Лазурная сардина
В философской литературе на тему сознания встречается идея, которая вгоняет меня в смертную тоску: это так называемая проблема инвертированного спектра. После того как я по возможности подробно опишу эту священную корову, я постараюсь по возможности быстро ее забить. (Она страдает от священнокоровьего бешенства.)
Все это происходит от идеи, что вы, предположительно, настолько сильно от меня отличаетесь, что нет никакой возможности преодолеть разрыв между нашими внутренними мирами – вы не можете узнать, каков я изнутри, и наоборот. Если точнее, когда вы смотрите на охапку красных роз и я смотрю на ту же охапку красных роз, мы с вами выражаем то, что видим, издавая примерно одинаковые звуки («красные розы»), но откуда вам знать, может быть, то, что я переживаю как «красность» внутри моего личного, недоступного черепа, это то, что вы, если бы только вы могли на пару мгновений «зайти» в мою субъективность, назвали бы «синим». (Кстати говоря, приверженцы загадки инвертированного спектра презрительно отвергли бы предположение о том, что мы с вами на самом деле уже находимся внутри друг друга, пусть и совсем чуть-чуть. Их загадка основана на существовании Непреодолимой Пропасти «Вы – Я» – то есть на абсолютном отсутствии доступа одной личности во внутренний мир другой. Иными словами, вера в инвертированный спектр – близкий родственник веры в картезианское Эго, в идею, что все мы подобны разбросанным островам и «вы не можете перебраться с одного на другой».)
Bleu-blanc-rouge[34] = красный, белый и синий
Давайте рассмотрим эту идею. Допустим, когда все пятьдесят миллионов французов смотрят на кровь и объявляют, что ее цвет rouge, может быть, они на самом деле переживают внутреннее ощущение «синести»; другими словами, кровь для них выглядит так, как для американцев – растаявшее черничное мороженое. А когда они поднимают взгляд на чудесное безоблачное летнее небо и произносят слово bleu, они испытывают визуальное ощущение как от растаявшего малинового мороженого. Sacrebleu![35] Они пребывают в систематическом заблуждении, и в то же время систематическое лингвистическое прикрытие не позволяет никому, в том числе им самим, об этом узнать.
Мы бы убедились в этой подмене, если бы только могли оказаться внутри их черепов и ощутить цвета их уникальным способом bleu-blanc-rouge, но, увы, нам никогда этого не сделать. А они никогда не сумеют увидеть цвета нашим красно-бело-синим способом. И, кстати, дело не в том, что в черепах французов перепутались какие-то провода; их мозг на всех уровнях не отличается от нашего, от нейронов до нейротрансмиттеров и зрительной коры. Этого не исправить перемонтажом или какой-либо физической операцией. Это вопрос, так сказать, невыразимых чувств. И хуже всего, что, хоть это и правда, никто никогда не узнает, что это правда, поскольку никто не может перепорхнуть из одного внутреннего мира в другой – мы заперты внутри наших черепов.
Так вот, этот сценарий звучит как сущая глупость, правда? Как вообще могло получиться, что пятьдесят миллионов человек, живущих внутри довольно произвольных границ некоторой шестиугольной страны, все разом ошибочно принимали бы красность за синесть, а синесть за красность (никак, впрочем, не проявляя это лингвистически, поскольку их поголовно научили называть это синее ощущение красным, а это красное ощущение – синим)?
Даже самые твердолобые сторонники инвертированного спектра сочли бы этот сценарий нелепым. И все же он не отличается от стандартного инвертированного спектра, просто продвинут до уровня целых культур, что делает его тем, чем он и должен быть, – лишь наивной выдумкой.
Инвертируя звуковой спектр
Давайте еще немного исследуем инвертированный спектр, подкрутив пару ручек. Что, если все звонкие высокие ноты фортепиано (мы же согласны, что они звонкие, дорогой читатель, не так ли?) звучали бы глубокими и низкими для, скажем, Дайаны Кролл (хотя она всегда называла их высокими), а все глубокие низкие ноты звучали бы для нее звонкими и высокими (хотя она всегда называла их низкими)? Это тоже было бы проблемой «инвертированного спектра», только по отношению к звуковому спектру вместо визуального. Этот сценарий кажется мне куда менее убедительным, чем исходный, с инверсией цвета, и, я надеюсь, вам он кажется таким же. Но откуда взялась фундаментальная разница между аудиальным инвертированным спектром и визуальным?
Что ж, довольно ясно, что, спускаясь ниже и ниже по звукоряду, индивидуальные вибрации, составляющие ноты, становятся все более ощутимыми. Если вы нажмете самую левую клавишу фортепиано, вы почувствуете очень быструю пульсацию одновременно с тем, что (как будто) услышите звуковой тон. Эта нота настолько низкая, что мы достигаем границы между восприятием ее как определенного цельного тона и как звука – вернее, ощущения – быстрой последовательности ее частных колебаний. Низкая нота плавает где-то между единственностью и множественностью, где-то между слышимостью и осязанием. А если бы у нас было пианино с пятнадцатью или двадцатью дополнительными клавишами слева (у некоторых «Бёзендорферов» есть несколько, но в нашем их было бы еще больше), супернизкие ноты еще больше ощущались бы как вибрации наших костей и кожи, а не как звук некоторой высоты. Нажатие двух соседних клавиш не произвело бы двух различимых тонов, только низкий, мрачный рокот, который мы ощущали бы как долгие низкие раскаты грома или отдаленные взрывы, или, может быть, как проезжающие мимо машины с сабвуферами, извергающими удивительные первобытные вибрации вместо мелодичной последовательности нот.
В общем, низкие ноты, становясь все ниже, незаметно соскальзывают в телесные вибрации, вместо того чтобы оставаться в звуковом спектре, тогда как высокие ноты, становясь все выше, этого не делают. Это устанавливает простую и очевидную объективную разницу между двумя концами слышимого спектра. По этой причине невозможно вообразить, чтобы у Дайаны Кролл было инвертированное восприятие спектра – то есть чтобы она могла ощущать то, что мы с вами назвали бы очень высокой нотой, когда нажата нижняя клавиша фортепиано. В конце концов, высокая нота не вызывает реальных телесных вибраций!
Глобание и нуркание
Что ж, хорошо. Если идея инвертированного звукового спектра несостоятельна, почему визуальный инвертированный спектр должен быть более убедительным? Два окончания видимого диапазона электромагнитного спектра физически так же отличаются друг от друга, как два конца слышимого звукового спектра. С одного края частота света ниже, что заставляет определенные пигменты его поглощать, тогда как с другого края частота света выше, что заставляет другие пигменты его поглощать. Однако, в отличие от шумов, этот пигмент, содержащийся в клетках, для нас – лишь интеллектуальная абстракция, и у некоторых философов создается впечатление, что наше переживание красности и синести совершенно оторвано от физики. Ощущение цвета, заключили они, это просто какое-то личное изобретение: два разных человека могут «изобрести» его по-разному и понятия об этом не иметь.
Чтобы чуть лучше раскрыть эту идею, давайте постановим, что нуркание и глобание (два слова, которые я только что сочинил) – это два совершенно разных ощущения, которыми может насладиться человеческий мозг. У всех людей эти переживания закладываются еще в утробе как часть встроенного репертуара. Мы с вами родились со стандартными функциями нуркания и глобания и с колыбели наслаждались этими ощущениями бесчисленное множество раз. Впрочем, у некоторых людей нуркание вызывает красный свет, а глобание – синий, тогда как у других людей все наоборот. Когда вы были маленькими, один из этих цветов, синий или красный, чаще вызывал нуркание, тогда как другой чаще вызывал глобание. Около пяти лет эта изначальная склонность установилась навсегда. Никакая наука не позволяет предсказать будущий или достигнутый исход; это просто происходит. Так что мы с вами, дорогой читатель, могли оказаться по разные стороны стены между нурканием и глобанием – как знать? Как это вообще можно узнать?
Я должен подчеркнуть, что в сценарии инвертированного спектра ассоциирование красного (или синего) света с нурканием – это не какая-то послеродовая установка связей, которая запускается в мозгу младенца и укрепляется, пока он растет. На самом деле, хотя я заявил выше, что нуркание и глобание – это переживания, которыми детские мозги укомплектованы с рождения, это не какие-то различимые мозговые процессы. Какие бы навороченные устройства для сканирования мозга нам ни были доступны, невозможно определить, нуркает или глобает мой (или ваш) мозг. В общем, мы не говорим об объективно наблюдаемом или измеряемом событии в мозге.
Если бы вся загадка инвертированного спектра была об объективно наблюдаемых событиях, было бы проще простого найти отличие между нами и пятьюдесятью миллионами французов, у которых с внутренними ощущениями все не так! Мы бы просто изучили их серое вещество и зафиксировали бы предательское место, где некоторые ключевые соединения, в отличие от наших, были перепутаны. Затем мы могли бы посмотреть, как во французских мозгах выполняется глобание, в то время как идентичное раздражение сетчатки вызывает нуркание в наших мозгах. Но идея инвертированного спектра совершенно в другом. Она в том, что, несмотря на идентичную разводку в мозгах, двое людей смотрят на один и тот же объект и переживают совершенно различные цветовые ощущения.
Инвертированный политический спектр
Из-за этой гипотезы наше внутреннее восприятие цветов радуги звучит как набор изменчивых, заранее существующих чистых абстракций, которые не связаны тесно (в общем-то, никак не связаны) ни с физикой вне наших черепов, ни даже с физикой внутри них; напротив, эти внутренние ощущения произвольно отображаются на внешние явления. С возрастом цвета радуги отображаются на спектр предустановленных ощущений, которыми наши мозги укомплектованы «на заводе», но это отображение происходит не посредством нейронных соединений – ведь нейронные соединения можно наблюдать с перспективы третьего лица, например нейрохирурга, а это исключено.
Теперь давайте подумаем, что же подразумевает представление о независимости субъективных ощущений от внешних стимулов. Может, если взять случайный пример, абстракция «свобода» ощущается мной так же, как вами – абстракция «неволя»; просто мы оба используем для этого одно и то же слово «свобода» и ошибочно полагаем, что для нас это одно и то же переживание. Звучит довольно сомнительно, не так ли? В конце концов, свобода приятна, а неволя неприятна. Но, опять же, как можно сказать наверняка? Может быть, переживания, которые я ощущаю как приятные, неприятны для вас, и наоборот.
Или, может быть, то, как я закипаю изнутри, когда сталкиваюсь с ярыми правыми про-лайферами (которых было большинство в «красных» штатах на выборах 2004 года), идентично тому, как вы закипаете изнутри, когда вам встречаются радикальные левые про-чойсеры[36] (которых было большинство в «синих» штатах на выборах 2004 года), и наоборот! Это был бы инвертированный политический спектр! У вас еще не закружилась голова? (Возможно, ваше головокружение я ощущаю как ясность, и наоборот. Но давайте не будем вдаваться в такие подробности.)
Философы, которые относятся к инвертированному визуальному спектру с полной серьезностью, не приняли бы инвертированный политический спектр всерьез. Но почему нет? Вероятно, потому, что они не считают, что наши мозги выходят с завода с предустановленными политическими «чувствами» внутри, с чувствами, которые могут по мере взросления произвольно связаться с политикой правого или левого крыла. И все же они действительно считают, что мы идем со встроенным нурканием и глобанием (хоть они и не используют эти слова).
Я еще раз хочу напомнить, что нуркание – это не какое-то определяемое физическое явление в мозге (как и глобание). Нуркание – это изначально непередаваемое ощущение, которое предположительно случается с вами, когда красный свет (или синий свет, если вы француз, дорогой читатель) попадает вам в глаза. У французов в мозгу происходят все те же внутренние физические события, что и у нас, но переживания у них другие. Французы переживают глобание, когда на их сетчатку попадает красный свет, и нуркание, когда на нее попадает синий. Так что же это за «переживание» нуркания, если его никак физически не распознать в мозгу?
Инверто-спектристы говорят, что это чистое ощущение. Поскольку это разделение совершенно не зависит от физики, оно равносильно дуализму (с которым мы уже, по сути, знакомы, поскольку вера в картезианское Эго – разновидность дуализма).
Фиалки красные, а розы синие
Почему те, кто допускает существование инвертированного спектра, всегда рассматривают его на примере переживаний, лежащих вдоль одномерной числовой шкалы? Ограничивать себя перестановкой красного и синего кажется мне не очень изобретательным. Если вы считаете, что могут быть последовательными слова: «Возможно, твое частное внутреннее переживание красного совпадает с моим частным внутренним переживанием синего», то почему не могут быть настолько же последовательными слова: «Возможно, твое частное внутреннее переживание при взгляде на красную розу совпадает с моим частным внутренним переживанием при взгляде на синюю фиалку»?
Почему идея перемешивания цветов внутри спектра настолько священна? Почему не перемешать произвольно любые переживания? Возможно, ваше частное внутреннее переживание красности совпадает с моим частным внутренним переживанием звука очень низких нот на фортепиано. Или, возможно, ваше частное внутреннее переживание от посещения бейсбольного матча совпадает с моим частным внутренним переживанием от посещения футбольного матча. Или, опять же, возможно, ваше частное внутреннее переживание от посещения бейсбольного матча совпадает с моим частным внутренним переживанием от катания на американских горках. Или оно совпадает с моим частным внутренним переживанием от разворачивания рождественских подарков.
Надеюсь, что все это звучит для вас до смешного непоследовательно и что вы можете шаг за шагом вернуться обратно от этих вариаций на тему инвертированного спектра к исходной загадке инвертированного спектра, не потеряв ее смехотворности. Для меня это было бы весьма отрадно, поскольку я не вижу фундаментальных отличий между исходной загадкой и этими заведомо глупыми ее карикатурами.
Алая сардина
Загадка инвертированного спектра строится на идее, что все мы рождаемся с диапазоном определенных «чистых переживаний», у которых нет физических оснований, но которые могут с возрастом привязаться к определенным внешним стимулам, и таким образом некое переживание и некий стимул женятся и с тех пор тесно друг с другом связаны до конца жизни. Но предполагается, что эти «чистые переживания» не являются физическим состоянием мозга. Это скорее субъективные ощущения, которые просто «есть», без какого-либо физического объяснения. Состояние вашего и моего мозга может выглядеть настолько идентичным, насколько можно себе представить (с использованием супермелкозернистых мозговых сканеров), только я буду ощущать «синесть», тогда как вы – «красность».
Сказка об инвертированном спектре – это вялая смесь бравады и трусости. Прямо отрицая отношение физического мира к тому, что мы чувствуем внутри, она робко ограничивается одномерным спектром, да еще и только электромагнитным. Звуковой спектр слишком сильно привязан к объективным физическим явлениям вроде дрожи и вибрации для того, чтобы мы могли представить себе его инверсию, а если попробовать продлить идею за пределы одномерного спектра, она становится слишком абсурдной, чтобы вызывать хоть каплю доверия.
Да, люди чего-то хотят
Еще кое-что в философской литературе вызывает у меня мурашки, и это так называемая «проблема свободной воли». С вашего позволения, я опишу эту вторую священную корову и тоже постараюсь как можно быстрее ее прикончить. (Она тоже страдает от священнокоровьего бешенства).
Когда люди решают что-то сделать, они часто говорят: «Я сделал это по своей свободной воле». Я думаю, обычно они под этим имеют в виду, по сути, следующее: «Я сделал это потому, что хотел, а не потому, что кто-то вынудил меня это сделать». Хотя мне некомфортно от фразы «я сделал это по своей свободной воле», против предложенной мной трактовки я совершенно ничего не имею. У нас действительно есть желания, и наши желания действительно заставляют нас что-то делать (по крайней мере, в той же степени, в какой простота числа 641 заставляет упасть определенную кость в цепочке домино).
Живой лабиринт жизни
Порой наши желания сталкиваются с препятствиями. Кто-то другой выпил последнюю газировку в холодильнике; бывший круглосуточный магазин теперь закрывается в полночь; у моего друга лопнула шина; собака съела мою домашнюю работу; самолет вылетел с тридцатого гейта секунду назад; рейс отменили из-за снежной бури в Саскатуне; у нас проблемы с компьютером, и мы не можем запустить PowerPoint; я оставил бумажник в других штанах; вы неверно прочли дату дедлайна; наш рецензент нас ненавидит; она не услышала о вакансии вовремя; бегун на соседней дорожке быстрее меня; и так далее, и тому подобное.
В таких случаях одно лишь наше желание, хоть оно и подталкивает нас, не принесет нам желаемого. Оно нас подталкивает в определенном направлении, но мы маневрируем внутри живого лабиринта, доступные пути в котором диктуются всем остальным миром, а не нашими желаниями. И так мы волей-неволей, но не свободной волей-неволей, передвигаемся внутри лабиринта. Совокупность давлений, и внутренних, и внешних, совместно диктует наш путь в этом безумном живом лабиринте под названием «жизнь».
В этом нет ничего особенно таинственного. И, я повторяю, нет ничего таинственного в идее, что часть давления – это наши желания. Однако нет смысла повторять, что помимо этого наши желания каким-то образом «свободны» или что наши выборы «свободны». Они являются результатами физических событий внутри нашей головы! Что тут свободного?
Нет никакой свободной воли
Если кобель унюхает суку в течке, у него появятся определенные сильные желания, которые он очень стремительно попытается удовлетворить. Мы очень явно увидим эту стремительность, и если на его пути встанет преграда (например, забор или поводок), нам будет больно отождествлять себя с бедным животным, рабом своих внутренних порывов, ведомым абстрактной силой, которую он совершенно не понимает. Это горькое зрелище – яркий пример желания, но свободно ли оно?
Откуда бы у нас, людей, взялось что-то, превосходящее эту собачью жажду? У нас тоже есть сильные стремления – и в сфере секса, и в более возвышенных сферах жизни, – и когда наши стремления удовлетворены, мы достигаем в некотором роде счастья, но если нам помешали, мы отчаиваемся, как та собака на коротком поводке.
О чем же тогда вся эта болтовня вокруг «свободной воли»? Почему столь многие люди настаивают на этом помпезном прилагательном, зачастую принимая его за венец человеческого великолепия? Что мы получаем, что мы получили бы, если бы слово «свободный» было верным? Если честно, я не знаю. Я вовсе не вижу в этом сложном мире места для «свободы» моей воли.
Я рад иметь волю, или, по крайней мере, я рад, когда она не слишком сильно подавляется живым лабиринтом, которым я стеснен, но я не знаю, каково было бы ощущать свою волю свободной. Что это вообще значит? Что я порой не следую своей воле? С чего бы мне это делать? Чтобы помешать самому себе? Думаю, если бы я хотел себе помешать, я бы принял такое решение – но это случилось бы потому, что я хотел себе помешать, и потому, что мое желание метауровня было сильнее, чем мое обычное желание. Таким образом, я могу решить не брать вторую порцию лапши, даже если я – или, вернее, часть меня – от нее не отказался бы, потому что другая часть меня не хочет, чтобы я набрал вес, и следящая за весом часть, так уж вышло (сегодня вечером), получила больше голосов, чем прожорливая. Если бы она их не получила, она бы проиграла, а мой внутренний обжора победил, и ничего страшного; но в любом случае моя несвободная воля победила бы и я последовал бы за доминирующим в моем мозгу желанием.
Да, конечно, я принимаю решения, и я делаю это, проводя своего рода внутреннее голосование. Количество голосов формирует результат, и, ей-богу, одна из сторон выйдет победителем. Но где в этом всем «свобода»?
Кстати говоря, аналогия с нашим электоральным процессом здесь настолько бросается в глаза, что я должен сказать о ней вслух. Не то чтобы в мозгу проходило своего рода «нейронное голосование» («один нейрон, один голос»); однако на более высоком уровне организации проходит своего рода «голосование среди желаний». Поскольку наше понимание мозга не на той стадии, чтобы я мог точно объяснить это голосование физически, я просто скажу, что это, по сути, «одно желание, n голосов», где n – некий вес, связанный с определенным желанием. Не все веса n идентичны, то есть не все желания родились равными; мозг – не эгалитарное общество!
Подводя итог, наши решения принимаются по аналогии с демократическим голосованием. Наши желания вступают в диалог, принимая в расчет многие внешние факторы, которые играют роль ограничений, или, выражаясь более метафорично, играют роль перегородок в бескрайнем лабиринте жизни, в котором мы заперты. Большая часть жизни невероятно случайна, и мы не имеем контроля над ней. Мы можем желать чего угодно, но большую часть времени наша воля не исполняется.
Наша воля вовсе не свободна, наоборот, она спокойна и стабильна как внутренний гироскоп, и именно стабильность и постоянство нашей несвободной воли делают меня мной и вас – вами, а также сохраняют меня мной и вас – вами. Свободный Вилли – просто еще один голубой горбатый кит.