Первопричина проста
Поскольку все, что вы прочтете дальше, сильно зависит от того, насколько для вас прозрачно соотношение между различными уровнями описания мыслящих существ, я бы хотел привести две конкретные метафоры, которые здорово помогли мне развить свою интуицию в этом неясном вопросе.
Первый пример основан на хорошо известной всем нам цепочке падающих костей домино. Однако я слегка оживлю привычную картину, поставив условием, что каждая кость домино снабжена хитрой пружиной (детали сейчас не важны). Теперь каждый раз, когда кость роняет ее сосед, после короткого «восстановительного» периода она снова вскакивает вертикально, готовая еще раз упасть. На основе такой системы мы можем устроить механический компьютер, который работает, рассылая сигналы по змейкам из домино, которые могут разветвляться или сходиться воедино, и, стало быть, сигналы могут образовывать петли, сообща генерировать другие сигналы и так далее. Синхронность, конечно, будет весьма относительной, но, как я уже говорил, детали нас не волнуют. Главная идея в том, чтобы представить сеть из прекрасно синхронизированных цепочек домино, в которой выражена компьютерная программа для некоего вычисления, например для определения, является ли введенное число простым или нет. (Джон Сёрл, большой любитель необычных воплощений вычислительных систем, одобрил бы такой умозрительный Доминониум!)
Давайте представим, что у Доминониума есть некий числовой «ввод». Мы берем интересующее нас натуральное число – допустим, 641 – и выставляем ровно столько костей, одну к другой, в «зарезервированном» участке цепи. Теперь мы толкаем первую костяшку Доминониума, после чего запускается цепочка событий Руба Голдберга: кость падает за костью, и вскоре вся 641 кость входного участка цепи упадет, запустив разные циклы, один из которых, предположим, проверяет делимость входного числа на 2, другой на 3, и так далее. Если хотя бы один делитель найден, в определенный участок цепи – назовем его «участок делимости» – посылается сигнал, и если мы видим, что кости на этом участке упали, мы понимаем, что у введенного числа есть делители и, следовательно, оно не простое. И наоборот, если введенное число не имеет делителей, участок делимости никогда не будет запущен и мы поймем, что число простое.
Предположим, кто-то наблюдает за работой цепи, на вход которой подано число 641. О назначении цепи наблюдателю не сообщили, поэтому, внимательно понаблюдав некоторое время, он указывает пальцем на одну из костей в участке делимости и с любопытством спрашивает: «Почему эта кость ни разу не упала?»
Позвольте мне показать контраст между двумя совершенно разными вариантами ответа, которые могли бы прозвучать. Первый вариант ответа, до глупости недальновидный, мог бы быть таким: «Потому что не падает та, что перед ней, болван!» Стоит отметить, что в определенном смысле это верно, хоть и смысл этот неглубок. Такого рода уклончивый ответ лишь отсылает нас к другой кости.
Другой вариант ответа таков: «Потому что 641 – простое число». Этот ответ, тоже корректный (пожалуй, в более «глубоком» смысле, чем первый), обладает забавным свойством: он не затрагивает вообще никакой физики происходящего. Фокус не только сместился на свойства Доминониума в целом, он каким-то образом превзошел физический уровень и переключился на совершенно абстрактное понятие простоты числа.
Второй ответ обошел стороной всю физику гравитации и цепочек домино, отсылая только к понятиям, рассуждение о которых лежит уже в совершенно других плоскостях. Сфера простых чисел настолько же далека от физики падающих костей домино, насколько физика кварков и глюонов далека от «теории домино» времен холодной войны, предполагающей, что коммунизм неизбежно охватывает страны, граничащие со странами Юго-Восточной Азии. В обоих случаях сферы рассуждений отстоят на много уровней друг от друга: одна из них узкая и сугубо физическая, вторая – обширная и касается внутренней организации.
Прежде чем приступить к другим метафорам, я бы хотел отметить, что простота числа 641 здесь использовалась в качестве объяснения, почему определенная кость не упала, хотя в той же степени она могла послужить объяснением, почему другая кость упала. А именно, в Доминониуме мог бы быть участок под названием «участок простоты», кости в котором падали бы, если бы перебор потенциальных делителей не дал результатов, означая простоту входного числа.
Суть примера в том, что простота числа 641 является лучшим объяснением, возможно, даже единственным объяснением, почему одни кости падают, а другие нет. Словом, 641 – это просто-напросто первопричина. Итак, я спрашиваю: кто кем помыкает в Доминониуме?
Причинно-следственность внутри сложных явлений
Следующую метафору я сочинил не так давно, застряв в чудовищной пробке на одной загородной автомагистрали. Несколько полос встали наглухо, машины теснились едва не впритык. Почему-то я вспомнил городские заторы, в которых водители то и дело злобно сигналят друг дружке, и представил, как начинаю вновь и вновь гудеть впереди стоящей машине, словно говоря: «Прочь с дороги, придурок!»
Мысль о том, что я (или кто-то другой) мог бы предпринять такое запредельно ребяческое действие, заставила меня улыбнуться, но, поразмыслив еще, я понял, что в этом гудении может быть здравое зерно. В конце концов, если ближайшая машина могла бы волшебным образом испариться, я бы занял ее место, так что величина успеха моего продвижения была бы равна длине одного автомобиля. Понятно, что исчезновение машины весьма маловероятно, а прогресс длиной в один автомобиль не слишком внушителен, и все же эта иллюстрация сделала концепцию гудения чуть более доступной для меня. А затем я вспомнил Доминониум и глупый, слишком частный ответ: «Эта кость не падает, потому что не падает соседняя, болван!» Кажется, этот близорукий ответ и моя мимолетная мысль о том, чтобы сигналить впереди стоящей машине, одного поля ягоды.
Пока я стоял в этой пробке, постукивая пальцами по рулю вместо того, чтобы давить на клаксон, я позволил мыслям идти своим чередом, со свойственной им грубостью расталкивая мои беспомощные нейроны. Я представил гипотетическую ситуацию, в которой трассу окутывал плотнейший желтый туман, так что я едва мог разглядеть бампер машины впереди. В таком случае сигналить ей было бы не так уж по-идиотски. Кто знает, эта машина могла быть единственной причиной, по которой я застрял, и если бы она посторонилась, я бы уже мчался дальше по трассе!
Если вас окутал подобный туман или если вы до крайности близоруки, вы можете решить: «Мой сосед во всем виноват!», и с небольшой вероятностью даже окажетесь правы. Но если ваш обзор шире, если вы повсюду видите полчища неподвижных машин, тогда гудение непосредственному предшественнику – абсурд, поскольку прекрасно ясно, что проблема не локальна, что корень проблемы лежит на уровне, который вообще не касается этих машин. Хотя вы можете и не знать ее природы, причина этой пробки более высокого уровня, более абстрактна.
Возможно, в трех милях от вас только что завершился важнейший бейсбольный матч. Возможно, сейчас 7:30 утра и вы направляетесь в сторону Кремниевой долины. Возможно, в десяти милях впереди случилась сильнейшая буря. Или дело в чем-то еще, но явно в общественном или природном явлении, в явлении, которое заставляет огромное количество людей вести себя совершенно одинаково. Сколько ни ищи проблему в механизме автомобиля, яснее ситуация не станет; здесь необходимы знания о том, какие абстрактные силы влияют на дорожную обстановку. Машины лишь пешки в этой большой игре, и, не считая того факта, что они не могут проходить друг сквозь друга и возникать в новом месте целыми и невредимыми (подобно водной ряби и другим волнам), их физическая природа не играет значительной роли в дорожных заторах. Ситуация, в которой мы находимся, аналогична Доминониуму, где глобальный, абстрактный ответ математического уровня «641 – простое число» во много раз превосходит локальный, физический ответ на уровне домино.
Нейроны и кости домино
С помощью вышеописанных наглядных метафорических образов мы можем говорить о причинно-следственной многоуровневости внутри человеческого мозга. Допустим, в моем мозге можно было бы проследить работу любого выбранного нейрона. В таком случае, когда я слушал бы музыку, кто-то мог бы спросить: «Почему нейрон № 45826493842 не возбуждается?» Частный, близорукий ответ мог бы быть таков: «Потому что не возбуждаются связанные с ним нейроны», и этот ответ был бы столь же корректен и столь же бесполезен, сколь и подобные ему недальновидные ответы из других ситуаций. С другой стороны, глобальный, комплексный ответ: «Потому что музыкальный стиль Фэтса Домино[5] не во вкусе Дуга Хофштадтера» – был бы куда более по существу.
Конечно, не стоит поддаваться убеждению, что нейрон № 45826493842 единственный отвечает за вовлеченность в музыку, которую я слушаю. Этот нейрон лишь один из многих, которые, подобно избирателям на всеобщих выборах, участвуют в высокоуровневом процессе. Как один избиратель не принимает общего решения, так и один нейрон не имеет особых полномочий. До тех пор, пока мы избегаем упрощений вроде «особо уполномоченного музыкального нейрона», мы можем применять Доминониум как метафору в размышлениях о мозге и в первую очередь напоминать себе о том, что для некоторого мозгового явления могут существовать совершенно разные объяснения в совершенно разных плоскостях дискуссии на совершенно разных уровнях абстракции.
Паттерны как причины
Надеюсь, в свете моих примеров комментарии Роджера Сперри о «популяции причинных сил» и «общих организующих силах и динамических свойствах» в сложной системе вроде мозга или Доминониума стали более понятны. Давайте, например, попробуем ответить на вопрос: «Действительно ли простота числа 641 может служить причиной физических явлений в системе?» Хотя простота числа 641, очевидно, не является физической силой, ответ все же должен быть: «Да, она играет ключевую роль, поскольку самое эффективное и доступное объяснение поведения Доминониума напрямую от нее зависит». Для того чтобы глубоко понимать причинно-следственные связи, порой необходимо понимание абстрактных связей и взаимодействий в очень обширных паттернах; понимать, как взаимодействуют микрообъекты в малые промежутки времени, недостаточно.
Обращаю ваше внимание, что речь не идет о силах сверхфизических (или физических сверхсилах). Частные, близорукие законы физики прекрасно со всем справляются, но определяющую роль играет расстановка домино в целом, и если вы замечаете (и понимаете) эту расстановку, отгадка, почему не падает такая-то кость в участке-делителе, уже сама плывет к вам в руки. С другой стороны, если вы не обращаете внимания на расстановку, вам придется идти долгим путем, на котором нет озарений и понимание всегда лишь частично. Если вкратце, считать простоту числа 641 физической причиной событий в Доминониуме – все равно что считать физической причиной температуру газа (объясняющей, например, давление данного газа на стенки занимаемой им емкости).
В самом деле, остановимся на минутку на этом газе – пусть он находится в цилиндре с подвижным поршнем. Если газ стремительно нагревается (как это происходит в любом из цилиндров двигателя вашей машины, когда вспыхивает свеча зажигания), давление стремительно возрастает, и поэтому (заметьте причинно-следственный оборот) поршень стремительно выталкивается наружу. Благодаря этому мы можем строить двигатели внутреннего сгорания.
Эту историю я рассказал на грубом (термодинамическом) уровне. Никто, разрабатывая двигатели, не волнуется о дотошных подробностях молекулярного уровня. Ни один инженер не пытается вычислить точные траектории 1023 молекул, которые колотятся друг о друга! Местоположение и скорости отдельных молекул попросту не имеют значения. Мы можем рассчитывать на то, что все вместе они вытолкнут поршень, вот единственное, что важно. Будь это молекулы X, молекулы Y или молекулы Z – давление есть давление, и только это имеет значение. Взрыв – событие высокого уровня – выполнит свою задачу и разогреет газ, а газ выполнит свою задачу и сдвинет поршень. Высокий уровень объяснений единственный, который нам здесь подходит, потому что все микродетали могут измениться, но в итоге (по крайней мере с точки зрения человека-инженера) ничего не изменится.
Удивительная незначительность нижних уровней
Идея о том, что нижний уровень, хоть и гарантированно отвечает за происходящее, по отношению к происходящему незначителен, звучит почти парадоксально, являясь при этом скучной повседневностью для нас. Поскольку я хочу добиться предельной ясности, позвольте проиллюстрировать это на еще одном примере.
Возьмем тот день, когда восьмилетний я впервые прослушал четвертый этюд Шопена из опуса № 25 на проигрывателе моих родителей и немедленно в него влюбился. Теперь давайте предположим, что моя мать поставила иглу на дорожку пластинки одной миллисекундой позже. Можно сказать наверняка, что все молекулы в комнате располагались уже совершенно иначе. Если бы вы были одной из этих молекул, история вашей жизни радикально бы изменилась. Благодаря этой миллисекундной задержке вы бы отклонились от курса и столкнулись с совершенно другими молекулами в абсолютно других местах, отскочили бы в совершенно других направлениях, и снова, и снова, и так до бесконечности. Не важно, какой молекулой в комнате вы были, изменения в истории вашей жизни были бы неслыханными. Но изменило бы это хотя бы на йоту жизнь ребенка, который слушал музыку? Нет – ни на крупицу, ни на йоту не изменило бы. Важно было лишь то, что этюд № 4 из опуса № 25 судьбоносно раздался в воздухе, а это уж наверняка бы произошло. Моя история жизни не изменилась бы никаким образом, если бы моя мать опустила иглу на пластинку миллисекундой раньше или позже. Или секундой раньше или позже.
Молекулы воздуха послужили важнейшими передатчиками в серии высокоуровневых событий, в которых принимали участие некий мальчик и некое музыкальное произведение, и все же то, каким именно было их поведение, для нас не критично. Да что там, «не критично» это еще мягко сказано. Те же молекулы воздуха могли бы проделать всю ту же работу по «мальчико-музыке» астрономическим количеством способов, для нас, людей, неразличимых. Низшие уровни их столкновений играли бы какую-то роль, только если бы порождали предсказуемые события на верхнем уровне (на уровне отправки нот Шопена к уху маленького Дуга). Но скорости, положение, направления, даже химическая разновидность молекул – все это изменяемо, а события верхнего уровня неизменны. Для моих ушей музыка была бы прежней. Можно даже вообразить, что законы физики на микроуровнях работали бы иначе, потому что важны не детали этих законов, а лишь надежность, с которой они приводят к статистически стабильным последствиям.
Подбросьте четвертак миллион раз, и вы с погрешностью в 1 % насчитаете 500 000 орлов. Подбросьте четвертак еще столько же раз, и произойдет то же самое. Используйте каждый раз новую монету – десять центов, четвертак, новый пенни, старый пенни, никелевый пятицентовик, серебряный доллар, что хотите, – и результат останется прежним. Обточите пенни так, чтобы он из круглого стал шестиугольным, – разницы все еще не будет. Замените шестиугольную форму силуэтом слона. Перед каждым подбрасыванием окунайте пенни в яблочный джем. Вместо подбрасывания отбивайте пенни бейсбольной битой. Замените воздух на гелий. Проводите этот эксперимент не на Земле, а на Марсе. Ни эти, ни бесчисленное количество других вариаций не повлияют на тот факт, что из миллиона подбрасываний вы с погрешностью в 1 % получите 500 000 орлов. Этот высокоуровневый статистический исход устойчив и не зависит ни от характеристик материала, ни от микрозаконов, регулирующих броски и отскоки; исход изолирован и полноправен на своем высоком уровне, а доступ микроуровня к нему наглухо перекрыт.
Вот что я подразумеваю, когда говорю, что хоть нижний уровень и отвечает за происходящее на верхнем уровне, по отношению к происходящему он незначителен. Верхний уровень может беспечно забыть о том, что происходит на нижнем. Как я говорил во второй главе: «Поскольку мы являемся животными, чье восприятие ограничено миром повседневных макрообъектов, нам, конечно, приходится существовать, никак не соприкасаясь с объектами и процессами на микроуровнях. Еще примерно сто лет назад ни у кого не было ни малейшего представления об атомах, и все же люди прекрасно справлялись».
Снимаю шляпу перед спектром непредсказуемостей
Я не предлагаю полностью замести под ковер и забыть невидимый, хаотичный, битком набитый событиями микроуровень нашего мира. Хотя во многих случаях мы полагаемся на совершенную предсказуемость знакомого макромира, при многих других обстоятельствах мы прекрасно осознаем, что не можем предсказать, что случится. Впрочем, позвольте мне сперва привести в пример несколько предсказуемостей, на которые мы постоянно и неосознанно полагаемся.
Когда мы поворачиваем руль машины, мы точно знаем, куда машина поедет; мы не беспокоимся о том, что кучка строптивых молекул может взбунтоваться и саботировать поворот. Когда мы включаем сильный огонь под кастрюлей воды, мы знаем, что через несколько минут вода закипит. Мы не можем предсказать точную схему расположения пузырьков в кипящей воде, но нам на это совершенно плевать. Когда мы снимаем консервную банку с полки магазина и ставим в тележку, мы точно знаем, что она не превратится в упаковку чипсов, не загорится у нас в руках, не окажется неподъемно тяжелой, не провалится сквозь прутья тележки, будет смирно стоять, если мы поставим ее вертикально, и так далее. Конечно, если мы положим консервную банку горизонтально и начнем катать тележку по магазину, банка в тележке будет непредсказуемым образом кататься туда-сюда, но все ее передвижения не будут выходить за рамки наших ожиданий, а также будут малоинтересны и не особо значимы для нас, вызывая разве что легкое раздражение.
Когда мы произносим слова, мы знаем, что промежуточное давление волн не превратит их в другие слова, что они достигнут ушей наших слушателей без изменений, даже с теми же самыми интонациями, которые мы в них вложим. Когда мы наливаем молоко в стакан, мы точно знаем, насколько нужно наклонить упаковку, чтобы налить нужное количество молока и не пролить ни капли. Мы контролируем молоко и получаем желаемый результат.
Все это совершенно не удивляет нас! И я мог бы продолжать этот список, и вскоре он стал бы очень скучным, поскольку все это вы знаете инстинктивно и принимаете как должное. Каждый день нашей жизни мы множеством неписаных путей зависим от бесчисленных твердокаменных убеждений о том, как ведут себя вещи видимого, осязаемого мира (и твердость камня является одним из примеров этих бесчисленных твердых убеждений).
С другой стороны, тут, «наверху», в макромире, непредсказуемостей тоже полно. Как насчет еще одного списка, на этот раз типичных непредсказуемостей?
Когда мы бросаем в корзину баскетбольный мяч, у нас нет ни малейшего представления, попадет он туда или нет. Он может отскочить от щита, а затем замереть на пару секунд на кольце, держа нас в напряжении, возможно держа в напряженном ожидании целую толпу людей. Решающий матч в баскетбольном турнире может развернуться совершенно по-разному, и это будет зависеть от микроскопической разницы в положении мизинца игрока, который в последнюю секунду сделал отчаянный бросок.
Когда мы начинаем формулировать мысль, мы не знаем ни какие слова подберем в итоге, ни какой грамматической конструкцией в итоге воспользуемся; мы не знаем, проскочит ли в нашей речи оговорка, не знаем, что о нашем подсознании эта оговорка может сказать. Обычно раскрытие этих маленьких тайн мало на что влияет, но порой – скажем, на собеседовании – их последствия могут быть огромны. Подумайте о том, как люди набросятся на политика, чье подсознание выберет слово, полное политического подтекста (например, «крестовый поход против терроризма»).
Когда мы скатываемся на лыжах с холма, мы не знаем, упадем на следующем повороте или нет. Каждый поворот – это риск, где-то маленький, где-то большой. Сломать кость можно из-за события, причину которого мы не осознаем никогда, поскольку она зарыта глубоко под особенностями взаимодействия снега и наших лыж. А крошечная деталь в том, как мы упали, может решить все: получим ли мы многочисленные переломы, которые перевернут всю нашу жизнь, или незначительную трещину.
Если вкратце, макромир для нашего человеческого восприятия – это сокровенная смесь из различных событий, от максимально предсказуемых до совершенно непредсказуемых. В первые годы нашей жизни мы знакомимся с этим спектром, и степень предсказуемости большинства действий, которые мы совершаем, становится для нас обычным делом. К окончанию детства мы приобретаем рефлекторное чутье, которое подсказывает, какова степень непредсказуемости событий нашей повседневной жизни, и в тот же момент непредсказуемый край спектра становится для нас одновременно пугающим и манящим. Риск притягивает нас и в то же время пугает. Такова жизнь.
Столкновениум
Теперь я приступлю к более сложной метафоре, иллюстрирующей размышления о многоуровневости причин в нашем мозге и сознании (и, наконец, если вы позволите мне использовать такую терминологию, в нашей душе). Представьте лишенный трения бильярдный стол, на котором лежит не шестнадцать, а несметное количество крохотных шариков, называемых «симбы» (акроним фразы «система из мелкого бисера»). Эти симбы сталкиваются друг с другом и отскакивают от стен, лихо раскатывая по своему плоскому миру, – а раз трения в нем нет, катаются они бесконечно, не останавливаясь.
Пока наша модель напоминает двумерный идеальный газ, но сейчас мы добавим в условия сложности. Симбы обладают также магнитными свойствами (так что переименуем их в «симмбы», добавив «м» в честь «магнитного»), и когда они сталкиваются на низких скоростях, они могут слипаться и формировать кластеры, которые, уж простите меня, я назову «симмболы». Симмболы состоят из огромного количества симмбов (тысяч, миллионов, не важно), и на периферии они частенько теряют одни симмбы, приобретая другие. Таким образом, есть два важнейших типа обитателей данной системы: крошечные, легкие, стремительные симмбы и громоздкие, увесистые, почти неподвижные симмболы.
Следовательно, действие на этом бильярдном столе – здесь и далее именуемого Столкновениумом[6] – разворачивается так: симмбы влетают то друг в друга, то в симмболы. Разумеется, физические подробности включают в себя перенос импульса, угловой момент, кинетическую энергию и энергию вращения, как и в условном газе, но мы не будем даже думать об этом, поскольку это мысленный эксперимент (в обоих смыслах). Для нас значение имеет только то, что случаются столкновения, и они случаются постоянно.
Симмболизм
К чему это неуклюжее заигрывание со словом «символ»? К тому, что сейчас я добавлю еще немного сложности в систему. Вертикальные стенки, которые являются границами системы, чувствительно реагируют на внешние события (например, если кто-то коснется стола или подует ветерок), слегка прогибаясь вовнутрь. Эти изгибы, форма которых несет в себе следы внешнего события-причины, конечно, влияют на движение симмбов, которые отскакивают от этой части стенки, и косвенно это также отражается на медленных движениях ближайших симмболов, позволяя им интернализировать событие. Мы можем утверждать, что отдельно взятый симмбол всегда неким стандартным образом реагирует на легкий ветерок, другим образом – на сильные порывы, и так далее. Не вдаваясь в детали, мы даже можем утверждать, что конфигурация симмболов отражает историю наложившихся внешних воздействий. В общем, для того, кто смотрит на симмболы и знает, как читать их конфигурацию, симмболы символичны, поскольку в них зашифрованы события. Вот к чему был этот неуклюжий каламбур.
Картинка, конечно, изрядно притянута за уши, но не забывайте, что Столкновениум нужен нам как полезная метафора для понимания мозга, а ведь и сам мозг в некотором смысле притянут за уши – там тоже есть крошечные события (возбуждение нейронов) и события более крупные (совокупности нейронных возбуждений), и последние предположительно обладают некими репрезентативными качествами, что позволяет нам осознавать и запоминать события, случившиеся за пределами нашего черепа. Если вдуматься, такой способ интернализации внешнего мира в символических схемах внутри мозга довольно притянут за уши; и все же под давлением эволюции каким-то образом он появился. Если хотите, представьте, что Столкновениум тоже возник эволюционным путем. Можете думать, что и тот, и другой возникли в результате сражений за место под солнцем между миллиардами более примитивных систем. Но эволюционные истоки Столкновениума не должны нас сейчас занимать. Ключевая идея в том, что ни один симмб ничего не шифрует в одиночку и не символичен сам по себе, но симмболы, находясь на куда более высоком макроуровне, шифруют и символичны.
Редукционистский взгляд на Столкновениум
Если бы мой рассказ послушал современный физик, его первый порыв вполне мог бы быть редукционистским. Над симмболами он бы только посмеялся, сказав, что это сопутствующие явления, эпифеномены – то есть хоть они, бесспорно, есть, для понимания системы они несущественны, поскольку сделаны из симмбов. Все, что происходит в Столкновениуме, можно объяснить через одни лишь симмбы. И это, безусловно, верно. Вулкан тоже есть, но зачем же говорить в терминах гор, тектонического давления, извержения, лавы и прочих явлений? Мы можем обойтись без таких эпифеноменальных концепций, спустившись на более глубокие уровни атомов и элементарных частиц. Суть, по крайней мере для нашего физика, в том, что эпифеномены не более чем условные обозначения, под которыми удобно объединять большое количество более глубоких, низкоуровневых феноменов; для объяснений они не бывают существенны. Да здравствует редукционизм!
Единственная проблема в том, как стремительно возрастает сложность, когда мы отказываемся от всех макроскопических терминов и точек зрения. Перестав использовать какие-либо эпифеномены в языке, мы обречены видеть лишь немыслимые полчища частиц, а это не слишком приятная перспектива. Более того, если воспринимать мир как полчище частиц, в нем не остается естественных четких границ. Нельзя прочертить линию вокруг вулкана и заявить: «На процесс влияют только частицы из этой зоны!», потому что частицы уважают макроскопические линии не более, чем муравей уважает границы между участками, которые так тщательно выверили и так точно нанесли на план человеческие существа. Нет никакого куска вселенной, который мог бы быть строго отгорожен от взаимодействия с остальной ее частью. Это не работает ни в каком приближении. Идея о том, чтобы при помощи незыблемых пространственно-временных границ разделить вселенную на участки, для редукциониста звучит как бессмыслица.
Вот вам пример бессмысленности локальных пространственно-временных границ. В ноябре 1993 года я прочел несколько новостных заметок о комете, которая «неспешно» приближалась к Юпитеру. До столкновения оставалось около восьми месяцев, однако астрофизики уже с точностью до минуты, если не до секунды, предсказали, где и когда упадет комета. Информация о невидимой комете в миллиардах миль от Земли крайне сильно повлияла на поверхность нашей планеты: команды ученых уже вычисляли время ее прибытия на Юпитер, газеты и журналы уже публиковали статьи о ней на первой полосе, а миллионы людей вроде меня уже читали об этом. Кто-то из этих людей, слишком углубившись в чтение, может быть, опаздывал на самолет, а может быть, нашел нового друга по интересам, а может быть, на секунду опоздал на светофор, перечитывая фразу в статье, и так далее. Все время, пока приближался тот самый момент, когда комета, в точности как было предсказано, наконец-то упала на дальнюю от нас сторону Юпитера, население Земли уделяло огромное количество внимания этому далекому космическому событию. Нет никаких сомнений, что за много месяцев до падения кометы случались ДТП, которых не случилось бы, если бы кометы не было, что кто-то зачал ребенка, которого иначе бы не зачали, что прихлопнули каких-то мух, разбили какие-то кофейные кружки и так далее. Все эти сумасшедшие события, которые случились на нашей маленькой планетке, обязаны комете, которая неслась по инерции сквозь безмолвное пространство в миллиардах миль от нас и в полумиллионе минут от столкновения с другой огромной планетой.
Я веду к тому, что дотошно следовать пути редукционизма означает основательно влипнуть; не только все объекты системы становятся микроскопическими и неисчислимыми, но и сама система разрастается вне всяких пределов пространства и времени, превращаясь в итоге во всю Вселенную во все моменты времени. Никакой доступности для понимания не остается, поскольку все разбито на триллионы триллионов триллионов невидимых кусочков, разбросанных тут и там. Редукционизм беспощаден.
Взгляд на Столкновениум с уровня повыше
Если же, с другой стороны, события на уровне эпифеноменов следуют ощутимой и доступной для понимания «логике», мы, люди, резво вскакиваем на этот уровень. По правде говоря, выбора у нас нет. Так что мы говорим о вулканах, извержениях, лаве и тому подобном. Точно так же мы говорим об обкусанных ногтях, ржаном хлебе, кривых улыбках и еврейском чувстве юмора, а не о клетках и белках, и уж тем более не об атомах и фотонах. В конце концов, мы сами по себе те еще эпифеномены, и, как я уже многократно упоминал в этой книге, этот факт обрекает нас говорить о мире в терминах других эпифеноменов приблизительно наших размеров (например, о матерях и об отцах, о котах, колесах и коржиках, о самолетах, саксофонах и сандаловых деревьях).
Теперь давайте вернемся к Столкновениуму и поговорим о том, что в нем происходит. Описывая его, я сфокусировался на симмбах, на том, как они мечутся и колотятся друг о дружку. Симмболы там тоже есть, но они, по сути, выполняют функции стен – они всего лишь большие неподвижные объекты, от которых отскакивают симмбы. В моем воображении симмбы часто ведут себя похоже на серебристый шарик в пинбольном автомате, а симмболы – на «пеньки», статичные цилиндры размером побольше, от которых шарик лихо отскакивает на своем пути вниз по наклонной игровой доске.
Но теперь я опишу другой способ взглянуть на Столкновениум, в котором будет два характерных изменения. Изменение первое: теперь мы занимаемся фотосъемкой с интервалами во времени, то есть движения, прежде слишком медленные для восприятия, теперь ускоряются и становятся заметными, в то время как быстрые движения становятся настолько быстрыми, что от них не остается и следа – они растворяются как лопасти вращающегося вентилятора. Второе изменение заключается в том, что мы отходим назад либо уменьшаем масштаб так, чтобы симмбы стали неразличимы для нашего глаза, а все внимание теперь сосредоточилось на симмболах.
Теперь на столе перед нами динамика совсем другого типа. Вместо того чтобы смотреть, как симмбы врезаются в большие и якобы статичные шары, мы понимаем, что эти шары вовсе не статичны, а ведут свою собственную активную жизнь, двигаясь по столу туда и обратно и взаимодействуя друг с другом так, будто на столе, кроме них, никого и нет. Конечно, мы знаем, что на самом деле все это происходит благодаря мельтешению малюсеньких симмбов, но мы их больше не видим. С нашей новой точки обзора их исступленные метания туда-сюда по столу не более чем равномерный серый фон.
Подумайте о том, какой спокойной нам кажется вода в стакане, который стоит на столе. Если бы наши глаза могли менять уровни обзора (как колесико, регулирующее силу приближения в бинокле) и позволили бы нам посмотреть на воду на микроуровне, мы бы узнали, что она вовсе не спокойна, что молекулы воды толкаются в ней как сумасшедшие. И правда, если коллоидные частицы добавить в стакан с водой, она превратится в очаг броуновского движения – случайного и непрерывного колебания коллоидных частиц, образованного мириадами незаметных столкновений с молекулами воды, значительно меньшими по размеру. (Коллоидные частицы здесь играют роль симмболов, а молекулы воды – роль симмбов.) Этот эффект, наблюдаемый под микроскопом, в 1905 году очень подробно разъяснил Альберт Эйнштейн, опираясь на теорию о молекулах, которые на тот момент считались гипотетическими сущностями. Объяснения Эйнштейна были настолько обширными (и, самое главное, они отвечали экспериментальным данным), что стали одним из важнейших подтверждений существования молекул.
Кто кем помыкает в Столкновениуме?
Итак, мы подобрались к самому заветному вопросу: какой из этих двух взглядов на Столкновениум верный? Или, рифмуя с ключевым вопросом Роджера Сперри: кто кем помыкает в популяции причинных сил, населяющих Столкновениум? В одной картине главные сущности – бессмысленные крошечные симмбы, которые носятся как ненормальные, в процессе очень слабо расталкивая тяжелые, пассивные симмболы. В этой картине крошечные симмбы помыкают большими симмболами. Вот и все, что происходит. В общем-то, с такой точки зрения симмболы даже не распознаются как отдельные сущности, поскольку все, что мы можем сказать об их действиях, это лишь условное обозначение для действий симмбов. С этой точки зрения нет ни симмболов, ни символов, ни мыслей, ни идей – просто суматошное и бессмысленное мельтешение крошечных блестящих магнитных шариков.
В другой картине, ускоренной и уменьшенной, от блестящих крошечных симмбов остался один сплошной серый бульон, а весь интерес переключился на симмболы, и создается полное впечатление, что они разнообразно взаимодействуют друг с другом. «Логика», по которой одни симмболы порождают другие, никак не связана с бурлящим вокруг них бульоном – не считая заурядной трактовки, что из этого вездесущего бульона симмболы черпают энергию. В самом деле, неудивительно, что логика симмболов касается понятий, которые сами симмболы и символизируют.
Танец симмболов
Возвышаясь над столом на нашей высокоуровневой макроскопической обзорной площадке, мы можем наблюдать, как мысли порождают другие мысли, мы можем видеть, как одно символическое событие напоминает системе о другом символическом событии, мы можем видеть, как симмболы собираются в затейливые паттерны, создавая затем еще более крупные паттерны, которые представляют собой аналогии, – и вскоре мы можем визуально подслушать логику мыслящего разума в хитросплетениях симмболического танца. И в этой итоговой картине на своем изолированном символическом уровне симмболы помыкают друг другом.
Симмбы, конечно, все еще здесь, но они лишь обслуживают танец симмболов, позволяют ему случиться, и микродетали их толкотни значат для развернувшегося процесса познания не более, чем толкотня молекул воздуха значит для вращающихся лопастей мельницы. Сойдет любая привычная молекулярная толкотня, ветряная мельница все равно будет вращаться благодаря аэродинамической природе ее лопастей. Подобным образом сойдет любая толкотня симмбов – «мысленная мельница» все равно будет вращаться благодаря символической природе ее симмболов.
Если что-то из этого покажется вам слишком притянутым за уши и недостаточно правдоподобным, просто вернитесь к человеческому мозгу и подумайте о том, что должно происходить там, внутри, чтобы работала логика нашего мышления. Какой еще сценарий мог бы разворачиваться в черепной коробке человека, кроме подобного?
Конечно, нам нужно вернуться к вопросу, которым меня заставила задаться давно поставленная на полку книга и которым задавался также Роджер Сперри: кто кем тут помыкает? И ответ зависит только от того, на каком уровне вы решили сосредоточиться. Как на некотором уровне можно совершенно законно сказать, что простота числа 641 помыкает костями в Доминониуме, так и здесь есть уровень, на котором можно совершенно законно сказать, что смыслы, привязанные к разным симмболам, помыкают другими симмболами. Если вам кажется, что тут все шиворот-навыворот, это определенно так и есть – но тем не менее все это полностью согласуется с основными принципами причинности физических законов.