жилка в нём всё-таки от бога. Если бы не ядовитый язычок, быть бы ему коммерческим директором нашего заводика, только он к этому не стремится и безнаказанно издевается над начальством по поводу и без повода. Особенно достаётся Галине Павловне, которая платит ему той же монетой. Вылетел бы он уже давно с треском и волчьим билетом, если бы не его особый статус.
Как ни странно, но во мне, хоть я и принадлежу к классу его антагонистических противников, он нашёл задушевного собеседника и частенько является ко мне поболтать. О чём мы с ним только не чешем языки! На правах старшего по возрасту, он очень любит поучать меня, а я всячески стараюсь разгромить его замысловатые логические построения.
Но сегодня особой охоты философствовать у меня нет. Испорченное перед обедом настроение к вечеру становится ещё хуже. Тем более, на обед я так и не попал, и Ленка напрасно прождала меня в столовой с полными подносами. Вместо того, чтобы извиниться, я неожиданно нагрубил ей и в придачу поссорился с начальником конструкторского бюро. Нужно было сделать какой-то срочный чертёж, а свободных чертёжников, как назло, кроме меня, не оказалось. Эта ссора была уже совсем ни к чему, но я пошёл в разнос. Просто удивительно, как мне в голову не пришла мысль отправиться в цех и выместить своё раздражение на Нинке Филимоновой.
Юрка усаживается на единственный стул в нашем крохотном закутке с табличкой на дверях «Комитет ВЛКСМ» и без разрешения принимается читать наваленные на столе бумаги.
— Тэк-с, — вместо приветствия провозглашает он, — чем это занимается наш комсомольский вожачок? Как всегда, груши околачивает?
В руках у него какой-то из многочисленных и абсолютно бесполезных отчётов, которых в райкоме никто не читает, но составлять их необходимо, чтобы там их подшивали в толстенные папки, а затем, отчитывались перед горкомом, обкомом и так далее в проведённой работе. Юрка с глубоким интересом изучает шедевр канцелярской письменности и при этом ехидно посмеивается.
Веселиться с ним за компанию мне не хочется, однако Юрка именно тот человек, который сможет хоть как-то развеять моё гнусное настроение.
— С чем пожаловал, гений снабженческого сыска? — невесело шучу, но Юрка, увлечённый чтением, оставляет мой вопрос без внимания.
— Слышал, тебе ГэПэ прокачку учинила? — краем губ улыбается он. — Отчитала за оппортунизм?
За глаза Галину Павловну все на заводе зовут ГэПэ, и эта кличка приклеилась к ней с незапамятных времён, но она об этом, вероятно, не подозревает. Или делает вид, что не подозревает.
— Откуда ты знаешь?
— Гению сыска да не знать! Би-Би-Си передавало.
— Было дело, — неохотно признаюсь я, — отчитала… за оппортунизм.
— Не умеешь ты, брат, ходить под начальством, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Или наоборот… — покровительственно изрекает Юрка. — Учись, студент, пока я жив. Начальству не нужны такие правдолюбы, как ты. Ему нужно лишь задницу прикрыть перед вышестоящим начальством, и ты это должен обеспечивать. Чтобы всё было шито-крыто.
— Ну, и как ты это предлагаешь делать? — Меня немного коробит от Юркиной фамильярности, но это его обычная манера общения.
— Проще пареной репы. Слушай внимательно и мотай на ус, а то и законспектируй для изучения.
Поудобней устраиваюсь за столом и достаю пачку «Стюардессы». Юрка косится на сигареты, но отодвигает их в сторону и достаёт свою «Приму».
— Аристократических по классовым соображениям не курю. Мы уж рабоче-крестьянскими подымим… Итак. На любом уровне начальник тем лучше, чем примитивней. Самое ужасное — когда он имеет собственное мнение и заражён вирусом инициативы. С таким трудно ладить, но не потому что его невозможно надуть, а потому что он всегда гнёт свою линию. Идеальный вариант — когда каждый начальственный шаг можно предугадать. Это верно и для тех, кто сверху, и для тех, кто снизу. Тогда всё складывается, как в шахматах, где послушная пешка неторопливо проходит в ферзи, а глупый конь или слон бесцельно прыгают по клеткам, и рано или поздно ими жертвуют во имя чьих-то хитроумных планов. Улавливаешь, студент? Скажешь, не мы выбираем начальника, а получаем готовенького? Верно, но тут уже следует его тактично воспитать и дрессировать под себя, чтобы не было мучительно больно за потраченные на него годы. Прикормленный дурак у руля — мечта умного подчинённого.
— Для твоих шахматных коней да слонов есть хоть какие-то правила, а для наших начальников… — разочарованно тяну я и чувствую, что настроение пока не улучшается.
— Ошибаешься! У них есть свои правила, которые ты должен понять, чтобы, не дай бог, не влезть на их территорию. Пускай ребята будут в полной уверенности, что ты готов пустить счастливую соплю от каждого их ценного указания. Независимость, которой жаждет каждый мелкий клерк вроде тебя или меня, достигается вовсе не лобовым ударом, а длительной и кропотливой дрессировкой. Дразнить же начальство — удел вечного и трусливого раба. Это камешек в твой огород…
— Складно глаголишь, Иоанн Златоуст, — невольно посмеиваюсь я над речами Шустрика и вспоминаю свои взаимоотношения с Галиной Павловной. — Только, понимаешь ли, трудно удержаться, когда начальство несёт откровенную пургу. Зубки иногда чешутся.
— А зачем? — Юркины глазки прямо-таки лучатся от восторга. — Что ты этим выиграешь? Лишние тумаки?
— Через тернии к звёздам! — Я потихоньку начинаю говорить на Юркином языке, пересыпанном поговорками и прибаутками, порой довольно злом и категоричном, но всегда метком и ярком.
— Учитывая, что ты пока мало поработал под эгидой орденоносного ленинского комсомола, так как только вчера оторвал свой тощий мальчишеский зад от студенческой скамьи, выдам тебе несколько прописных истин, без которых в наше традиционно непростое время никакой карьеры не сделать. Правда, я сам не работал в ваших поднебесных сферах, ибо там снабжение и без меня прекрасное, но люди-то везде из одного теста слеплены. — После столь длинной и витиеватой тирады Шустрик переводит дыхание и торжественно поднимает указующий перст вверх. — Никогда ничего не принимай за чистую монету. Любое дело — как бы сказать вернее? — имеет несколько слоёв. Первый слой — это внешняя оболочка, то есть то, что бросается в глаза. Например, лозунги на знамёнах и транспарантах, грозный начальственный взгляд, напоминающий козу из указательного пальца и мизинца, чеканные и проникновенные фразы на скрижалях наших соцобязательств. На первый взгляд, всё здесь однозначно и недвусмысленно, но зри в корень, то есть ищи второй, более глубокий слой, который стоит за первым. Лозунги — это внешняя линия обороны, дань и оброк идеологии, этакая попытка убедить всех и вся в незыблемости идеалов. За грозным начальническим взглядом стоит вовсе не желание мобилизовать кого-то на новые трудовые свершения, а всего лишь страстное желание переложить работу на плечи подчинённых. Бравурные соцобязательства — это всего лишь верёвочка, привязанная к кольцу, вдетому в твою ноздрю, за которую удобно тащить в нужном направлении…
— А третий слой? — невольно увлекаюсь я игрой, которую затеял Шустрик, и настроение у меня заметно улучшается.
— Третий слой ещё глубже. Суть его как раз в том, во имя чего и ломаются все эти копья. Когда в этом разберёшься, для тебя наступит полная ясность и гармония. Разгадка этого пресловутого третьего слоя скрыта, как ни странно, в простой, но глубочайшей по философскому накалу истине «абы чего не вышло». Никому на самом деле ничего не надо, никого ничего испокон веков не волнует, а высший идеал жизнеустройства состоит лишь в том, чтобы существующее положение вещей оставалось незыблемым. Хочешь на законном основании бездельничать, умей изображать вид бурной деятельности. Это высший пилотаж в умении устраивать свою жизнь. Всё остальное — второстепенно. Улавливаешь?
— Не очень, — честно признаюсь я. — Уж, очень лихо ты всё закрутил.
Юрка выпускает густую табачную струю «пролетарской» «Примы» и самодовольно улыбается:
— Когда вникнешь, студент, в сказанное, для тебя откроется потрясающая картина. Ведь ты и сам не понимаешь, что судьба неизвестно за какие заслуги поставила тебя на такую ступеньку, с которой можно легко шагнуть ещё выше, но при условии тонкого понимания третьего слоя. В ином случае — падение в тартарары. До последнего времени ты по наитию шёл в нужном направлении, даже не представляя, как легко можно оступиться. Ты почувствовал свою мнимую значимость и взбрыкнул — и вот результат: прокол со взносами, взбучка от старших товарищей… Опять не понял мою гениальную по простоте мысль?
— Опять…
— Ну, хорошо. Демонстрирую на пальцах. Вот рассуди: смог бы наш драгоценный заводик работать, если бы не стало тебя и твоего комитета комсомола?
— Конечно. Не велика была бы потеря.
— А если бы, не приведи господь, бесследно исчезла ГэПэ?
Я с опаской поглядываю на дверь и бормочу:
— Ну, ты того… не перебирай. Мало ли кто услышит.
Юрка удовлетворённо хохочет и продолжает ещё громче, чем прежде:
— Не трусь! Даже если мои крамольные речи дойдут до уважаемой Галины Павловны, она палец о палец не ударит, чтобы покарать вольнодумца. Уж, я-то её знаю. Но это будет не потому что ей безразлично, что про неё скажут, и вовсе не потому что ей не по рангу связываться с гегемоном. Просто она умело живёт по принципу «абы чего не вышло» и не пошевелится, пока дело не получит огласки. Даже если ей о моей крамоле доложат пять стукачей… А баба она всё-таки не плохая и совсем не злая, только должность парторга заставляет её быть такой толстокожей. Она если и злится на кого-то, то не искренне, а как бы по обязанности.
— Это всё теория. А как посоветуешь поступить в моём случае? Делать вид, что ничего не произошло и ждать следующей плюхи?
— А ничего и не произошло! Играй потихоньку в ту же игру и не забывай, что это игра. Но игра не на абстрактный интерес. Хуже всего нарушать придуманные не тобой правила и пытаться разобраться в чужой душе. Красть кошелёк из чужого кармана куда безопасней…