[165], дойдем до самого моря, сядем в обычную рыбачью лодку и отплывем далеко от берега. А в открытом море поднимемся на борт английского катера.
Поздно вечером, пробираясь под дождем сквозь темень, мы вышли на берег. Лодка ждала нас и без промедления доставила на катер, который сигналил мощным лучом прожектора. Мой чемодан подняли на борт, потом поднялся я сам. Меня встретил сержант Арнольд. До самого Гибралтара мы с ним напряженно всматривались в темную водную гладь.
Наконец в тумане проступили громады гибралтарских скал. Лучи наших прожекторов несколько раз вспороли темноту, привлекая внимание английских патрульных судов. Меня впечатлил вид стоящих в гавани мощных кораблей в полной боевой готовности. Сержант Арнольд, видимо, угадал мои мысли.
— Жаль, вас тут не было, когда мы готовились к высадке в Северной Африке. Судов скопилось столько, что и воды не видно[166]. Вот это было зрелище!
Он рассказывал мне о Гибралтаре и связанных с ним морских историях, пока мы не причалили. На берегу нас встретил джип. Сержант сел за руль и отвез меня в двухэтажное здание, где жили офицеры. Мы прошли темным коридором в курительную, обставленную в духе классического «английского клуба». Глядя на глубокие кресла, толстые ковры и книжные полки, можно было подумать, что мы в центре Лондона.
Из соседней комнаты доносился уютный гул голосов. Мы вошли туда. Тут же ко мне подошел один из офицеров.
— Добрый вечер, — сказал он. — Я полковник Берджес. Мы все рады поздравить вас с благополучным прибытием. Завтра днем вас примет губернатор, а вечером вы полетите в Лондон на бомбардировщике.
Он представил меня собравшимся и спросил, что я буду пить.
— Виски, чистый, — ответил я.
Полковник Берджес восторженно хлопнул себя по коленям и воскликнул:
— Вот наконец человек, который умеет пить виски! Можете себе представить, мистер Карский, тут у нас чуть не все офицеры портят виски содовой! Где вы научились пить чистый?
— Я год прожил в Великобритании. Еще до войны.
Один из офицеров, шотландец, полюбопытствовал, был ли я в Эдинбурге, а узнав, что был, спросил:
— Ну и как? Приходилось ли вам когда-нибудь видеть город красивее и лучше?
— В Великобритании — нет, — дипломатично ответил я.
— А где же? И что это за город?
— В Польше. Этот город называется Львов. Там я провел студенческие годы.
— Слыхали? Пьет виски, как шотландец, но предпочитает Львов Эдинбургу!
Компания подобралась на редкость приятная. Мы еще долго болтали и пили. Спать я пошел сильно навеселе.
А проснулся с ощущением невероятного комфорта. Как приятно, что ноги не превращаются в ледяные глыбы, стоит только высунуть их из-под одеяла. Как здорово, что завтрак в кои-то веки не будет состоять из куска черного хлеба с опилками и чашки холодного эрзац-кофе. Ради такого завтрака, какой мне подали в тот день, стоило перенести все тяготы опасного путешествия!
Поздно вечером мы вылетели в Англию на борту тяжелого американского бомбардировщика «либерейтор» и приземлились после восьми часов необременительного полета. Довольно долго со мной разбиралась британская служба контрразведки, и только через двое суток я поступил в распоряжение польских властей[167]. Первым делом я предстал перед Станиславом Миколайчиком, тогдашним вице-премьером Польши и министром внутренних дел правительства Сикорского. Именно это министерство управляло деятельностью Сопротивления, и его первостепенной задачей было поддерживать связь с подпольными организациями внутри страны, обеспечивать их деньгами и инструкциями.
Подготовка доклада обо всей системе польского Сопротивления и общем положении дел в оккупированной стране заняла немало времени. Как только я приступил к его составлению, ощущение того, что я на свободе, за границей, тотчас исчезло. Умом и сердцем я снова очутился в Польше. Так продолжалось до тех пор, пока эта работа не была закончена. Рассказывая о том, что происходит в Польше, я снова и снова переживал события недавнего прошлого, погружался в напряженную атмосферу подпольной борьбы, чувствовал за спиной призрак гестапо.
Глава XXXIIIЯ свидетельствую перед миром
Когда предварительный доклад был практически готов, меня принял премьер-министр генерал Сикорский[168]. Как и все мои соотечественники, я относился к нему с огромным уважением, которое со временем только выросло. Этот поистине великий человек обладал редким качеством: он не подавлял поляков своей личностью, никогда не навязывал народу свою волю, хотя положение главы правительства и верховного главнокомандующего всех вооруженных сил, включая Сопротивление на оккупированных территориях, давало ему полную возможность неограниченной власти.
В продолжительной беседе, которой он меня удостоил, я говорил ему о том, как представляется будущее Польши руководителям Сопротивления; о том, что все они хотят сделать свою страну по-настоящему демократической, предоставляющей всем гражданам право на свободу и справедливость. Говорил, что польский народ возлагает на него огромные надежды, считает бесспорным лидером новой Польши и готов на любые жертвы ради освобождения родины.
И вот что он мне ответил:
— Поляки не должны забывать, что генералу Сикорскому шестьдесят два года и у него уже не так много сил. Единственная цель, к которой он стремится, — это способствовать возрождению свободной и независимой Польши.
Сикорский честно служил отечеству и не собирался стать диктатором Польши.
Тогда я думал, что очень скоро вернусь на родину, поэтому спросил у генерала Сикорского, какова его политическая программа на военное время.
— Прежде всего, — ответил он, — я намерен всячески поддерживать единство Объединенных Наций. Только их общая воля может избавить народы от проклятого гитлеровского ига и обеспечить прочный мир. Мы должны проникнуться убеждением, что после этой войны следует навсегда забыть об империализме, изоляционизме и национализме. И должно восторжествовать активное международное сотрудничество ради коллективной безопасности.
Я спросил, считает ли он, что такая программа может осуществиться.
— Почему бы и нет? Посмотрите, каких результатов добились совместными усилиями англичане и американцы. Разве мы не может перенять у них политический опыт, который оказался таким эффективным и принес свободу и демократию миллионам людей? Я рассчитываю на помощь Америки и Англии.
В то время Сикорский с оптимизмом смотрел в будущее. Это был конец января 1943 года, он только что вернулся из Соединенных Штатов, где встречался с президентом Рузвельтом, и, видимо, результаты этих встреч казались ему важными и обнадеживающими. По возвращении же он также был принят Уинстоном Черчиллем.
Когда я спросил, что он думает по поводу будущих польско-русских отношений[169], он задумался, потом встал, принялся мерить шагами кабинет и наконец заговорил, взвешивая каждое слово:
— Сегодня никто не может предвидеть, как будут развиваться события. Моя собственная политика всегда основывалась на необходимости согласованных действий всех Объединенных Наций. Как поляк и глава польского правительства я сделаю все, что в моих силах, чтобы способствовать этому взаимодействию. Польша готова сотрудничать с советской Россией во время и после войны. Не потому, что Россия — могущественная держава, а потому, что это сотрудничество отвечает интересам всей Европы. Разумеется, я имею в виду свободную суверенную Польшу, которой управляют избранные ее народом власти и в которой сохраняются ее собственные законы, традиции и культура.
На прощание Сикорский сказал мне:
— Вы немало потрудились на этой войне и будете награждены за ваши заслуги орденом Virtuti Militari[170]. Церемония состоится послезавтра. Но мне хотелось бы на память о нашей встрече в дни тяжелых испытаний и в знак моей личной симпатии подарить вам вот этот портсигар. Это подарок не от премьер-министра и верховного главнокомандующего, а от старого, усталого человека, который много повидал на своем веку, пережил немало черных дней и разочарований и умеет ценить преданность и дружбу. Подарок человека, который любит молодежь и надеется, что она построит новую Польшу и новый мир.
Он достал из ящика письменного стола серебряный портсигар с его выгравированной подписью и с улыбкой протянул мне. Я был смущен, но полон гордости. Генерал пожал мне руку и добавил:
— А теперь идите и отдохните. Не слишком утомляйте себя всеми этими встречами и докладами. Не позволяйте союзникам преуспеть в том, чего не смогло сделать гестапо. Вы осунулись, у вас уставший вид — мне это не нравится. Я слышал, вы потеряли много зубов, что совсем не к лицу молодому человеку и блестящему офицеру, мы это непременно поправим. Не такие уж мы бедные — как-нибудь хватит средств вставить зубы доблестному воину. А кстати, покажите-ка мне руки, — вспомнил он и, осмотрев шрамы на моих запястьях, сказал: — Останутся навсегда. Я вижу, гестапо тоже по-своему наградило вас. Будет что вспомнить на старости лет.
— Шрамы уже не болят, пан генерал, — ответил я. — Но клянусь вам, ни я, ни мои дети, ни дети моих детей никогда не забудут, как они появились.
— Я вижу, — печально сказал генерал, — вы из тех, кто не прощает.
Через три дня мне вручили орден Virtuti Militari, высшую воинскую награду Польши. Церемония проходила в резиденции польского правительства на Кенсингтон-Пэлас-Гарденс, 18. Присутствовали многие министры. Вручал награду сам верховный главнокомандующий.
Сикорский скомандовал мне:
— Три шага назад, смирно!
От волнения я запомнил только обрывки фраз: «За ваши заслуги… за верную службу… за преданность родине… за самоотверженность и мужество… за веру в победу…»