Она больше никогда со мной не разговаривала.
В компании Selfhelp я стала гордиться своей способностью сохранять спокойствие и решать проблемы. Независимо от того, что было нужно моим клиентам, я находила способ помочь им. Но помогать, не будучи навязчивым, — это хрупкое равновесие. С г-жой П. я нечаянно переступила черту. Это одно из самых больших сожалений в моей жизни. Это был также тревожный сигнал: был ли мой страх за ее безопасность обоснованным? Или я выдумала чрезвычайную ситуацию, чтобы отреагировать на нее?
Оглядываясь назад, я понимаю, что это было настоящее безумие: в свои двадцать два года я удовлетворяла сложные потребности людей, переживших такую невообразимую жестокость. Безумие, что я так долго там работала. В течение пяти лет я убеждала себя, что мои клиенты нуждаются во мне; у меня возникла зависимость от борьбы с их кризисами и их болью.
Работа в Selfhelp была действительно тяжелой. Ни до, ни после этого у меня не было такой эмоционально сложной работы. Все время, пока там трудилась, я не переставала думать о своих клиентах. И стала одержима Холокостом. Я читала о зверствах в лагерях, смотрела документальные фильмы о выживших. В выходные дни посещала музеи Холокоста в Нью-Йорке и Вашингтоне. Однажды на каникулах я отправилась в Освенцим. Иногда по ночам мне снилось, что я сижу в вагоне для скота со всеми своими пожитками.
Когда не работала, я старалась отвлечься от своих мыслей. В будни я либо ходила в спортзал, либо спала. По выходным принимала наркотики. Это был единственный способ, который позволял мне выносить людей моего возраста — моих друзей с их крутой работой в нью-йоркском Condé Nast[16] или на ресепшн в художественных галереях и феминистских некоммерческих организациях.
Тогда я еще не была достаточно зрелой, чтобы понять, как важно для собственного психического здоровья создать некоторую дистанцию между собой и страданиями моих клиентов.
В наши дни всякий раз, когда я выступаю с речью, кто-нибудь неизменно спрашивает, что я делаю для «ухода за собой». Спрашивающие всегда кажутся взволнованными. На мгновение съежившись (я так ненавижу этот вопрос — может быть, потому, что его никогда не задают моим коллегам-мужчинам), я обычно отвечаю: «мой уход за собой очень прост: 450 миллиграммов веллбутрина[17] в день, марафоны и секс». Слово «секс» всегда их пугает. Как будто тот, кто выступает против секса по принуждению, не признает и секс по обоюдному согласию. Но я отвлеклась.
В 2003 году, проработав несколько лет в компании Selfhelp, я решила поступить на юридический факультет. Мечтала, что, возможно, получив диплом юриста, я смогу делать ту же самую работу, что и для моих клиентов в Selfhelp — то есть защищать выживших после геноцида — но в более крупных масштабах. Представляла себе, как однажды буду работать в такой правозащитной организации, как Human Rights Watch[18]. Или, может быть, трудиться в международном трибунале по установлению истины и примирению. Единственная проблема заключалась в том, что я чувствовала себя каждый раз виноватой, когда думала о том, чтобы «бросить» своих клиентов в Selfhelp. (Теперь я знаю — если человек выживает во время геноцида, он может пережить, что его двадцатипятилетний приятель поступает в университет. Но тогда я этого не понимала). Поэтому, вместо того чтобы полностью отказаться от работы в Selfhelp, я поступила в Бруклинскую юридическую школу, где можно был учиться по вечерам.
Дни тянулись очень долго. Я отправлялась на работу в восемь утра, ехала на метро сорок пять минут, работала до пяти вечера, втискивалась в метро и еще час ехала обратно в Бруклин. Потом спешила на занятия, которые продолжались до девяти вечера. На юридическом факультете дела шли с переменным успехом. У меня появилось несколько хороших друзей, но мне также попадалось много придурков — тех, кто любит обсуждать разные юридические концепции, но не имеет представления о реальной жизни.
Как-то вечером на первом курсе я затеяла дебаты по поводу идеи ответственности случайных прохожих.
Я утверждала, что если человек видит, как другому человеку причиняют боль, и может помочь, но не помогает, то это аморально.
«Знаете, железнодорожные пути до Треблинки[19] проходили через множество частных владений». Следующее, что я помню — как жарко спорю с двумя другими учениками и учителем, который обвинил меня в том, что я «полезла туда, куда не надо». Я хотела сказать им всем, чтобы они отвалили. Я «лезла туда» каждый божий день, с девяти до пяти, прежде чем притащить в класс десяток кило учебников по юриспруденции, чтобы обсудить свои идеи с этими привилегированными придурками, которые безжалостно конкурировали друг с другом за несколько «хороших» рабочих мест, занимаясь слияниями и поглощениями в адвокатских конторах делового центра.
У меня было дерьмовое отношение к учебе на юриста. Я училась только во время поездок на работу, и эзотерические юридические концепции просто не работали. Неудивительно, что у меня было много хреновых оценок.
По некоторым предметам я училась хорошо. Мне очень нравилась та юридическая работа, которую мы выполняли в центрах. Я была лучшей в центре медиации и работала над тремя успешными случаями предоставления убежища в клинике Safe Harbor Clinic. Один из самых интересных предметов был посвящен этике медицинских экспериментов. В Selfhelp у меня было несколько клиентов, на которых нацисты ставили эксперименты в лагерях. Г-жа Д. участвовала в экспериментах Йозефа Менгеле с близнецами. Менгеле, известный как Ангел Смерти, вырезал заключенным глаза, удалял зубы, ампутировал конечности и вводил смертельные вирусы и смертельные химические вещества в их тела, просто чтобы посмотреть, что произойдет. Он провел много своих экспериментов на детях; однажды он сшил пару маленьких братьев и сестер вместе, чтобы создать сиамских близнецов (они умерли от гангрены через несколько дней).
Сама г-жа Д. не была близнецом, но у нее были братья-близнецы, что заинтересовало Менгеле. Однажды, вскоре после 9/11, я была у нее дома в Бронксе. Г-жа Д. сравнивала пепел в эпицентре взрыва с пеплом заключенных, убитых в газовых камерах Гитлера, которые были сброшены в реку Вислу. Внезапно она задрала халат и показала мне огромную дыру в ягодице, куда ей сделали инъекцию во время заключения в Освенциме.
Она уже показывала мне ее раньше. Всякий раз, когда мы говорили о финансовой реституции, выплачиваемой жертвам Холокоста после войны, г-жа Д. поднимала халат, чтобы подчеркнуть, насколько больше она пострадала, чем некоторые жертвы нацизма, эмигрировавшие в Соединенные Штаты до войны. Пострадавшие, раньше убежавшие из Германии, получали сотни тысяч долларов в течение многих лет в виде социальных выплат от Германии. Для сравнения, г-жа Д. была освобождена из Освенцима русскими и провела бо`льшую часть своей жизни за «железным занавесом», а в Соединенные Штаты она эмигрировала в середине 1990-х годов. Следовательно, она не имела права на это пособие, выдаваемое германским правительством. На самом деле г-жа Д., потерявшая своих братьев-близнецов, родителей и всех своих друзей в лагерях, не имела почти никаких прав на финансовую компенсацию.
В тот же день в ее гостиной я рассказала г-же Д. о новом компенсационном фонде, который был создан специально для жертв медицинских экспериментов. Но я чувствовала себя ужасно, объясняя, что единовременная выплата была всего лишь ничтожной суммой в 2500 долларов — просто оскорблением. Многие из моих клиентов были неоднозначно настроены в отношении компенсаций. Некоторые считали получение «кровавых денег» предательством семьи, которую они потеряли в лагерях. Другие полагали, что принятие платежей было сродни принятию извинений. Им не были нужны деньги, но когда они увидели, что их друзья получают компенсации, мало кто мог устоять. Я заполнила анкету для г-жи Д. Она использовала эти деньги, чтобы оплатить долги своему домовладельцу.
На юридическом факультете, во время моего первого курса по деликтам, я узнала о распределительном и исправительном правосудии и сразу же поняла, как моя работа с возмещением ущерба жертвам Холокоста соотносится с правосудием. Я верю в экономическую справедливость: если кто-то пострадал, то виновное лицо или организация должны заплатить. Эта концепция определяет значительную часть работы, которую я сейчас делаю для моих клиентов. Вся система уголовного правосудия направлена на то, чтобы наказывать людей, которые нарушают закон. Но при этом жертва преступления уходит ни с чем. Именно система гражданского правосудия позволяет нам подавать в суд и фактически получать материальную компенсацию в пользу пострадавшего от правонарушителя. Я знаю, что это грубо — ставить ценник на страдание, но иногда это единственный способ все изменить. Идея заключается в том, что суммы должно хватить, чтобы «исцелить» жертву. Деньги не избавят от боли. Но они сделают жизнь пострадавших более комфортной. Справедливость для моих клиентов включает в себя более комфортную жизнь.
В те годы, когда я работала в Selfhelp, происходили серьезные изменения в отношении выделения средств жертвам нацистских преследований. Внезапно появились деньги для людей, которые положили свои сбережения в швейцарские банки, и для венгров, которые занимались принудительным трудом в Австрии. Не чешские граждане могли получить частичную компенсацию за недвижимость, из которой они бежали, и добиваться возвращения произведений искусства, конфискованных нацистами. Венгры, которые ранее имели право получить лишь жалкие 200 долларов за каждого родителя или брата, убитого во время Шоа[20], в 2003 году могли подать заявление на вторую выплату в размере 1800 долларов.
Я потратила много времени на одну конкретную программу реституции: Германия объявила, что она будет выплачивать компенсации за принудительный труд для социального обеспечения. У меня было три польских клиента, и все они были вынуждены работать на одном и том же захваченном нацистами аэродроме в Польше. Я подала заявления от имени всех троих. Германия выделила одному клиенту единовременную выплату в размере более 20 000 долларов и постоянные выплаты в размере нескольких сотен долларов в месяц на всю оставшуюся жизнь. Заявление другого клиента было отклонено. Третий клиент получил нечто среднее. Я стала уделять все больше и больше внимания кажущейся произвольной реализации финансовой реституции. Мой гнев по этому поводу — один