снаружи. Тогда это просто рисунок! Крайне интригующе. Слишком много всего, и все слишком берриобразно… чтобы быть в расселовском словаре.
СП № 641: Музыка для моих ушей! Я так рад, что ты нашел в моих соображениях ценность. Как ты знаешь, это лишь метафоры, но они очень помогают мне хоть как-то разобраться в великой загадке жизни и, как ты многократно подчеркнул, в великой загадке, что значит – быть тут. Благодарю тебя за великолепную возможность обменяться взглядами по таким тонким вопросам.
СП № 642: Уверяю тебя, все благодарности взаимны. И я буду ждать новых встреч с рвением, устремлением, усердием, настойчивостью, решительностью, энергичностью, учтивостью и чрезмерным нетерпением. А до тех пор счастливо и будь здоров!
Глава 21. Краткая встреча с картезианским Эго
Хорошо рассказанные истории берут мощные аккорды
В диалоге выше Странная петля № 642 настойчивее всего задавала вот какой вопрос: «Что поместило меня именно в этот мозг, а не в какой-то другой?» Однако хоть Странная петля № 641 и попыталась несколькими способами дать ответ на эту загадку, у Странной петли № 642 сохранялось зудящее чувство, что Странная петля № 641 на самом деле не понимает вопроса и глубинной его значимости для человеческого существования. Может ли быть, что произошел фундаментальный разрыв в коммуникации и что некоторые люди попросту никогда не осознают этот вопрос, поскольку он слишком туманный и тонкий?
Что ж, если вам не претит научно-фантастический сценарий, тот же самый вопрос можно задать настолько живо и прямо, что, я надеюсь, все смогут осмыслить эту загадку и глубоко озаботиться ею. Один из способов сделать это возник в новаторской книге «Причины и личности» (Reasons and Persons) оксфордского философа Дерека Парфита. Вот как Парфит формулирует эту головоломку:
Я вхожу в Телетранспортер. Я уже бывал на Марсе раньше, но добирался только привычным путем, несколько недель путешествуя на космическом корабле. А это устройство отправит меня со скоростью света. Я лишь должен нажать зеленую кнопку. Как и все остальные, я нервничаю. Сработает ли оно? Я напоминаю себе процесс, как мне его описывали. Когда я нажму на кнопку, я потеряю сознание, а затем очнусь словно мгновение спустя. На самом деле я буду без сознания около часа. Сканер на Земле разрушит мой мозг и мое тело, записав точное состояние всех клеток. Затем он передаст эту информацию по радио. Сообщению, летящему со скоростью света, потребуется три минуты, чтобы достигнуть Репликатора на Марсе. А затем он создаст из новой материи мозг и тело, которые будут в точности как мои. Когда я очнусь, я буду в том теле.
Хотя я верю, что именно это и произойдет, я все еще медлю. Но потом я вспоминаю, как ухмыльнулась моя жена, когда сегодня за завтраком я выказал признаки нервозности. Она мне напомнила, что часто телетранспортировалась, и с ней все в порядке. Я нажал на кнопку. Как и предполагалось, я потерял сознание и тут же снова очнулся, но в другой кабинке. Изучив свое новое тело, я не нашел никаких изменений. На месте был даже порез над верхней губой, который я оставил, пока брился.
Прошло несколько лет, в течение которых я часто телетранспортировался. И вот я снова в кабинке и снова готов отправиться на Марс. Но на этот раз, когда я нажимаю зеленую кнопку, я не теряю сознание. Раздается жужжание, затем – тишина. Я выхожу из кабинки и говорю оператору: «Не сработало. Что я сделал не так?»
«Все сработало», – отвечает он, протягивая мне карточку. На ней написано: «Новый Сканер записывает Вашу копию, не разрушая Ваш мозг и Ваше тело. Мы надеемся, что Вы оцените возможности, которые предлагает эта новая технология».
Оператор говорит мне, что я один из первых, кто использовал Новый Сканер. Он добавляет, что, если я задержусь на час, я смогу воспользоваться интеркомом для того, чтобы посмотреть на себя на Марсе и поговорить с собой.
«Погодите, – отвечаю я, – если я тут, я не могу быть и на Марсе тоже».
Рядом вежливо покашливают, и мужчина в белом халате предлагает поговорить наедине. Мы идем в его офис, где он просит меня присесть и замолкает. Затем он говорит: «Боюсь, что у нас проблемы с Новым Сканером. Он записал вашу копию совершенно верно, вы убедитесь, когда поговорите с собой на Марсе. Но, похоже, в процессе сканирования он нарушает кардиосистему. Судя по результатам, хоть вы и будете вполне здоровы на Марсе, здесь, на Земле, в течение нескольких дней у вас, должно быть, случится остановка сердца».
Позже оператор подзывает меня к интеркому. На экране я вижу себя, точно как в зеркале по утрам. Но есть два отличия. На экране я не отражен слева направо. И, пока я стою, потеряв дар речи, я могу видеть и слышать, как я в студии на Марсе начинаю говорить.
Поскольку мой Дубликат знает, что я вот-вот умру, он пытается утешить меня теми же словами, какими я недавно пытался утешить умирающего друга. Печально узнать, оказавшись их адресатом, насколько они неутешительны. Мой Дубликат уверяет меня, что он сможет перенять мою жизнь, когда меня не станет. Он любит мою жену, и вместе они будут заботиться о моих детях. И он закончит книгу, которую я пишу. У него не только есть все мои черновики, у него есть все мои намерения. Я вынужден признать, что он сможет закончить книгу так же хорошо, как и я. Все эти факты слегка меня утешают. Умирать, зная, что у меня будет Дубликат, не так плохо, как просто умирать. И все же вскоре я потеряю сознание навсегда.
Ну мы и простофили!
Проблемы, вокруг которых вращается двухчастная история Парфита, абсолютно те же самые, что преследовали Странную петлю № 642. В первой части мы вместе с Парфитом беспокоимся о том, сможет ли он и вправду вновь существовать после того, как его разобрали на атомы на Земле, а сигналы, описывающие его ультраподробную копию, достигли Марса и определили конструкцию его нового тела; мы боимся, что заново выстроенный человек будет лишь кем-то, что выглядит и думает в точности как Парфит, но не будет им. Вскоре, однако, мы с облегчением обнаруживаем, что наше беспокойство безосновательно: у Парфита все получилось, вплоть до последней царапинки. Отлично! И откуда же мы знаем, что ему это удалось? Потому что он сам нам и сказал! Но что за «он» сообщает нам эти хорошие новости? Это Дерек Парфит, философ и автор, или Дерек Парфит, отважный космический путешественник?
Это Парфит-путешественник. Оказывается, Парфит-философ просто рассказывает хорошую байку, стараясь изобразить ее ужасно реалистично, но вскоре мы обнаруживаем, что на самом деле он сам не верит в некоторые части своей истории. Начало второго эпизода его фантазии идет вразрез с первым. Когда мы узнаем, что Новый Сканер, в отличие от старого, не разрушает «оригинал», мы продолжаем читать с негласной убежденностью, что Парфит, отважный космический путешественник, никуда не отправился. Мы не удивляемся тому, что он выходит из кабинки на Земле, поскольку он все еще тут.
Ох, ну мы и простофили! Купившись на тему Эпизода I («телепортация равняется путешествию»), проглотив ее со всеми потрохами, в Эпизоде II мы бездумно идем по пути наименьшего сопротивления, который формулируется как-то так: «Если есть две разные вещи, которые выглядят, думают и болтают как Дерек Парфит, и если одна из них расположена там, где мы видели Парфита в последний раз, а другая – где-то далеко, то, ей богу, ближайший, разумеется, настоящий, а дальний лишь копия – клон, подделка, самозванец, фальшивка».
Здесь уже полно пищи для размышлений. Если копия на Марсе в Эпизоде II – подделка, почему она не была подделкой в Эпизоде I? Почему мы были такими простаками, когда читали Эпизод I? Мы наивно купились на убедительную улыбку его жены за завтраком, а потом, когда он вышел из марсианской кабинки, красноречивый порез на его лице избавил нас от любых сомнений. Мы поверили его словам, что тот, кто шагнул из кабинки, – это и правда был он. Но чего еще мы могли ожидать? Могло ли новорожденное тело шагнуть из кабинки и провозгласить: «О ужас, я – это не я! Я кто-то еще, кто лишь выглядит как я и у кого есть все мои воспоминания вплоть до самого детства, даже воспоминания о недавнем завтраке с моей женой! Я лишь подделка, но какая же хорошая!»
Конечно, свежесозданный марсианин не произнесет чего-то настолько бестолкового, поскольку он никак не мог бы узнать о том, что он – фальшивка. Он бы изо всех сил верил в то, что он и есть оригинальный Дерек Парфит, который мгновение назад дезинтегрировался в сканере на Земле. В конце концов, именно это говорил бы ему его мозг, раз он был идентичен мозгу Дерека Парфита! Это демонстрирует нам, что мы должны с огромной осторожностью относиться к заявлениям о личной идентичности, даже к тем, которые исходят из первых уст.
Итак, что же с нашим новым прагматическим подходом мы должны подумать об Эпизоде II? Нам сказали, что Парфит, мнимый космический путешественник, вышел все-таки из кабинки на Земле, причем с сердечной недостаточностью. Но откуда нам знать, что именно он – Парфит? Почему бы Парфиту-рассказчику не рассказать нам историю с точки зрения нового марсианина, который тоже называет себя «Дерек Парфит»? Предположим, история звучала бы так: «В тот момент, когда я вышел из марсианской кабинки, мне рассказали ужасную новость: оказывается, другой Парфит – бедняга там, на Земле, – получил травму сердца, отправляя меня сюда. Я был потрясен услышанным. Вскоре мы с ним разговаривали по телефону, и я оказался в странном положении, пытаясь утешить его точно так же, как недавно утешал умирающего друга…»
Если бы это было изложено достаточно гладко, мы могли бы не удержаться от мысли, что вот это тело, рожденное на Марсе, и есть Дерек Парфит. В самом деле, Дерек Парфит, опытный философ-рассказчик, мог бы даже заставить нас вообразить, что земное тело с поврежденным сердцем было лишь претендентом на Уникальную Душу, привязанную с рождения и по божественному указанию к имени Дерек Парфит.
Телепортация мысленного эксперимента через Атлантику
Кажется, то, каким образом пересказан этот научно-фантастический сценарий, играет ключевую роль в нашем интуитивном ощущении его достоверности. Мой давний коллега и друг Дэн Деннет многократно подчеркивал это в дискуссиях вокруг изобретательных философских мыслительных экспериментов. В самом деле, Дэн называет такие искусно созданные басни двигателями интуиции, и он прекрасно знает, о чем говорит, поскольку сам придумал немало проницательных двигателей интуиции в области философии сознания.
И я должен сказать, пока я перепечатывал рассказ Парфита из его книги 1984 года в эту главу, тоненький голосок нежно напевал мне: «Скажи, это не напоминает тебе предисловие Дэна к “Глазу разума”, его гениальную фантазию о телепортации, которая привлекла стольких читателей к нашей книге, когда она вышла в 1981 году?» Так, набрав рассказ Парфита до конца, я снял с полки экземпляр «Глаза разума» и перечитал первые несколько страниц. Должен сказать, что у меня просто отвисла челюсть. Это была ровно та же фантазия, только с заменой полов и планет и рассказанная в более американском стиле. Там была точно такая же двухчастная структура, в первой части фигурировал «телеклон Марк IV», который разрушил оригинал, а во второй части фигурировала новая-и-улучшенная версия («Марк V»), которая сохранила оригинал.
Что тут сказать? Мне нравятся обе истории с разных сторон Атлантики, не важно, является одна из них «клоном» другой или их происхождение независимо (хотя это вряд ли, поскольку «Глаз разума» указан у Парфита в библиографии). В любом случае, сняв с души этот небольшой груз, я продолжу комментировать провокационный рассказ Парфита (и, конечно, благодаря референтной силе аналогии также рассказ Дэна).
Неясное местонахождение картезианского Эго
Ключевой вопрос, который поднимает рассказ Парфита, таков: «Где на самом деле находится космический путешественник Дерек Парфит после того, как произошла телепортация в Эпизоде II?» Иначе говоря, который из двух претендентов на то, чтобы быть Парфитом, действительно Парфит? В Эпизоде I Парфит-рассказчик подкинул нам самый правдоподобный с виду ответ, но затем в Эпизоде II он так же правдоподобно его разрушил. В этот момент вы почти можете услышать, как Странная петля № 642, напряженно отождествляя себя с космическим путешественником, вопит: «Которым из двух был бы я?»
Как по мне, нельзя всерьез заявлять что-то о загадке сознания, если вы не можете предложить (и отстоять) никакого ответа на этот крайне закономерный и острый вопрос. Я думаю, что вы уже знаете мой ответ на него, но, может быть, и нет. В любом случае я дам вам немного поразмышлять над этой задачкой, а сам пока что в общих чертах объясню, что об этом думает сам Парфит.
Этот вопрос лежит в основе книги Парфита, и объяснение его позиции занимает около сотни страниц. Ключевую идею, которой он оппонирует, он называет чистым картезианским Эго, или, для краткости, картезианским Эго. Проще говоря, картезианское Эго представляет собой ровно один квант чистой души (также известной как «персональная идентичность»), и оно на 100 % неразбавленное и неделимое. Одним словом, это то, что делает вас вами, а меня – мною. Мое картезианское Эго только мое и ничье больше, с рождения и до смерти, и этим все сказано. Это мой абсолютно личный взгляд на мир, неразделенный и неделимый. Это субъект моего опыта. Это мой совершенно уникальный внутренний свет. Ну, вы поняли!
В скобках я должен признать, что каждый раз, когда я вижу слова «картезианское Эго», какая-то часть меня неизменно вместо буквы «г» видит «йц»[28], и в моем мозгу всплывает образ яйца – «картезианское Эйцо», если позволите, – яйцо прекрасной формы с безупречно белой скорлупой, которая защищает идеально круглый и бесконечно прекрасный желток. В этой странной искаженной картине желток является секретом человеческой идентичности; и, увы, главная цель Парфита в его книге – безжалостно раздавить это яйцо, а с ним и священный желток!
Есть два вопроса, на которые Парфит очень старается дать ответ. Первый: когда Парфит телепортировался на Марс в Эпизоде I, его картезианское Эго телепортировалось вместе с ним или было разрушено вместе с телом? Второй вопрос, как будто еще более трудный и острый: когда Парфит телепортировался на Марс в Эпизоде II, куда делось его картезианское Эго? Могло ли оно, покинув его на Земле, отправиться на Марс? В таком случае кем был тот, кто остался на Земле? Или, может быть, картезианское Эго Парфита просто осталось на Земле? В таком случае кто высадился из кабинки на Марс и высадился ли кто-то? (Заметьте, что мы отождествляем слово «кто» и фразу «кем он был» с понятием особенного, уникального идентифицируемого картезианского Эго.) Соблазну задать эти вопросы (и верить, что на них существуют объективные и верные ответы) почти невозможно сопротивляться, и все же именно общечеловеческую интуицию, которая порождает этот соблазн, Парфит намерен побороть в своей книге.
Если точнее, Парфит стойко сопротивляется идее, что понятие «личной идентичности» имеет смысл. Конечно, оно имеет смысл в повседневном мире, в котором мы живем – в мире без телеклонирования и занимательных операций «вырезать-вставить» на сознании и мозгах. На самом деле все мы в той или иной степени принимаем идею картезианского Эго в нашей повседневной жизни как должное; она встроена в наш здравый смысл, в наши языки и в наш культурный контекст так же глубоко, негласно, последовательно и незаметно, как и идея, что время идет или что вещи, передвигаясь, сохраняют свою идентичность. Но Парфит стремится изучить, насколько хорошо древняя идея картезианского Эго выдержит экстремальные, небывалые давления. Будучи вдумчивым мыслителем, он поступает аналогично тому, как поступил Эйнштейн, когда представил, что движется с околосветовой скоростью, – он доходит до предела классических представлений, и, как и Эйнштейн, он обнаруживает, что классические взгляды не всегда работают в мирах, радикально отличных от тех, в которых эти взгляды родились и сформировались.
Я на Венере или на Марсе?
За примерно сто страниц размышлений над вопросом Парфит анализирует множество мысленных экспериментов, придуманных как им самим, так и другими современными философами, и его анализ всегда четкий и ясный. Я не собираюсь воспроизводить здесь эти эксперименты и его аналитику, но я обобщу его выводы. Суть его позиции в том, что личная идентичность, доведенная до предела, становится неопределяемым понятием. В экстремальных условиях – как, например, в Эпизоде II – вопрос «Который из них я?» не имеет правильного ответа.
Многие читатели книги Парфита, как и моей книги, будут крайне не удовлетворены и встревожены. Пока мы растем на планете Земля, наша интуиция не готовит нас ни к чему хотя бы отдаленно похожему на сценарий неразрушающей телепортации, так что мы требуем простого и буквального ответа – хотя в то же время интуитивно чувствуем, что его не предвидится. В конце концов, мы можем сочинить Эпизод III, в котором будет фигурировать сценарий разрушающей телепортации из Эпизода I, только сигналы будут одновременно отправляться на приемники Венеры и Марса. В этом сценарии, вскоре после разрушения тела и мозга оригинального Парфита, два новеньких Парфита (полноценных, с порезом от бритья) будут собраны примерно в одно время на двух планетах, и теперь точно не будет никакого обоснованного преимущества у одного над другим (если вы не хотите поспорить, что первый законченный должен удостоиться картезианского Эго, но в этом случае мы можем увильнуть, просто постановив, что их собирают синхронно).
Для наших обыденных, домашних сознаний в стиле СП № 642 все очень очевидно и очень просто: один из Парфитов – поддельный. Мы не можем представить существование в двух местах сразу, поэтому думаем (идентифицируя себя с отважным путешественником): «Либо я должен быть тем, что на Венере, либо тем, что на Марсе, либо ни тем, ни другим». Но ни одного из этих ответов не достаточно для нашей классической интуиции.
Ответ самого Парфита вообще-то ближе к мысли, которую я грубо отмел в предыдущем абзаце: мы в двух местах одновременно! Я говорю, что он ближе к этому ответу, а не что ответ такой и есть, потому что Парфит, как и я в этой книге, видит вещи, которые кажутся черно-белыми, в оттенках серого – просто в обычных обстоятельствах эти вещи настолько близки к чисто черному или белому, что все намеки на серость спрятаны от глаз. Это происходит не только благодаря внешне очевидному факту, что у всех нас отдельные физические мозги, расположенные в отдельных черепах, но также благодаря обширной сети лингвистических и культурных условностей, которые коллективно подсознательно настаивают на том, что каждый из нас – ровно одна личность (это «метафора птички в клетке» из Главы 18, а также концепция картезианского Эго), и которые косвенно отбивают у нас охоту представлять какое-то смешение, наложение или разделение душ.
Я также не могу отрицать, что глубоко внутри каждого из нас есть абсолютная уверенность, что я не могу быть в двух местах сразу. В более ранних главах я изо всех сил постарался привести разнообразные контрпримеры этой идеи, и Парфит тоже сделал все возможное, чтобы привести разные другие свидетельства возможного распределения идентичности. На самом деле он воздерживается от термина «личностная идентичность», предпочитая заменять его другим термином, который с меньшей вероятностью спровоцирует образ неделимого «кванта души» (аналогичного уникальному заводскому серийному номеру государственных документов подтверждения личности). Парфит предпочитает термин «психологическая непрерывность», под которым подразумевает то, что я бы назвал «психологическим подобием». Другими словами, хотя его идеи и не пахнут математикой, Парфит, по сути, предлагает абстрактную «функцию расстояния» (которую математики назвали бы метрикой) между личностями в «личностном пространстве» (или между мозгами, хотя нигде не уточняется, на каком структурном уровне мозги должны быть описаны для «вычисления дистанции» между ними, и трудно представить, что это должен быть за уровень).
Используя такую метрику для сознаний, я бы был очень близок к человеку, которым я был вчера, чуть менее близок к человеку, которым я был два дня назад, и так далее. Иначе говоря, хотя пересечение между Дугласом Хофштадтером сегодняшним и Дугласом Хофштадтером вчерашним очень велико, они не идентичны. Мы тем не менее дежурно (и машинально) принимаем их идентичными, поскольку это так удобно, так естественно и так легко. Это сильно упрощает жизнь. Этот обычай позволяет нам давать предметам (и одушевленным, и неодушевленным) определенные имена и говорить о них изо дня в день без необходимости постоянно обновлять наш лексикон. Более того, этот обычай укореняется в нас еще в детстве – примерно в той же стадии развития Пиаже, в которой мы узнаем, что мячик, закатившийся за коробку, все еще существует, хоть его и не видно, и даже может через секунду-другую вновь появиться с другой стороны коробки!
Радикальная природа взглядов Парфита
Разоблачить бессознательные убеждения, которые уходят корнями так глубоко и так довлеют над нашим взглядом на мир, – предприятие пугающее и дерзкое, по тонкости и трудности сравнимое с тем, чего добился Эйнштейн, когда создал специальную относительность (голой логикой подорвав наше самое сокровенное и бесспорное интуитивное ощущение природы времени), и чего целое поколение блестящих физиков во главе с Эйнштейном добилось совместно, создав квантовую механику (подорвав наше самое сокровенное и бесспорное интуитивное ощущение природы причинности и непрерывности). Новый взгляд, который предлагает Парфит, радикально пересматривает понимание того, что значит быть, и в чем-то он крайне дискомфортный. Но в чем-то другом он крайне освобождающий! Парфит даже посвящает пару страниц рассказу о том, как этот радикально новый взгляд на человеческое существование освободил его и глубоко изменил его отношение к жизни, смерти, любимым людям и людям вообще.
В Главе 12 «Причин и личностей», смело озаглавленной «Почему наша идентичность не имеет значения», есть серия цепляющих размышлений с восхитительно провокационными названиями. Поскольку я так восхищаюсь этой книгой и ее стилем, я просто процитирую названия разделов, в надежде тем самым раззадорить вас на ее прочтение. Вот они: «Разделенные умы»; «Чем объясняется единство сознания?»; «Что происходит, когда я разделяюсь?»; «Что важно, когда я разделяюсь?»; «Почему нет критерия идентичности, который удовлетворял бы двум убедительным требованиям»; «Витгенштейн и Будда»; «По сути, я – мой мозг?»; и наконец: «Можно ли верить в истинный взгляд?».
Несмотря на то что каждый раздел богат на откровения, именно последним из них я восхищен больше всего, поскольку в конце Парфит спрашивает себя, верит ли он сам в доктрину, которую только что построил. Как если бы Альберт Эйнштейн вдруг осознал, что его идеи оставят от механики Ньютона одни руины, а потом остановился бы и спросил себя: «Правда ли я доверяю течению своих мыслей так сильно, что я могу поверить в дикие, противоречащие интуиции выводы, к которым я пришел? Не слишко ли самонадеянно я отвергаю целую внутренне непротиворечивую сеть переплетенных идей, которая была тщательно разработана на протяжении двух-трех веков моими выдающимися предшественниками-физиками?»
И хотя Эйнштейн вел чрезвычайно скромную жизнь, его ответ самому себе (впрочем, насколько мне известно, он никогда не писал таких вдумчивых эссе) был в целом таков: «Да, у меня есть эта странная вера в правильность моего ума. Природа должна быть такой, что бы другие до меня ни говорили. Я почему-то получил возможность заглянуть во внутреннюю логику природы глубже и внимательнее, чем все, кто до меня. Мне несказанно повезло, и, хотя я не присваиваю себе эти результаты, я хочу опубликовать их, чтобы поделиться этим ценным видением с другими».
Вера в себя, смирение и сомнения в себе
Парфит куда более осторожен. Для меня его выводы не менее радикальны, чем выводы Эйнштейна (хотя я нахожу слегка натянутой картину, в которой радикальные идеи о невыразимости личностной идентичности приводят к удивительным технологическим последствиям, тогда как идеи Эйнштейна, разумеется, привели), но убежден он в них не так сильно, как, похоже, был убежден Эйнштейн. Он вроде бы уверен в своей системе взглядов, но уверен не до конца. Он не считает, что она покачнется и рухнет, стоит лишь на нее встать, но все же признает, что она может так сделать. Давайте послушаем, как он сам высказывается на эту тему.
[Философ сознания Томас Нагель] однажды заявил, что мы психологически не способны поверить в редукционистские взгляды, даже если они верны. Так что я вкратце рассмотрю аргументы, которые приводил выше, а затем спрошу, могу ли я честно сказать, что верю в собственные выводы. Если я смогу, я буду полагать, что я не единственный; что еще хотя бы несколько человек смогут поверить в истину.
[Несколько страниц спустя] <…> Я рассмотрел главные аргументы в пользу редукционистского взгляда. Считаю ли я, что поверить в них невозможно?
Я считаю так. Я могу поверить в него на интеллектуальном или рефлексивном уровне. Я убежден аргументами в пользу этого взгляда. Но, скорее всего, на каком-то другом уровне у меня всегда будут сомнения <…>
Я подозреваю, что обзор моих аргументов не сможет полностью избавить меня от сомнений. На рефлексивном и интеллектуальном уровнях я буду убежден, что редукционистский взгляд верен. Но на каком-то более глубоком уровне я все еще буду склонен верить в то, что между некоторой будущей личностью, которая является мной и которая является кем-то еще, есть настоящая разница. Что-то подобное происходит, когда я смотрю из окна с верхушки небоскреба. Я знаю, что я в безопасности. Но, глядя вниз с такой головокружительной высоты, я боюсь. Я бы тоже испытывал иррациональный страх, если бы собирался нажать зеленую кнопку.
<…> Трудно быть искренне верным моим редукционистским выводам. Трудно поверить, что личностная идентичность – это не то, что имеет значение. Если завтра кто-то будет в агонии, трудно поверить, что вопрос, могу ли я ощущать эту агонию, не имеет смысла. И трудно поверить, что в шаге от потери сознания может не быть ответа на вопрос: «Я вот-вот умру?»
Должен сказать, что я нахожу готовность Парфита столкнуться со своими сомнениями и поделиться ими с читателями невероятно редкой и удивительно освежающей.
Превращая Парфита в Бонапарта
В последнем абзаце, процитированном выше, Парфит отсылает к мысленному эксперименту, придуманному частично философом Бернардом Уильямсом, частично им самим (другими словами, придуманный гибридом Уильямса – Парфита, которого могли бы звать Бернеком Уилфитсом), в котором он собирается пройти особый тип нейрооперации, точный характер которой определяется числовым параметром – а именно, сколько будет переключено рубильников. Что делают индивидуальные рубильники? Каждый из них заменяет одну из черт характера Парфита на другую, которая принадлежит не кому иному, как Наполеону Бонапарту («не кому иному» я здесь понимаю буквально и скоро объясню почему). Например, переключение одного рубильника делает Парфита куда более вспыльчивым, другой убирает невыносимость для него видеть убийства людей, и так далее. Заметьте, что в предыдущем предложении я использовал имя собственное «Парфит» и местоимение «его», которое недвусмысленно указывает на Парфита. Однако главный вопрос в том, законны ли подобные использования. Если дергать рубильники один за другим, все больше превращая Парфита в Наполеона, на каком этапе он – или, точнее, на каком этапе эта медленно мутирующая личность – попросту будет Наполеоном?
Как я уже дал понять, вопрос, в какой конкретно точке прямой произойдет превращение, с точки зрения Парфита не имеет смысла, поскольку важна именно психологическая непрерывность (то есть близость личностей или мозгов в этом квазиматематическом пространстве, о которой я недавно говорил) – а этот параметр окрашен во все оттенки серого. Это не 0 или 1, не все или ничего. Человек может частично быть Дереком Парфитом и частично Наполеоном Бонапартом и смещаться от одного к другому, пока мы дергаем рубильники. И это означает не только то, что человек становится все больше и больше похож на Наполеона Бонапарта, это означает, что человек действительно постепенно становится Наполеоном Бонапартом.
С точки зрения Парфита, картезианское Эго Наполеона не является неделимым, как и картезианское Эго Дерека Парфита. Скорее это похоже на ползунок на шкале, и два индивида (которые не являются индивидами в этимологическом смысле, потому что это слово означает «неделимый») могут произвольно сливаться и изменяться по мере сдвига этого ползунка в желаемую позицию на шкале. Результатом является гибридная личность, на одной десятой, трети, половине или трех четвертях пути между двумя концами – какую пропорцию захотите, от Дерека Парфита до Дерена Парфита, до Дереона Парпита, до Делеона Парапита, до Долеона Парапарта, до Даолеона Панапарта, до Даполеона Понапарта, до Наполеона Бонапарта. Большинство людей, в отличие от Парфита, хотят, чтобы был, и уверены, что должен быть строгий ответ «да» или «нет» на вопрос «Является ли этот человек Дереком Парфитом?» в каждой точке спектра случаев. Конечно, это классический взгляд – взгляд, который негласно подразумевает идею о картезианском Эго самого Дерека Парфита. Так что большинство людей оказывается в очень неловком положении, в котором им приходится говорить, что стоит только полозку пересечь одно определенное место на шкале, как вдруг, без предупреждения, картезианское Эго Парфита исчезает и заменяется на Эго Наполеона Бонапарта. Всего мгновение назад мы имели дело с некоторой личностной вариацией Дерека Парфита – но все же Дерека Парфита, – которая искренне переживает чувства Дерека Парфита, а теперь перед нами вдруг вариация Наполеона Бонапарта, и она переживает чувства Наполеона, а вовсе не Парфита!
Радикальная реконструкция Дугласа Р. Хофштадтера
Интуитивные ощущения, которые я пытаюсь потеснить, очень эмоциональны и уходят глубоко в нашу культуру и в наши взгляды на жизнь. Особенно ярко я это испытываю, когда вставляю себя в этот сценарий и начинаю воображать альтернативные черты характера, которые нейрохирург может получить, переключая один рубильник за другим.
Например, для начала я представляю, что по щелчку Рубильника № 1 моя любовь к Шопену и Баху заменяется на глубинное отвращение к их музыке и вместо этого в «моем» мозгу расцветает великое благоговение перед Бетховеном, Бартоком, Элвисом и Эминемом.
Затем я представляю, что Рубильник № 2 заставляет меня каждый выходной (и каждую свободную минуту) вместо построения амбиграмм и плотной работы над книгой о том, каково быть странной петлей, часами напролет смотреть профессиональную игру в футбол на широченном экране и довольно глазеть на грудастых девочек в рекламе пива.
А затем (Рубильник № 3) я представляю, что мои политические взгляды встают с ног на голову, в том числе десятилетия войны с сексистским языком. Теперь я в каждую фразу вставляю «мужики», а каждого, кто возразит, я высмеиваю как «политкорректную обезьянку» (как можете понять, это будет самым мягким эпитетом из тех, что я использую).
По следующему щелчку я отделаюсь от своей пожизненной склонности к вегетарианству и обменяю ее на страсть к охоте на оленей и других диких животных – и, конечно, чем они больше, тем лучше. Таким образом, после Рубильника № 4 я просто обожаю заваливать слонов и носорогов из моей верной винтовки! Самое веселое занятие на свете! И каждый раз, когда одно из благородных созданий смиренно склоняется перед моими победоносными пулями, я вскидываю руку в жесте «я великолепен», который так часто можно видеть, когда футболист делает тачдаун.
И, наконец, нужно ли говорить, что по щелчку Рубильника № 5 я полностью соглашаюсь с экспериментом Джона Сёрла «Китайская комната», а также считаю, что мысли Дерека Парфита о личностной идентичности – это полная чушь. Ох, я забыл – это невозможно, поскольку я вообще никогда не задавался философскими вопросами!
Вы могли заметить, что я взял слово «мой» в кавычки, когда говорил о мозге, в котором расцвело благоговение перед Людвигом, Белой, Элвисом и Эминемом. После этого, впрочем, я не озаботился кавычками, хотя, наверное, стоило. В конце концов, все, что я придумал выше, это диаметральная противоположность того, что я считаю ключевой мной-ностью. Расстаться с любой из этих черт достаточно для того, чтобы я подумал: «Этот человек больше не я. Это не могу быть я. Это несовместимо с фибрами моей души».
Конечно, мы можем представить более мягкие изменения вроде альтернативной жизни, в которой я каким-то образом избежал знакомства с Первым концертом Прокофьева. Это была бы другая версия меня, куда более бедная, конечно, но она для меня по-прежнему ощущалась бы мной. Или мы можем представить, что я время от времени все еще ем гамбургеры и чувствую за это вину или что раз в сто лет я добровольно включаю футбольный матч по телевизору. Это оттенки серого, создающие сияние «возможных Дугов» вокруг Дуга, которым мне случилось стать благодаря сотням особенных индивидов, которым случилось оказаться в моей жизни (и миллионам других, которым не случилось, не говоря о бесконечном количестве гипотетических индивидов, не оказавшихся в моей жизни!). Мы обычно не думаем про то, «кем/чем/каковым я являюсь» в таких оттенках серого, но вот я немного расписал вам свои.
О том, «кто» и «как»
Кстати, я могу добавить, что, по-моему, слово «кто» порой наделяется слишком большой подсознательной силой, как это происходит с местоимениями «он» и «она» (можете вспомнить краткий диалог с Келли о местоимениях, применяемых к животным, из Главы 1). В 1980-х Памела Маккордак написала историю об искусственном интеллекте с провокационным и гениальным названием «Те из машин, кто думает» (Machines Who Think). Слово «кто» в заголовке вызывает образ, радикально отличный от наших непроизвольных ассоциаций с такими стандартными машинами, как консервные ножи, холодильники, пишущие машинки и даже компьютеры; оно предполагает, что по крайней мере у некоторых машин есть что-то «внутри», или, как сказал бы Томас Нагель, «можно сказать, каково это – быть этой машиной» (фраза, которую, кстати, трудно перевести на другие языки). Это негласно подразумевает, опять же, явную, черно-белую дихотомию между множеством гипотетических «машин, которые думают» (такие машины только думали бы, но не имели внутреннего мира) и другим множеством гипотетических «машин, кто думает» (эти машины имели бы внутренний мир, и каждая из них была бы кем-то особенным).
Мне часто кажется, что на самом деле, когда я думаю о том, кто мои близкие друзья, все сводится к тому, какие они – как они улыбаются, как говорят, как смеются, как слушают, как страдают, как делятся переживаниями и так далее. Я думаю, что самая глубинная суть каждого из друзей выполнена из тысяч таких «как» и что эта коллекция «как» и есть ответ – полный ответ – на вопрос: «Кто этот человек?»
Может показаться, что это взгляд от третьего лица, со стороны, и что он крадет или даже отрицает всю перспективу от первого лица. Может показаться, что он недодает «Я» или походя отмахивается от него. Однако я так не думаю, поскольку я думаю, что это все, чем является «Я» даже для самого себя. Загвоздка в том, что «Я» очень преуспело в убеждении самого себя, что оно куда больше этого – в чем, собственно, и заключается главная задача слова «Я»! «Я» кровно заинтересовано в том, чтобы продолжать эту аферу (даже если само станет ее жертвой)!
Вдвое больше или ничего
И вот мы наконец возвращаемся к загадке «Венера против Марса» из Эпизода III. Я уже сказал, что Парфит слегка обходит вопрос, попросту отрицая существование картезианских Эго, и поэтому говорит, что вопрос не имеет осмысленного ответа. Но в своей книге он также довольно часто ссылается на так называемое «двойное существование», что, по сути, означает пребывание в двух местах сразу. Он неоднократно пишет, что двойное существование едва ли равносильно смерти (то есть не существованию) и что число два не должно сводиться к нулю! Так что же он имеет в виду? Что на вопрос нет ответа или что он на самом деле удвоился и теперь есть два Дерека Парфита?
Мне трудно разобраться, поскольку он, кажется, говорит и то и другое достаточно часто, чтобы можно было привести доводы в пользу любого из вариантов. Но как я смотрю на этот вопрос? Думаю, я голосую в пользу «двух я». На первый взгляд это звучит так, будто я принимаю теорию картезианского Эго, только представляю, что яйцо клонировали и получилось два идентичных картезианских Эго, одно на Венере, другое на Марсе. Но затем СП № 642 начинает вопить: «Какой из них я?» Как будто я вовсе не ответил на вопрос или как будто я хочу взять яйцо с собой на Марс и съесть его и там, на Венере.
Чтобы вернуть себе подобие последовательности, я должен вернуться к лейтмотиву СП № 641, который заключается в том, что явление «Я» – это изначально и в конце концов галлюцинация. Давайте применим Эпизод III, мой сценарий телепортации со свежими копиями на Венере и на Марсе и отсутствием копий на Земле, не к Парфиту, а ко мне. В этом случае каждый из новых мозгов – тот, что на Марсе, и тот, что на Венере, – убежден, что он – я. Все их ощущения настолько же мои, насколько и всегда. Все та же потребность сказать «я тут, а не там» всплывает в обоих мозгах так же рефлекторно, как дергается моя нога, если стукнуть по коленке. Но есть автоматизм или нет, истина в том, что нет такой штуки, как «Я» – ни твердого шарика, ни драгоценного желтка, защищенного картезианской скорлупкой, – есть только стремления, склонности, привычки, в том числе вербальные. В итоге мы должны поверить обоим Дугласам Хофштадтерам, когда они говорят: «Я – тот, кто тут», хотя бы в той мере, в какой мы верим Дугласу Хофштадтеру, который прямо сейчас печатает эти слова, сидя в своем кабинете, и печатными словами говорит нам: «Я – тот, кто тут». Говорить так и настаивать, что это правда, – это лишь стремление, склонность, привычка – по сути, рефлекторная реакция – и больше ничего, пусть и кажется, что это нечто гораздо большее.
В конечном счете, «Я» – это галлюцинация; и все же, как ни парадоксально, это самое дорогое, что у нас есть. Как Дэн Деннет замечает в «Объяснении сознания» (Consciousness Explained), «Я» немного похоже на денежную купюру: мы чувствуем, что она дорого стоит, но, в конечном счете, это лишь социальная условность, своего рода иллюзия, которую мы все негласно приняли, хотя нас даже не спрашивали, и которая, несмотря на иллюзорность, поддерживает всю нашу экономику. И все же купюра – лишь бумажка без какой-либо внутренней ценности.
Те из поездов, кто едет
В Главах с 15-й по 18-ю я доказывал, что каждый из нас распределен в пространстве и что, несмотря на наши интуитивные ощущения, каждый из нас расположен, хотя бы частично, в разных мозгах, которые могут быть рассеяны по всей планете, вдоль и поперек. Эта точка зрения равносильна идее, что мы можем быть в двух местах сразу, несмотря на нашу первую рефлекторную реакцию на эту сумасшедшую мысль. Если вы не понимаете, как можно быть в двух или более местах сразу, попробуйте поменять местами время и пространство. То есть положим, что вы без проблем можете представить, что существуете завтра и послезавтра. Кто из этих будущих людей на самом деле будет вами? Как могут два разных вас существовать и претендовать на ваше имя? «Ах, – ответите вы, – но я скоро там окажусь, как поезд, который проезжает разные станции». Но это лишь уход от ответа. Почему это тот же поезд, если по дороге он высадил нескольких пассажиров и нескольких подобрал, возможно, сменил пару вагонов или целый локомотив? Он просто называется «Поезд № 641», вот почему это «тот же поезд». Это лингвистическая условность, хоть и очень хорошая. Это очень естественная условность для классического мира, в котором мы существуем.
Если Поезд № 641, отправляясь на восток из Милана, всегда должен был бы разделяться пополам под Вероной, чтобы одна часть отправилась на север, к Больцано, а вторая продолжила двигаться на восток, к Венеции, мы бы, скорее всего, больше не называли эти части Поездом № 641, а дали бы им отдельные имена. Но мы также могли бы называть их «Поезд № 641а» и «Поезд № 641б» или даже оставить оба Поездом № 641. В конце концов, может быть так, что после Больцано северная половина всегда будет вдруг брать восточнее, а восточная часть, достигнув Венеции, тоже будет вдруг брать севернее, и эти две половины всегда будут воссоединяться в Беллуно на своем пути – на его пути – к Удине!
Вы можете возразить, что у поездов нет внутренней точки зрения, что «641» – это лишь наименование для третьего лица, а не повествование от первого. Могу только сказать, что это очень соблазнительная позиция, но ей нужно сопротивляться. Те поезда, кто едет, и те, которые едут, – одно и то же, по крайней мере, если у них есть достаточно богатая система репрезентации, позволяющая им оборачиваться и представлять самих себя. Большинство поездов сегодня таковой не имеют (то есть таких вовсе нет), так что мы обычно не наделяем их правом на местоимение «кто». Но, может, однажды такие появятся – и их мы наделим. Впрочем, переход с одного местоимения на другое не будет резким и внезапным; он будет постепенным, как угасание веры в картезианское Эго по мере того, как будут развиваться люди.
Сияние духовной короны
Вам может показаться, что эта глава была основана на таких странных научно-фантастических сценариях, что она не имеет ровно никакого отношения к тому, как мы думаем о реальном мире и реальных людях, об их реальных жизнях и смертях. Но я уверен, что это ошибочно.
У стареющего отца одного моего близкого друга болезнь Альцгеймера. Уже несколько лет мой друг с грустью наблюдает, как его отец понемногу теряет контакт с разными аспектами реальности, которые еще несколько лет назад составляли его незыблемую основу, абсолютно надежную почву его внутренней жизни. Он больше не помнит своего адреса, он лишился понимания таких бытовых вещей, как кредитные карты, и он больше не уверен, кто его дети, хотя они выглядят смутно знакомыми. И свет не разгорается, а только меркнет.
Возможно, Джим забудет свое имя, забудет, где он вырос, что он любит есть и многое другое. Он направляется в тот же жуткий, плотный, всепоглощающий туман, в котором жил президент Рейган в течение последних низкоханекеровых лет своей жизни. И все же что-то от Джима явно живет – живет в другом мозге благодаря человеческой любви. Его легкое чувство юмора, его бескрайняя радость от путешествий по просторам прерий, его идеалы, его щедрость, его простота, его надежды и мечты – и (хоть я и не ручаюсь за это) его понимание кредитных карт. Все эти вещи живут на разных уровнях во многих людях, которые благодаря близкому взаимодействию с ним в течение лет и десятилетий составляют его «духовную корону», – его жена, трое его детей и его многочисленные друзья.
Еще до того, как тело Джима физически умрет, его душа станет совсем мутной и блеклой, все равно что исчезнет – духовное затмение будет полным; и все же, несмотря на затмение, его душа все еще будет существовать в частичных, низкокачественных копиях, рассеянных по миру. Взгляд Джима время от времени будет вспыхивать и гаснуть в разных мозгах. Он, хоть и в крайне разбавленной версии, будет существовать то тут, то там. Где будет Джим? Особо нигде, спору нет, но в некоторой степени сколько-то от него будет сразу во многих местах. Его будет страшно мало, но он будет везде, где будет его «духовная корона».
Это очень печально, но в то же время прекрасно. В любом случае это наше единственное утешение.