Он был из бедной семьи и своим успехом обязан исключительно собственному неустанному труду, постоянным жертвам и самоограничению. Скрипка была главным в его жизни, предметом страсти и преклонения. Свой талант он считал не какой-то случайной удачей или ценным преимуществом, а божественным даром, требовавшим взамен колоссальных усилий. Он давал уроки менее одаренным ученикам музыкальной школы, где его очень любили. Бывало, я встречал его на улице: он бежал с одного урока на другой и так спешил, что успевал только помахать рукой на ходу или крикнуть «привет!» с подножки трамвая.
Заработанные таким образом деньги он тратил не на легкомысленные забавы, до которых был не охотник, а на уроки музыки и книги, благодаря которым совершенствовался как музыкант и расширял свой культурный кругозор. Такая аскетичность и принципиальность несколько осложняли его отношения с родными, друзьями и учителями. При всей своей природной робости и скромности, заставлявшей его сторониться людей и всяких общественных сборищ, он пылко верил в величайшую важность музыки, а к своей одаренности относился с нередко раздражавшим окружающих благоговением.
Достаточно было кому-то затеять спор о музыке, пошутить или посмеяться над его талантом, как застенчивый Дзепалтовский превращался в тигра и набрасывался на противника с яростью, совершенно несоизмеримой с пустячным поводом. Помню, как-то раз один наш общий знакомый, студент-историк, циничный парень и записной бабник, стал доказывать, что страсть Дзепалтовского к скрипке — просто-напросто компенсация его неуверенности в себе, и в частности в своей мужской силе. Для вящего наукообразия это рассуждение было подано под фрейдистским соусом. Дзепалтовский ответил бешеной атакой: осудил образ жизни, который вел его обидчик, и доказал, также опираясь на Фрейда, что все донжуанские подвиги, которыми тот так любил хвастаться, — не что иное, как проявление комплекса мужской неполноценности и полной неспособности поддерживать нормальные, устойчивые отношения со слабым полом. От такого натиска донжуан онемел и стушевался. Он навсегда перестал разговаривать и даже здороваться с Дзепалтовским. Большинство товарищей считали, что Дзепалтовский — неплохой парень, но уж очень категоричный, так что к нему и не подступишься. Я никогда не видел его с девушкой. Верно, душа художника целиком отдавалась Искусству и не опускалась до таких приземленных вещей, как флирт с подружкой.
Нас свел случай. В студенческие годы я с большим удовольствием участвовал в работе просветительских курсов, организованных Товариществом народных школ[36] для крестьянской молодежи Львовского воеводства. Цель была очень простая: сократить разрыв в культурном уровне городских и деревенских жителей.
Целых три года я каждое воскресенье ездил в польские и украинские деревни в окрестностях Львова и читал лекции по истории, польской литературе, гигиене и даже о кооперативном движении.
И вот однажды, чтобы сделать эти лекции более привлекательными, организаторы послали вместе со мной ученика музыкальной школы, который должен был, когда я закончу, играть на скрипке в поощрение тем, кто досидел до конца. Новшество имело огромный успех. Дзепалтовский играл отлично. Он исполнял Паганини, Венявского, и сельская молодежь слушала как завороженная. К тому же он был высокий и обаятельный. Когда он стоял на сцене, совершенно поглощенный игрой, его длинные волосы, бледное лицо, темные блестящие глаза производили фурор среди деревенских девушек.
Слушатели вознаградили его овацией, по сравнению с которой аплодисменты, которые обычно получал я, казались до смешного жиденькими. В глубине души я завидовал, но забота об успехе нашей просветительской работы возобладала над обидой, и мы договорились, что будем теперь по возможности ездить вместе. Послушать Дзепалтовского собирались толпы. Наши выступления имели оглушительный успех.
Мы оба страшно радовались и на обратном пути вели долгие оживленные разговоры. Говорили о важности нашей общей работы, о том, что надо всячески способствовать взаимопониманию разных слоев общества, а то польские интеллигенты судят о крестьянах лишь по книгам да фильмам.
Вскоре я оценил не только талант, но и гибкий ум моего нового друга и был поражен тем, как отважно и целеустремленно этот юноша преодолевает препятствия на своем пути: бедность и хрупкость здоровья. Все время, пока я был за границей, мы переписывались. Я знал, что он живет в Варшаве и, как всегда, исступленно работает. Не успели мы возобновить старую дружбу, как грянула война. Я был уверен: если Дзепалтовский жив и никуда не переехал, он наверняка разделяет мои мысли и чувства. И не обманулся.
Друг сердечно принял меня, хотя встреча была не очень веселой, учитывая время и обстоятельства. Он был искренне рад видеть меня живым и свободным и опасался за мое здоровье, сокрушаясь, какой я тощий и серый. Он тоже изменился, но к лучшему. И робости и дерзости в нем поубавилось. Лицо сохранило юношескую тонкость, но черты стали более мужественными и жесткими. Он тяжело переживал поражение Польши, но не отчаивался и не падал духом.
Я спросил, что делается в Варшаве. Дзепалтовский улыбнулся и с каким-то особенным, загадочным выражением ответил:
— Дела не так плохи, как многие думают.
— Но кругом такой ужас! — возразил я. — Город не узнать. Мы потеряли родину. И я не могу осуждать людей, которые настроены мрачно и пессимистично.
— Ты так говоришь, будто никто, кроме Польши, не воюет и никаких боев больше не будет, — укоризненно сказал он. — Возьми себя в руки. Сейчас не время стонать о том, что произошло, надо набраться сил и думать о будущем.
Его явно тяготило мое подавленное настроение. Или мой тон заставлял почувствовать уязвимость его позиции — ведь сам он не слишком пострадал от войны? Я решил изменить тактику.
— Конечно, — сказал я, — рано или поздно союзники победят, но нам-то пока приходится жить здесь. Люди впадают в уныние, потому что ничего нельзя сделать. Это вполне естественно.
Дзепалтовский слушал, пристально глядя на меня, а потом медленно и чуть понизив голос сказал:
— Не все поляки, Ян, покорно приняли свою участь.
Мне послышался в этих словах скрытый смысл, но какой? Я ждал продолжения, а Дзепалтовский откинулся на спинку кресла и стал тщательно приглаживать волосы. Я подивился исходившей от него спокойной уверенности. Все, кого я до сих пор видел в Варшаве, были во власти упаднических настроений. Они смирились со своим бессилием, опустили руки и не пытались сопротивляться. Дзепалтовский же, судя по всему, нашел занятие, которое давало ему удовлетворение, но я не мог угадать, какое именно.
— Чем ты сейчас занят? У тебя такой бодрый вид.
— Просто я не поддаюсь панике. Стараюсь не раскисать.
Уклончивый ответ. Настаивать было бесполезно. Он откроет мне свою тайну, когда захочет сам, или не откроет вовсе. Мой взгляд упал на его длинные, проворные, ни на минуту не замирающие пальцы. В углу высокой ровной стопкой были сложены ноты, почти скрывавшие пюпитр. Но скрипичного футляра нигде не было видно.
— А как твоя музыка? — спросил я. — Все еще берешь уроки?
Он грустно покачал головой:
— Нет. Занимаюсь понемножку, и только.
— Но это глупо, ты не должен бросать серьезные занятия. Иначе растеряешь все, чего достиг с таким трудом.
— Знаю. Но у меня нет ни времени, ни денег. Да и вообще, не так уж это важно… во всяком случае, теперь.
Да он изменился куда больше, чем мне показалось сначала! В былые времена, скажи я нечто подобное, он бы глаза мне выцарапал.
Дзепалтовский вскочил, нагнулся надо мной и участливо положил руку мне на плечо:
— Пойми меня правильно. Жить в Варшаве сейчас очень и очень нелегко. А такому, как ты, молодому здоровому парню еще и очень опасно. Тебя могут в любую минуту схватить и отправить на принудительные работы. Будь очень осторожен. Не ходи к родным. Если в гестапо известно о твоем побеге, тебе грозит концлагерь. Может, они уже тебя ищут.
— Откуда они могут узнать?
— У них много каналов. Берегись. У тебя есть какие-нибудь планы?
— Решительно никаких.
— А документы, деньги есть?
Я достал из кармана и показал ему то, что мне дала сестра. Дзепалтовский отошел к окну, постоял там в задумчивости и вернулся ко мне:
— Тебе нужны документы. Не побоишься жить под чужим именем?
— Да нет. Чего тут бояться! Но где же я возьму фальшивые документы?
— Можно достать, — лаконично ответил Дзепалтовский.
— Но я-то как достану? — настаивал я, чтобы вынудить его разговориться. — Надо кому-то заплатить?
— Ты задаешь слишком много вопросов, Ян. — Он заметил мой маневр. — А время такое, что излишнее любопытство ни к чему. Скажут — заплатишь.
Но я не внял его совету и спросил, кто же это мне скажет. Дзепалтовский будто и не слышал. Наконец я начал понимать, чего он хочет: чтобы я положился на него и без всяких рассуждений принимал то, что он предложит. Что ж, так я и поступлю. Последним моим приютом был деревенский дом, а с тех пор, как я ушел оттуда, меня носило, словно щепку по воле волн, неизвестно куда, неизвестно зачем. И только теперь, по ходу разговора с Дзепалтовским, ко мне понемногу стали возвращаться воля и трезвый рассудок. Я верил в его честность и смелость.
— Что же, по-твоему, я должен делать? — спросил я.
— Для начала тебе нужно жилье.
Он быстро подошел к стоявшему в другом конце комнаты письменному столу и что-то черкнул на бумажке. Я смотрел на него и улыбался. До чего же практичным стал мой друг — он, о ком я снисходительно думал как о витающем в облаках идеалисте.
Он протянул мне листок и дал подробную инструкцию, как я отныне должен жить:
— Прочти, запомни и порви. Это твое новое имя. Тебя будут звать Кухарский. Квартира, куда я тебя пошлю, принадлежит жене бывшего банковского служащего, который сейчас в плену. Ей можно доверять, но все же будь осторожен — и с ней, и со всеми остальными. Тебе надо привыкнуть к новой шкуре — смотри не выдавай себя! От этого зависит твоя безопасность… и моя тоже.