- Это шапка отца, - говорю я. - Он носил ее всегда. Я еду навестить его — в Ротербург в госпиталь, и думаю, что он дрогнет, увидев ее.
- Куртка тоже его? - спрашивает он. - Выглядит, как армейская куртка моего сына. Он здесь работал – у меня в сервисе. Это было во время Второй Мировой войны. Он носил куртку, похожую на эту, она была ему великовата, как тебе твоя. Того, кто его тогда убил, звали Иводжима… ты, наверное, никогда и не слыхал о нем.
Голубые вены взбухают над его лицом, вперемежку с красными. Я собираюсь уйти и начинаю нервничать. Мне становится нехорошо, когда он сравнивает меня со своим сыном и, наверное, спросит про отца и про мать.
- Мне жаль вашего сына, - говорю я.
Он не отвечает ничего, вытирает руками лицо и тяжело вздыхает, будто бы очень сильно устал.
- Хорошей дороги тебе, - говорит он, махнув вперед. - Если бы я был на сорок лет моложе, то отправился бы с тобой. Как говорят, душа готова, да плоть слаба.
Я подпрыгиваю на байке и отправляюсь в путь.
- Большое спасибо, - кричу, глядя мимо него. - Спасибо за карту и воздух в шинах.
Он стоит и печально смотрит, положив руки на бока.
- Будь осторожен, - кричит он. Его голос скребет в воздухе.
Я виляю и поворачиваю в сторону. Изо всех сил жму на педали.
TАРЕ ОZК002 1430 date deleted T-A
Т: Теперь, скажи мне, можем ли мы побеседовать о Поле Делмонте?
А: О ком?
Т: О Поле Делмонте.
(пауза 8 секунд)
А: Я не хотел бы.
(пауза 5 секунд)
Т: Тогда об Эмми Герц.
А: У меня снова болит голова.
Т: Только расслабься, сейчас дам тебе лекарство.
А: Я скорее нуждаюсь не в этом.
Т: Как хочешь.
(пауза 10 секунд)
Т: Ты расстроен. Пожалуйста, расслабься. Головная боль — это тревожная реакция на реальность, которая не воспринимается, как должное. И мне жаль, что ты так реагируешь. Когда мы начали эти беседы, то договорились, что они будут добровольны с твоей стороны, так будь же проще – веди к истине, но не туда, куда не можешь решиться, не на ту территорию, куда бы ты не вторгся.
А: Я понял.
Т: Мы можем вернуться к Полу Делмонту и Эмми Герц в любое время.
А: У меня действительно болит голова. Меня тошнит.
Т: Тогда нам стоит отложить.
А: Спасибо.
END ТАРЕ ОZК002
Дорога длинная, ровная и прямая, без собак, которые могли бы на меня напасть. Солнце светит. Я жму на педали и пою:
Отец навеселе,
Отец навеселе,
Хей-хо, дзе мери-о,
Отец навеселе…
Мимо проносятся машины, они обгоняют меня с жутким шелестом резины по асфальту. Шоссе №119 – хайвэй со сплошной желтой линией посередине. Я периодически съезжаю на обочину. Колеса тонут в рыхлом песке и скользят. Я теряю равновесие, затем выравниваюсь. Это мешает ехать, отбирает силы. Боюсь, что меня может сбить машина, если буду долго ехать по асфальту. Но я напеваю:
Отец берет жену,
Отец берет жену,
Хей-хо, дзе мери-о
Отец берет жену.
Пытаюсь спеть песенку, которую отец всегда напевает, комично подражаю его голосу, то повышающемуся, то понижающемуся – протяжно и мягко. Когда он поет, у него ужасный голос: «У тебя оловянные уши», - говорила мать, но она всегда могла сплясать под эту странную песню. «Это наша песня», - говорил отец. И могу вспомнить, как он поднимал меня на руки, когда я был маленьким, и подбрасывал почти до потолка, напевая:
Жена взяла дитя,
Жена взяла дитя…
И тогда он мягко отдавал меня в объятья матери, когда она сидела, вязала или читала. И я извивался в ее руках, ощущая тепло и защиту от всего плохого, что есть на свете. Мне было тогда, кажется, всего лишь пять или шесть. И отец самодовольно напевал:
Хей-хо, дзе мери-о,
Фермер навеселе.
- Дейв, Дейв, - могла сказать мать. - Ты дурачок, ну настоящий дурачок, - звучало смешно и, вместе с тем, с нежностью в голосе, и аромат ее духов обволакивал меня с ног до головы.
- Эх… Что вытворяют в других семьях, во время их традиционных песен? - мог сказать отец, кривляясь как клоун и прыгая по комнате:
Ребенок взял кота,
Ребенок взял кота…
- В них ничего не вытворяют, - могла сказать мать. Та старая игра для меня всегда была удовольствием. Конечно, это было еще до того, как мать стала печальной, и тревога навсегда поселилась у нее на лице.
- Кто сказал, что ничего не вытворяют, напевая? - мог спросить отец. Глядя сверху на меня, он спрашивал грозным голосом: - Как тебя зовут, мальчик? - в тот момент он становился очень серьезным.
- Адам, - отвечал я. - Адам Фермер.
Я весело заигрывал с ним.
- Хорошо. Полагаю, раньше наша фамилия была Смит? Кого-нибудь спрашивая, ты напеваешь: «Мистер Смит навеселе, Мистер Смит…»
- Дэвид, - говорила мать. Я весело смеялся, и отец мог начать петь снова…
Я на шоссе №119:
Хей-хо, дзе мери-о,
Ребенок взял кота…
Неожиданно славный выдался день. Октябрьские деревья горят на солнце яркими красками, все укутано в красное и коричневое. Временами поднимается ветер, срывающий с проводов стаю птиц в воздух, и птицы парят над шоссе. Я проезжаю длинный луг, весь усеянный коровами, жующими свою жвачку.
Я рад, что не принял пилюль, и я напеваю:
Кот схватил крысу за хвост,
Кот схватил крысу за хвост,
Хей-хо, дзе мери-о,
Кот схватил крысу за хвост…
Стараюсь петь голосом отца, но теряю нить. Ветер держит меня за горло, и мне нужно набрать воздух. В легких жжет, и думаю, что пока лучше не петь. Мои плечи сводит от боли, а пальцы болят там, где я сжимаю рукоятки руля.
Передо мной холм. Дорога беспощадно ползет вверх. Оглядываюсь: позади меня – ничего. Останавливаюсь, слезаю и смотрю на верхушку холма.
Я качу велосипед. Вокруг пусто, ни души. Мне не хочется никуда. Полная безысходность. Но я все иду. Мне хотелось бы вернуться на ту заправку в Эйсвел. Можно было бы дойти до тех деревьев, что в стороне, присесть и отдохнуть, но сомневаюсь в том, что мне стоит сходить с дороги. Кто знает, что скрывается за этими деревьями? Я боюсь не только собак, но и других животных, еще змей и пауков. Они – неразумны. Мне так нужно остановиться, но я продолжаю двигаться, двигаться, даже если устал.
Я на вершине холма, и подо мной ковром стелется чудесный ландшафт. Миля, другая вниз по дороге, и белая церковь, окруженная кучкой домов, острым шпилем впивается в небо. Я прыгаю на велосипед и лечу вниз с холма, навстречу новым приключениям. Байк набирает скорость, я снова парю, наслаждаясь собственным полетом, и спешу к тому шпилю церкви, как можно быстрее. И будет так обидно, если потеряю контроль над байком. Я скольжу вниз с холма, и ветер ест мои щеки, кусает изнутри все мое тело, И я снова пою, пытаясь подражать отцу, и лечу с той же песней:
Отец навеселе,
Отец навеселе…
Ветер подхватывает мой голос и уносит в воздух. Звуки растворяются в нем, как дым.
Рукояткой руля я задеваю дорожный указатель…
Лежу на земле. Все крутится в глазах: деревья, телефонные провода надо мной…
Хей-хо, дзе мери-о,
Отец навеселе…
Голос ломается где-то очень высоко. Ясное небо и ветерок. Я дышу. Последнее, что чувствую: я жив и на правильном пути в Ротербург-Вермонт.
ТАРЕ ОZК003 0845 date deleted T-A.
Т: Мы можем побеседовать?
(пауза 8 секунд)
Т: Ты хорошо себя чувствуешь?
(пауза 5 секунд)
Т: Ты выглядишь несчастным, расстроенным. Что-либо не так?
(пауза 15 секунд)
Т: Постарайся сегодня быть лидером в нашей беседе.
(пауза 10 секунд)
Адам был не в себе, отрешен, не находил места и смотрел не то в пустоту, не то в себя, и доктор, если он, конечно, был доктором (он, наверное, им и был) – с маленьким лицом, и непонятными глазами, которые сверлили Адама, когда он их поднимал. Он словно смотрел через ствол орудия, целился в него. Адам чувствовал себя мишенью, и почему-то был рад тому, что мог, как бы стоять в стороне, как бы сделав шаг в сторону от себя, и видеть со стороны их обоих, сидящих в комнате. Ему, конечно же, было любопытно заглянуть в свои внутренности, но не сейчас. А доктор Брайнт уткнулся в вопросник своими, с виду уничтожающими глазами. Еще не реализовав свой ум и хитрость, он думал: «Если сделаю шаг в сторону, то, может быть, смогу найти что-нибудь еще. Это возможность дать ему наслаждение, помочь вспомнить…» Вспомнить что? Он не знал – что-то, что-нибудь мимолетное, из закутка души, мучения прочь, и тогда он сможет достичь желаемого…