тел, может выглядеть противоречащим здравому смыслу, который однозначно нам говорит, что мы всегда находимся в одном месте, а не в двух или более. Но давайте слегка исследуем эту общепринятую аксиому.
Если вы пришли в кинотеатр IMAX и катаетесь там на лихих американских горках, то где вы? Так и подмывает сказать: «Я сижу в кинотеатре», но если это так, почему вам так страшно? Что пугающего в паре дюжин рядов неподвижных кресел, запахе попкорна и тонком экране, висящем в сорока-пятидесяти футах от вас? Ответ очевиден: когда вы смотрите фильм, аудиовизуальный входной сигнал поступает в ваш мозг как будто не изнутри кинотеатра, а откуда-то еще, из места, которое далеко от театра и которое не имеет к нему никакого отношения. И именно этот сигнал вы не можете не расценивать как информацию о том, где вы находитесь. Вы ощущаете, что перенеслись в место, где ваше тело на самом деле не находится и где ваш мозг не находится тоже, если на то пошло.
Конечно, поскольку просмотр фильма – очень привычное занятие, нас не сбивает с толку феномен виртуального перемещения, и мы принимаем мысль, что наше недоверие просто временно приостанавливается, чтобы мы могли посетить другой мир виртуально, опосредованно и беспечно. Это переживание, похоже, не порождает никаких серьезных философских ребусов, и все же для меня эта первая трещинка позволяет двери ко множественным одновременным местонахождениям «Я» открыться куда шире.
Теперь давайте вспомним опыт перемещения из лыжного курорта калифорнийской области Сьерра-Невада в питомник в Блумингтоне посредством «собачьей камеры» и Всемирной компьютерной сети. Наблюдая за тем, как собаки играют на своей площадке, ни я, ни мои дети вовсе не чувствовали себя «в шкуре Олли», но давайте чуть подправим параметры ситуации. Предположим, например, что пропускная способность изображения была бы сильно выше. Более того, предположим, что веб-камера была бы закреплена не на фиксированном месте над огороженной игровой зоной, а на голове Олли и что в ней также был бы микрофон. И, наконец, предположим, что у вас были бы дисплейные очки (очки с наушниками), которые, когда вы их надеваете, транслировали бы вам эту сцену в очень высоком аудиовизуальном качестве. Пока вы можете то надевать их, то снимать, эти телепортирующие очки кажутся лишь игрой, но что, если бы они на несколько часов были бы прикреплены к вашей голове и служили бы единственным способом посмотреть на мир? Не думаете ли вы, что вы бы начали ощущать себя немного Олли? Какое бы вам было дело до того, что вы находитесь на отдаленном лыжном курорте Калифорнии, если бы ваши собственные глаза и уши не могли дать вам никакого калифорнийского сигнала?
Вы можете возразить, что невозможно чувствовать себя Олли, если его действия вам не подконтрольны. В этом случае мы можем добавить джойстик, который будет склонять Олли к тому, чтобы повернуть налево или направо, по вашему усмотрению (как это устроено, здесь не имеет значения). Итак, теперь ваша рука контролирует движения Олли и вы получаете аудиовизуальную информацию исключительно из камеры, закрепленной у Олли на голове, в течение нескольких часов без перерыва. Это слегка гротескный сценарий, но, я думаю, вы с легкостью можете увидеть, что вскоре почувствуете себя так, будто вы в большей степени в питомнике в Индиане, где вы вольны перемещаться, чем на каком-то калифорнийском лыжном курорте, где вы фактически прикованы к креслу (поскольку на вас дисплейные очки, то есть вы не можете видеть, куда вы идете, то есть вы не решитесь никуда отправиться). Мы будем называть это ощущение, когда вы, благодаря сверхбыстрой передаче данных, находитесь где-то далеко и от своего тела, и от своего мозга, словом «телеприсутствие» (этот термин был придуман Патом Гункелем и популяризирован Марвином Мински около 1980 года).
Телеприсутствие против «реального» присутствия
Возможно, самый яркий опыт телеприсутствия я получил, когда набирал свою книгу «Гёдель, Эшер, Бах». Это было в конце 1970-х, когда заниматься этим самому автору считалось неслыханным, но я имел счастье получить доступ к одной из единственных (на тот момент) двух типографских компьютерных систем в мире, обе из которых по стечению обстоятельств были расположены в Стэнфорде. Проблема заключалась в том, что я был доцентом Индианского университета в далеком Блумингтоне и мне нужно было вести занятия по вторникам и четвергам. Вдвойне задачу усложняло то, что не было интернета, так что я не мог заниматься набором, будучи в Индиане. Чтобы набрать свою книгу, мне нужно было располагаться в Стэнфорде, но мое преподавательское расписание позволяло мне добраться туда только по выходным, и не на каждых это удавалось. Так что прилетев в Стэнфорд на выходные, я немедленно отправлялся в Вентура-холл, грохался на стул, за терминал в так называемой «комнате Imlac» и вгрызался в работу, которая была невероятно напряженной. Однажды я проработал сорок часов кряду, пока не свалился без сил.
И какое же отношение это все имеет к телеприсутствию? Что ж, каждая долгая, изнурительная рабочая сессия в Стэнфорде была довольно гипнотической, и, когда я уходил, я все равно наполовину чувствовал, что я там. Однажды, когда я вернулся в Блумингтон, я понял, что допустил серьезную типографскую ошибку в одной из глав, поэтому я в панике позвонил моему другу Скотту Киму, который также проводил бесконечные часы в комнате Imlac, и с облегчением обнаружил, что он на месте. Скотт был крайне рад сесть за терминал Imlac и загрузить нужную программу и нужный для работы файл. Так что мы взялись за работу: я объяснял Скотту весь долгий и кропотливый процесс, а Скотт зачитывал мне то, что видел на экране. Поскольку я только что провел там бессчетное количество часов, я мог с легкостью представить перед своим внутренним взором все, что Скотт мне передавал, и я помню, с какой рассеянностью я каждый раз вспоминал, что мое тело все еще в Блумингтоне, поскольку по всем признакам я чувствовал себя так, будто был в Стэнфорде, будто работал напрямую с терминала Imlac. И, напомню, это мощное визуальное ощущение телеприсутствия возникло исключительно из звуковых возможностей телефона. Как будто мои глаза, хоть и были в Блумингтоне, смотрели на экран Imlac в Калифорнии благодаря глазам Скотта и ясности его слов по телефону.
Можете назвать мое ощущение иллюзией, если хотите, но перед этим подумайте, какой примитивной была эта, ныне доисторическая, реализация телеприсутствия. Сегодня можно с легкостью представить, как мы выкручиваем все технологические рычаги до максимума. В Калифорнии мог бы быть подвижный робот, чьи движения были бы под моим мгновенным и точным контролем (снова идея с джойстиком) и чьи мультимедийные «органы чувств» тут же передавали бы то, что они уловили, ко мне в Индиану. В результате я мог бы быть полностью погружен в виртуальные переживания за тысячи миль от того, где находился мой мозг, и это могло продолжаться любое количество времени. Сильнее всего с толку все еще сбивал бы момент перемены, когда я снимал бы шлем, который заставлял меня чувствовать себя так, будто я был в Калифорнии, и потому испытывать перемещение на две тысячи миль восточнее за долю секунды – или, наоборот, когда я надевал бы свой шлем и в мгновение ока проплывал весь путь до западного побережья.
Что, в конечном счете, заставляло меня полагать, что мое присутствие в Индиане было реальнее, чем мое присутствие в Калифорнии? Одной зацепкой, я полагаю, был бы красноречивый факт, что для того, чтобы «быть» в Калифорнии, я всегда надевал бы какой-то шлем, тогда как для того, чтобы «быть» в Блумингтоне, мне не требовалось такого устройства. Другой подсказкой могло быть то, что, если бы я взял какую-то еду, расхаживая по Калифорнии, я не смог бы поместить ее в мой желудок, который обосновался в Индиане! Эта маленькая проблема, однако, могла бы решиться легко: просто прицепите ко мне в Индиане аппарат внутривенного питания и устройте так, чтобы он подавал питательные вещества в мою кровь всякий раз, когда я – то есть мое роботизированное тело – отыскиваю какую-то «еду» в Калифорнии (и эта еда не должна быть настоящей, поскольку достаточно положить на нее мои удаленные роботизированные руки, чтобы активировать аппарат внутривенного питания дома, в Индиане).
Исследуя эти сбивающие с толку, но технологически реализуемые идеи виртуального присутствия «где-то еще», человек начинает понимать, что с развитием технологий телеприсутствия «первичная» локация становится все менее и менее первичной. В самом деле, можно представить пресловутый «мозг в пробирке», который контролирует из Блумингтона бродячего робота в Калифорнии и полностью убеждает себя в том, что он – физическое создание там, на западе, и не верит ни единому слову о том, что он – мозг в пробирке. (Многие из этих идей были, между прочим, исследованы Дэном Деннетом в его философской фантазии «Где я?».)
Какая точка зрения действительно моя?
Я стесняюсь приводить слишком много сценариев в научно-фантастическом стиле, чтобы объяснить и оправдать свои идеи о душе и сознании, поскольку это может создать впечатление, что моя точка зрения, по сути дела, привязана к неразборчивому уму закоренелого фаната научной фантастики, которым я ни в коей мере не являюсь. И все же, я думаю, такие примеры часто помогают освободиться от древних, глубоко укоренившихся предрассудков. Но вряд ли нужно говорить о прикрепленных к голове видеокамерах, роботах с удаленным управлением и аппаратах внутривенного питания, чтобы напомнить людям о том, как регулярно мы переносимся в виртуальные миры. Один только акт чтения повести, пока вы отдыхаете в кресле у окна гостиной, – превосходный пример этого явления.
Когда мы читаем роман Джейн Остин, мы смотрим лишь на мириады черных клякс, расставленных в аккуратные ряды на стопке белых прямоугольников, – и все же, как нам кажется, мы «видим» (и должен ли я использовать эти кавычки?) особняк в английской глубинке, упряжку лошадей, везущих экипаж по сельской дороге, изящно одетую леди и джентльмена, которые сидят в экипаже и обмениваются любезностями, завидев бедную старушку, вышедшую из своего скромного деревенского дома у дороги… Нас так захватывает то, что мы «видим», что в каком-то важном и серьезном смысле мы не замечаем комнату, в которой мы сидим, деревья за окном, не замечаем даже черных клякс, усеивающих белые прямоугольники в наших руках (несмотря на то, что мы, как ни парадоксально, полагаемся на эти кляксы в том, чтобы они донесли до нас визуальные образы, которые я только что описал). Если вы мне не верите, подумайте о том, что вы делали последние тридцать секунд: обрабатывали черные кляксы, покрывающие белые прямоугольники, и при этом «видели» кого-то, кто читает роман Джейн Остин в кресле в гостиной, и вдобавок видели особняк, сельскую дорогу, экипаж, элегантную пару и старушку… Черные завитушки на белом фоне, расставленные должным образом, переносят нас за миллисекунды в сколь угодно далекие, давно ушедшие или никогда не существовавшие места или эпохи.
Смысл всего этого в том, что я настаиваю на идее, что мы можем быть в нескольких местах одновременно, в один момент поддерживать сразу несколько точек зрения. Вы только что смогли! Вы где-то сидите и читаете эту книгу, хотя мгновение назад вы также были в кресле в гостиной и читали роман Джейн Остин и в то же время вы в экипаже катили по сельской дороге. Как минимум три точки зрения одновременно сосуществовали в вашем черепе. Который из этих зрителей был «настоящим»? Который был «по-настоящему вами»? Нужно ли отвечать на эти вопросы? Можно ли на них ответить?
Где я?
Несколько дней назад я вел машину и затормозил на красный свет рядом с бегуньей. Она переминалась на месте, а потом, когда свет сменился, она пересекла дорогу и исчезла. На короткий миг я побывал «в ее шкуре». Я никогда не видел ее раньше и, наверное, больше никогда не увижу, но я был на ее месте много раз. Я по-своему проживал этот опыт, и хотя я почти ничего про нее не знаю, я разделил этот опыт с ней. Конечно, я не смотрел на мир ее глазами. Но давайте снова ненадолго заскочим во вселенную слегка ребяческих технологических причуд.
Предположим, что все носили бы крошечную видеокамеру на переносице и что у всех были бы очки, которые можно было бы настроить на прием сигнала с любой выбранной камеры на земле. Если бы был способ определить личность по ее GPS-координатам (что точно не выглядит далеким от жизни), то все, что осталось бы сделать, это настроить мои очки на получение сигнала с камеры на переносице той бегуньи, и – вуаля! – я бы вдруг увидел мир с ее перспективы. Когда я был в машине и после смены сигнала светофора она побежала и исчезла, я мог бы последовать за ней, смотреть, куда она направляется, слышать, как щебечут птицы, когда она пробегает по лесистой дороге, и так далее. И в любой момент я мог бы переключить каналы и увидеть мир через камеру на носу моей дочери Моники, или моего сына Дэнни, или кого угодно еще. Итак, где я? «По-прежнему там, где ты есть!» – щебечет мне здравый смысл. Но это слишком упрощенно, слишком неоднозначно.
Что определяет «где я»? Если мы еще раз поставим условием идею с получением питания за выполнение определенных удаленных действий и если мы вернем возможность контролировать дистанционные движения при помощи джойстика или даже при помощи определенных событий в мозге, почва снова станет неопределенно-зыбкой. Конечно, подвижный робот находится не там же, где и управляющий им компьютер. Робот может разгуливать по Луне, тогда как его компьютеризированная система управления расположена в какой-то земной лаборатории. Или самодвижущаяся машина вроде Стэнли может пересекать пустыню Невада, а его компьютерная система управления может быть как на борту, так и в калифорнийской лаборатории, соединяясь с ним по радиосвязи. Но зачем нам думать о том, где компьютер? Почему мы должны думать о том, где он находится?
Мы чувствуем, что робот там, где его тело. Так что, когда мой мозг может добровольно (с помощью вышеописанных очков) переключаться между обитанием в сотне разных тел – или, хуже того, населять несколько тел сразу, одновременно обрабатывая разного рода информацию от каждого из них (допустим, визуальный сигнал от одного, звуковой от другого, тактильный от третьего), – ответ на вопрос «где я?» становится крайне невнятным.
В разной степени быть другим
И вновь давайте покинем научно-фантастические сценарии и подумаем о будничных событиях. Я сижу в самолете, который начинает снижаться, и подслушиваю случайные обрывки разговоров вокруг – замечания о том, какой отличный в Индианаполисе зоопарк, о том, что в «Броад Риппл» появились новые деликатесы и так далее. Каждый обрывок приносит мне толику чьего-то другого мира, дает мне отведать крохи чьей-то другой точки зрения. Я могу очень слабо резонировать с этой точкой зрения, но, даже если так, я чуть-чуть вхожу в «частную» вселенную этого человека, и это вторжение, пусть и совершенно обыденное для человеческого существа, куда глубже, чем любое из вторжений одной собаки во вселенную другой, которые когда-либо случались.
И если я провел бесчисленное количество часов с другим человеком за разговорами на всевозможные темы, включая самые интимные чувства и самые доверительные признания, взаимопроникновение наших миров становится настолько значительным, что наши точки зрения начинают смешиваться. Как я мог перескочить в Калифорнию, говоря по телефону со Скоттом Кимом в комнате Imlac, так я могу перескочить в голову другого человека каждый раз, когда при помощи слов и интонаций они озвучивают свои самые горячие надежды и свои самые мучительные страхи.
Мы, люди, в разной степени уже живем внутри других людей, даже в мире, лишенном каких бы то ни было технологий. Взаимопроникновение душ – неизбежное следствие мощи универсальных репрезентативных машин, которыми являются наши мозги. Это самое истинное значение слова «эмпатия».
Я способен быть другими людьми, даже если это всего лишь эконом-версия того, как можно ими быть, даже если это ощутимо не дотягивает до того, как можно ими быть в полную силу и с полной глубиной, с какими они являются сами собой. Я обладаю счастливой возможностью – по крайней мере, я обычно считаю ее счастливой, хотя порой и сомневаюсь, – в любой момент шагнуть обратно и вернуться к тому, чтобы быть «просто мной», поскольку есть только одна первичная личность, расположенная в моем мозгу. Если же в моем мозгу было бы несколько мощных личностей, которые соревновались бы между собой за первенство, то значение слова «Я» действительно стояло бы на кону.
Наивной точки зрения обычно достаточно
Образ нескольких личностей, соревнующихся за первенство внутри одного мозга, который я только что сочинил, может показаться вам крайне странным, но на деле переживание внутреннего конфликта между несколькими «конкурирующими личностями» всем нам близко знакомо. Мы знаем, каково это – разрываться между желанием купить этот шоколадный батончик и желанием удержаться. Мы знаем, каково это – разрываться между тем, чтобы проехать «еще миль двадцать», и тем, чтобы свернуть на следующей остановке и наконец позволить себе подремать. Мы знаем, каково это – думать: «Всего один абзац, и я пойду соображу что-то на ужин», и в то же время думать: «Только сперва я дочитаю главу». Который из этих противоречивых внутренних голосов действительно я? Взрослея, мы учимся не задавать таких вопросов и не пытаться ответить на них. Мы бездумно принимаем эти маленькие конфликты как части «человеческого состояния».
Если вы одновременно опустите левую руку в миску с горячей водой, а правую – в миску с холодной, оставите их так на минуту, а затем погрузите их обе в теплую раковину, вы обнаружите, что две ваши руки – обычно надежные разведчики и свидетели во внешнем мире – теперь сообщают вам радикально противоположные вещи об одной и той же раковине с водой. В ответ на этот парадокс вы, скорее всего, пожмете плечами и улыбнетесь, подумав про себя: «Какая мощная тактильная иллюзия!» Вы вряд ли подумаете про себя: «Этот когнитивный раскол в моем мозге – первый звоночек об иллюзорности обыденного убеждения, что существует только одна личность внутри моей головы». А причина, по которой почти все будут сильно сопротивляться такому умозаключению, в том, что этой простой истории, которую мы сами себе рассказываем, нам достаточно практически для любых целей.
Эта ситуация слегка напоминает о ньютоновой физике, законы которой исключительно надежны, пока не появляются объекты, которые двигаются мимо друг друга с относительной скоростью, близкой к скорости света, – и в таких случаях ньютонова физика идет наперекосяк и дает очень неправильные ответы. В большинстве знакомых ситуаций нет, однако, никаких причин отказываться от ньютоновой физики, включая вычисление орбит космических кораблей, путешествующих к Луне или к другим планетам. Скорости таких кораблей, хоть они и огромны в сравнении со скоростями реактивных самолетов, все же являются мизерной долей от скорости света, и отказ от Ньютона ничем не оправдан.
Соответственно, почему мы должны отказываться от нашей повседневной позиции по поводу того, сколько душ населяет наш мозг, если мы прекрасно знаем, что ответ – всего одна? Единственный ответ, который я могу дать, – да, ответ очень близок к единице, но, когда доходит до дела, мы можем видеть небольшие отклонения от точного первого приближения. Более того, мы даже можем постоянно ощущать эти отклонения в нашей будничной жизни – просто мы либо стремимся объяснять их пустяковыми иллюзиями, либо попросту игнорируем. Такая стратегия работает весьма неплохо, поскольку мы никогда не достигаем «скорости света», на которой наивная картина «птицы в клетке» нас подведет. Если говорить менее метафорично, крупнозернистые души с меньшим разрешением, которые дерутся и грызутся за шанс поселиться в нашем мозгу, никогда так и не составят настоящей конкуренции командующему «Номер Один», так что давнишней наивной догме птички в клетке «один мозг, одна душа» почти никогда не бросают вызов.
Где находится акула-молот, по ее мнению?
Возможно, самым действенным вызовом тезису о том, что одна душа – скажем, ваша – распределена между несколькими отдельными мозгами, кажется следующий вопрос: «Хорошо, допустим, что я как-то распределен между большим количеством мозгов. Тогда какой из них я в действительности ощущаю? Я не могу находиться одновременно и там, и тут!» Но в этой главе я постарался показать, что вы действительно можете быть в двух местах в одно время, даже не замечая при этом, что происходит что-то странное. Вы можете одновременно быть в Блумингтоне и в Стэнфорде. Вы можете одновременно быть на лыжной базе на перевале Доннера и в игровой зоне питомника в Мидвест-таун. Вы можете одновременно быть в плюшевом кресле в вашей гостиной и в неудобном экипаже, который трясется по английской проселочной дороге девятнадцатого века.
Если эти примеры на ваш вкус слишком далекие или высокотехнологичные, просто подумайте о смиренной акуле-молот. Глаза бедняги, расставленные по разные стороны головы, частенько смотрят на два совершенно разных пейзажа. Так какой же из них акула видит на самом деле? Где, как она считает, она по-настоящему находится? Конечно, никто не задается таким вопросом. Мы просто принимаем мысль, что акула может «вроде как» быть в этих двух мирах одновременно, поскольку мы думаем, что, как бы эти пейзажи ни отличались, они все равно являются близлежащими частями подводного мира в окрестностях акулы, так что подлинной проблемы с местонахождением тут нет. Но это суждение поверхностно и уходит от вопроса.
Чтобы подвергнуть вопрос более пристальному рассмотрению, давайте изобретем вариацию акулы-молот. Положим, есть такое существо, чьи глаза воспринимают одну ситуацию (скажем, в Блумингтоне), а уши воспринимают другую, никак не связанную ситуацию (скажем, в Стэнфорде). И один мозг будет обрабатывать эту информацию одновременно. Надеюсь, вы не заявите, что это невыполнимая задача! Если ваше намерение таково, пожалуйста, сперва вспомните, что вы ведете машину, реагируя на другие машины, окружающую среду, рекламные плакаты и дорожные знаки, в то же время разговаривая по мобильному телефону с далеким другом (и темы, затронутые в разговоре, могут живо переносить вас в еще какие-то места), и вместе с тем в вашей голове крутится недавно услышанная мелодия, вас беспокоит ваша спина, из окна до вас доносится запах навоза, а ваш желудок вопит: «Я голоден!» Вы прекрасно справляетесь с обработкой всех этих разнообразных синхронных миров – и тем же образом ничто не помешает человеческому мозгу синхронно разбираться с несвязанными мирами стэнфордских звуков и блумингтонских изображений, как и акулий мозг не возражает: «Невозможно обработать!» Так что идея «я не могу быть сразу и тут и там» обращается в прах. Мы все и так постоянно находимся сразу и тут и там, даже в нашей будничной жизни.
Вибрации сочувствия
Но, может быть, вы чувствуете, что вышеописанное не отвечает на изначально заданный вопрос – в каком из многочисленных мозгов вы все-таки на самом деле; что если вы либо тут, либо там, то, как бы эмоционально близки вы ни были с другим человеком, его чувства всегда его, а ваши – ваши и двое никогда не встретятся. Это снова образ птички в клетке, с которого начиналась глава, и он определенно не перестанет отращивать свою мерзкую голову, сколько бы раз я ни пытался ее отсекать. И все же давайте попробуем подступиться к этой медузе с другой стороны.
Если я заявлю, что отчасти существую в своей сестре Лоре, а она отчасти существует во мне, все же, очевидно, если она будет проезжать мимо нашей любимой фалафельной в Сан-Хосе и остановится съесть фалафель, я не почувствую вкуса этого фалафеля, сидя в своем учебном рабстве в Блумингтоне, штат Индиана. И потому я не там, а тут! И потому мое сознание локально, а не глобально, не распределено! И потому этим все сказано!
Но все не так просто. Я могу получить вести о фалафеле Лоры час спустя, поговорив с ней по телефону. Когда она красочно его опишет (или даже не красочно, раз я так хорошо его знаю), мой рот наполнится слюной, как только я вспомню ту самую текстуру маленьких хрустящих шариков и восхитительный острый красный соус. Я знаю этот фалафель как свои тридцать два зуба. Хотя мой язык не ласкает эти маленькие неоднородные поджаристые кусочки, что-то в моем мозгу получает чувственное наслаждение от того, что я назвал бы (подражая фразе «симпатическая боль») симпатическим удовольствием. Пусть в слабой дозе, пусть час спустя, но я разделю удовольствие Лоры. Ну и что, что подражание слабое, а одновременность неполная? Даже если мое удовольствие является низкокачественной копией ее и смещено во времени, это все равно удовольствие, и это удовольствие «про» Лору, а не про меня. Ее наслаждение было мощно переадресовано мне. И вот – через расстояние, с задержкой и в меньшей степени, но я оказался на ее месте, а она – на моем.
Единственное, что я утверждаю, – что здесь есть нечеткость. Что часть происходящего в других мозгах копируется, пусть и крупнозернисто, в мозг «Номера Первого» и что чем теснее эмоциональная близость между двумя мозгами, тем чаще их начинка копируется туда и обратно, из одного мозга в другой и тем достовернее эти копии. Я не утверждаю, что копирование происходит одновременно, безупречно или в полном объеме, – я говорю лишь, что каждая личность живет частично в мозгу другой и что если делать пропускную способность выше, выше, выше, еще выше, то они будут все больше жить друг в друге – до тех пор, пока, в пределе, ощущение четких границ между ними постепенно не растворится, как это происходит у двух половин двуловека в Близнецовии (и в еще большей степени у двуловека в Сиамской Близнецовии).
Так уж вышло, что мы не живем в двойственном мире вроде Близнецовии, как не живем и в мире, где существованию относительно четких границ между душами неумолимо угрожал бы приход крайне высокоскоростного межмозгового сообщения – в мире, где сигналы между мозгами пересылаются так быстро и стремительно, что отдельные тела перестали быть признаком отдельных индивидов. У нас дело обстоит иначе, и я не предвижу таких обстоятельств в ближайшем будущем (хотя я не футуролог и вполне могу ошибаться).
Однако мой посыл в том, что мы постоянно ощущаем привкус ложности мифа о непроницаемых границах между душами, но, поскольку соотносить одно тело с одной и только одной душой так удобно и привычно, поскольку соблазн рассматривать тело и душу как идеальный союз так силен, а привычка настолько въелась, мы предпочитаем преуменьшать или полностью игнорировать значимость ежедневных проявлений взаимопроникновения душ.
Подумайте, как глубоко вас могут захватывать победы и поражения близкого друга, его очень личные бурные радости и страдания. Если опосредованное наслаждение фалафелем моей сестры кажется мне ярким, подумайте, насколько более ярким и насыщенным будет ваш опосредованный восторг, когда ваш вечно одинокий друг наконец-то встретит замечательного человека и у них завяжется многообещающий роман или когда ваш давно разочаровавшийся друг-актер наконец-то пробьется и получит блестящие отзывы в прессе. Или, наоборот, подумайте, как сильно в вас чувство несправедливости, когда с вашим близким другом вдруг приключилось ужасное несчастье. Не иначе, как вы живете их жизнь внутри собственной головы!
И все же мы описываем подобные явления очень привычного типа в более простых, не таких вызывающих терминах вроде: «Он отождествляет себя с ней», или: «Она такая чуткая женщина», или: «Я знаю, через что ты проходишь», или: «Я тебе сочувствую», или: «Мне больно видеть, с чем ей приходится сталкиваться», или: «Не рассказывай больше – я этого не вынесу!». Стандартные выражения вроде этих, хоть они и правда отражают чье-то частичное существование внутри другого, редко принимаются как буквальные предположения, что наши души проникают и смешиваются друг с другом, если принимаются вообще. Эта мысль слишком неопрятная или даже страшная для того, чтобы иметь с ней дело, так что мы настаиваем, что в действительности никакого пересечения нет, что мы друг для друга – как разные галактики. В нас пожизненно въелась привычка без вопросов принимать метафору «птички в клетке» для души, и очень трудно освободиться от привычки, укоренившейся так глубоко.
Я – никто кроме себя или я – вообще все?
Образ птички в клетке по сути подразумевает, что разные люди – как разные точки на одной линии, у которых нулевой диаметр, и потому они никак друг с другом не пересекаются. В самом деле, если мы возьмем так называемую «вещественную прямую» элементарной алгебры в качестве метафоры, то метафора птички в клетке назначит каждой личности «серийный номер» – бесконечную десятичную дробь, которая однозначно определяет, каково это – быть тем человеком. В таком представлении и вы, и я – как бы нам ни казалось, что мы похожи, сколько бы жизненных переживаний мы ни разделили, даже если бы мы были идентичными или сиамскими близнецами, – попросту получили бы разные серийные номера при рождении, и потому мы бы обитали в двух точках нулевой размерности на прямой – вот и все. Вы – это вы, я – это я, и мы не пересекаемся ни на йоту, как бы близки мы ни были. Я не могу знать, каково это – быть вами, и наоборот.
Противоположный тезис утверждал бы, что каждая личность равномерно распределена по всей прямой, и потому все индивиды на самом деле – одна и та же личность! У этого утрированного взгляда, хотя к нему прибегают реже, есть современные сторонники, например философ Дэниел Колак с его недавней книгой «Я – это вы» (I Am You). Я в этой точке зрения вижу мало смысла, как и в панпсихизме, который утверждает, что каждая сущность – каждый камень, каждый стол для пикника, каждый пикник, каждый электрон, каждая радуга, каждая капля воды, водопад, нефтеперерабатывающий завод, билборд, ограничивающий скорость знак, штрафной талон, окружная тюрьма, побег из тюрьмы, соревнование по легкой атлетике, фальсификация результатов голосования, гейт в аэропорту, весенняя распродажа, закрытие сериала, фотография Мэрилин Монро и так далее, до тошноты, – наделена сознанием.
Точка зрения упомянутой книги лежит где-то между этими двумя крайностями, представляя индивидов не как точечные бесконечные десятичные серийные номера, а как довольно локализованные размытые интервалы, рассыпанные вдоль этой прямой. Тогда как некоторые из этих интервалов имеют значительные пересечения, большинство их них пересекаются слабо или не пересекаются вообще. В конце концов, два пятна, каждое в дюйм шириной, расположенные на расстоянии многих миль, очевидно, не будут пересекаться вовсе. Но два пятна в дюйм шириной, чьи центры расположены лишь в полудюйме друг от друга, будут пересекаться значительно. Каждое из них, наоборот, простирается внутрь другого, каждое отчасти живет в другом.
Взаимопроникновение душ народов
Ранее в этой главе я вкратце предложил аналогию образа «Я» со страной, у которой есть посольства во многих других странах. Теперь я хочу развить похожую идею, только начну с очень упрощенного представления о том, чем является страна, и буду дальше отстраиваться от него. Итак, рассмотрим слоган «одна страна, один народ». Такой слоган предполагает, что каждый народ (духовное и культурное понятие, включающее историю, традиции, язык, мифологию, литературу, музыку, изобразительное искусство, религию и так далее) всегда отчетливо и абсолютно соответствует некоторой стране (физическому и географическому понятию, включающему океаны, озера, реки, горы, долины, прерии, месторождения полезных ископаемых, города, трассы, законодательно установленные границы и так далее).
Если бы мы и вправду верили в строгий географический аналог метафоры птички в клетке для человеческого «Я», мы бы придерживались забавного убеждения, что все индивиды, находящиеся внутри определенного географического региона, всегда имеют одну культурную идентичность. Фраза «американец в Париже» была бы бессмысленной, поскольку французская национальность в точности совпадала бы с границами физической местности под названием Франция. Не могло бы быть ни американцев во Франции, ни французов в Америке! И, конечно, аналогично дело обстояло бы для всех стран и народов. Это, конечно, абсурд. Миграция и туризм – повсеместные явления, они постоянно смешивают страны и народы.
Это, разумеется, не значит, что нет таких явлений, как народ или страна. Оба понятия остаются удобными, несмотря на то что каждое из них невероятно расплывчато. Например, задумайтесь на минутку об Италии. В северо-западной ее области под названием Валле-д’Аоста широко распространен французский язык, тогда как в северо-восточной области под названием Альто-Адидже (также Южный Тироль) широко распространен немецкий. Более того, к северу от Милана, уже за границей, в швейцарском кантоне Тичино говорят на итальянском. Так каковы же отношения между страной Италией и итальянцами? Они, мягко говоря, неаккуратные и неточные – и все же мы считаем удобным говорить об Италии и итальянцах. Просто мы знаем, что оба понятия очень размыты. И то, что работает для Италии, работает для любой страны. Мы знаем, что каждая национальность – это размытое, распределенное явление, сосредоточенное в одном географическом регионе, но не ограниченное им, и мы совершенно привыкли к этому. Мы вовсе не чувствуем в этом ни путаницы, ни парадокса.
Так что давайте воспользуемся нашей определенностью с отношениями между местом и людьми, чтобы лучше разобраться в отношениях между телом и душой. Возьмем Китай, из которого за последние пару веков эмигрировали миллионы людей. Может быть, Китай попросту забыл об этих людях, считает их дезертирами и вычеркнул из коллективной памяти? Вовсе нет. Китай питает сильные остаточные чувства к «заморским китайцам». Этих дорогих, но далеких людей побуждают «вернуться домой» хотя бы на время, и, когда они возвращаются, их встречают тепло, как давно потерянных родственников (каковыми они, разумеется, и являются). Поэтому эта заморская ветвь Китая внутри Китая очень даже считается его частью. Это «ореол» китайскости, который простирается далеко за физические пределы страны.
Такой ореол, конечно, есть не только у Китая, а у всех стран, и он сияет – где-то ярко, где-то тускло – вокруг каждой страны на земле. Если бы на уровне стран существовал аналог человеческой смерти, то народ, чье «тело» было уничтожено (в ходе какого-то катаклизма, например падения метеорита на их страну), мог бы выжить, хотя бы частично, благодаря сияющему ореолу, который существует за физическими пределами их страны.
Эта картина, пусть и ужасная, вовсе не кажется там противоречивой, поскольку мы понимаем, что физическая страна, как бы ее ни прославляли песни и сказания, не является необходимой для выживания национальности. Географическое место – это лишь традиционная благодатная почва для древнего набора генов и мемов – типов лица и тела, цвета волос, традиций, слов, пословиц, танцев, мифов, костюмов, рецептов и так далее – и если критическая масса носителей этих генов и мемов, находящихся за границей, переживет этот катаклизм, все это богатство может продолжить существовать и процветать где-то еще, а исчезнувшее физическое место может и дальше прославляться в песнях и сказаниях.
Хотя ни одна страна не была физически уничтожена, подобные события происходили в прошлом. Мне вспоминается полное поглощение польской земли соседями Польши в восемнадцатом и девятнадцатом веках – так называемые «разделы Польши». Поляки вытерпели это, хоть и оказались физически бездомными. Осталась нация – naród polski, – живая и полная сил, хоть и полностью лишенная земли. В самом деле, слова, с которых начинается польский национальный гимн, прославляют ее стойкость: «Еще Польша не погибла, если мы живем!» Схожим образом исконные евреи, в библейские времена изгнанные из колыбели их культуры, продолжили выживать, сохраняя свои традиции, язык и веру в диаспоре.
Ореолы, остаточное свечение, сияющие короны
То, что продолжает жить после смерти человека, – это множество остаточных свечений, поярче и послабее, в совокупности мозгов всех самых дорогих людей. Когда приходит их черед умирать, свечение становится крайне блеклым. А когда и этот внешний слой отправляется в небытие, свечение становится еще более тусклым и через некоторое время гаснет совсем.
Этот медленный процесс угасания, который я описал, мрачен, но все же чуть менее мрачен, чем стандартный взгляд. Поскольку телесная смерть такая явная, такая острая и драматическая и поскольку мы стремимся придерживаться точки зрения «птички в клетке», смерть кажется нам мгновенной и абсолютной, острой, как лезвие гильотины. Мы интуитивно верим, что этот огонь гаснет сразу и насовсем. Я полагаю, что для человеческих душ дело обстоит иначе, поскольку суть человеческого сознания – и в этом радикальное отличие от сути комара, змеи, птицы или свиньи – распределена среди многих мозгов. Требуется пара поколений для того, чтобы душа умолкла, чтобы мерцание прекратилось, чтобы догорели последние угольки. Хотя «прах к праху, пыль к пыли» может, в конечном счете, быть правдой, описанный переход вовсе не такой резкий, как мы привыкли считать.
И потому мне кажется, что интуитивное, хоть и редко проговоренное назначение похорон или памятной службы – вновь объединить людей, которые были покойному ближе всего, и вновь разжечь в них всех, в последний раз, то особое живое пламя, которое являет собой суть дорогого человека; люди получают прямую и косвенную выгоду от присутствия друг друга, чувствуют разделенное присутствие покойного в оставшихся мозгах и таким образом в максимально возможной степени закрепляют в них это остаточное мерцание вторичного зародыша личности. Хотя первичный мозг померк, в тех, кто остался, кто собрался вспомнить и вновь пробудить дух покойного, осталась его составная сияющая корона. Вот что означает человеческая любовь. Следовательно, слово «любовь» невозможно отделить от слова «Я»; чем глубже укоренен чей-то символ внутри вас, тем больше любовь, тем ярче свет, который останется его следом.