С 1927 года, с появлением звукового кино, слишком явный русский акцент мог поставить крест на дальнейшей кинокарьере Козлова, но Сесиль ДеМилль дал ему новый шанс в музыкальной комедии «Мадам Сатана», где Федор воплощал «дух электричества». Нетипичный фильм, что-то среднее между музыкальной комедией и научной фантастикой, – но все усилия создателей кончились полным провалом. Закованный в металлический панцирь с длинными острыми шипами – надо полагать, это были молнии, – Козлов танцует «механический балет» на балу, происходящем… в дирижабле! Фильм, предполагавший помпезную премьеру, должен был выйти в цвете, но общественное мнение, обвинявшее «Метро-Голдвин-Майер» в излишних расходах, когда свирепствовал кризис 1929 года, вынудило ДеМилля отпечатать черно-белые копии.
Я снова встретила своего бывшего воздыхателя в Лондоне в 1956 году, на великолепном спектакле – «Ромео и Джульетта» Прокофьева в постановке Большого театра; в этом балете когда-то скрещивали шпаги еще совсем молодые Федор Козлов и его брат. Федор заметил меня на выходе из «Ковент-Гардена» и попытался подойти поближе. Я видела, как он расталкивает локтями толпу, но та все-таки поглотила его, и он навсегда исчез из моего поля зрения и из моей жизни. Тогда мне и вспомнилось слово «ласковые», но мы постарели – и я, и он – и прошли через множество испытаний. Из всех эмоций, какие я смогла прочесть в его взгляде, я поняла только одно, что и сама тогда чувствовала: впервые советская труппа выступала на Западе – и она доказала, что в СССР не забывают уроки Петипа.
Мне не пришлось больше видеть Козлова: через месяц он умер.
Личная жизнь Козлова – вот уж истинно мелодрама! – не сходила с первых полос популярных журналов. Переступивший порог тридцатилетия, обожаемый публикой, женатый на балерине из «Русских балетов», он влюбился в юную американку, семнадцатилетнюю Наташу Рамбову, которой давал уроки. Слишком высокая для классического танца (1 метр 75 см), она отказалась от мечты стать балериной и утешилась в объятиях Родольфо Валентино, звезды Голливуда. Естественно, к несказанному разочарованию Козлова. Когда Наташу взял в жены какой-то фатоватый итальянец, Козлов отомстил ей, к тому времени уже ставшей известной художницей по костюмам и востребованной кинодекораторшей, – он выстрелил в нее и ранил в ногу.
Наташа, большая поклонница Бакста, была идолом моды и светских развлечений, и ей мы обязаны вошедшей в обиход прелестной прической, такой популярной в двадцатые годы, – по маленькому шиньону с обеих сторон головы. Искрометная, креативная, она страстно увлеклась спиритизмом, а потом египтологией; в ней она со временем стала настоящим специалистом.
Поговаривают, что Козлов унижал и поколачивал своих спутниц жизни. Он якобы приписал себе авторство некоторых декораций и костюмов, созданных Наташей, и даже держал молодую женщину взаперти. Я с облегчением вздохнула, вспомнив, что отвергла его притязания и счастливо отделалась!
Однако следует воздать должное Козлову за то, что он открыл «Русскому балету» двери в Америку, познакомив Дягилева с личностью, чье влияние ощущается и по сей день: с Эдвардом Бернейсом.
Слегка подзабытый – что парадоксально, ведь есть те, кто (как Ник, для которого он является эталоном) считает его изобретателем маркетинга и «пионером массового потребления», – Бернейс заслуживает хотя бы нескольких строк.
Небольшой перерыв – чтобы сгрызть последнее печенье и прикончить третью чашку шоколада… И вот наконец я снова готова продолжать.
Как «Русские балеты» покорили пуританскую Америку
Лондон, 5 апреля, 1969, около 16 часов, «У Лили»
Эдвард Бернейс приходился племянником Зигмунду Фрейду, и не случайно именно «бессознательное» оказалось ключом к его успеху. Родившийся в 1891 году в Вене, он эмигрировал в Соединенные Штаты, где под напором отца изучал сельское хозяйство, пока не набрался решимости последовать своему истинному призванию – журналистике.
В 1914 году Козлов представляет Дягилева Бернейсу. Бернейс только что стал знаменитым, превратив спектакль, обреченный на провал, в шумный успех: у театральных касс собирались толпы. Автор пьесы взялся за малопривлекательную тему – сифилис, и у Бернейса возникла идея, использовав прессу, представить этот спектакль как манифест общественного здоровья, получивший благословение медицинского сообщества. Дягилев же, в свою очередь, уже давно мечтал устроить турне по ту сторону Атлантики, однако он понимал рискованность такого предприятия в стране, известной протестантским пуританством, где танцовщиц считали проститутками, а танцоров – гомиками.
В танцах Бернейс разбирался не больше, чем в сифилисе, но он впрягся в продвижение с таким остервенением, что после турне «Русских балетов» в Америке не осталось ни одной маленькой девочки, которая не мечтала бы стать балериной. Взявшись за дело очень-очень загодя – ибо, как он говорил, «действовать – значит прогнозировать будущее», – он принялся малыми дозами публиковать в самых влиятельных газетах и журналах серии статей, крохами выдавая информации о «Русских балетах». В своих статьях он настаивал на том, что это очень «демократичная» труппа, поскольку в ней обходятся без звезд, и что зритель в накладе не останется: музыка, танец, живопись, все это – в одном спектакле! А вот, например, декорации – они же дадут американкой хозяйке столько идей для новых платьев, причесок, занавесок…
Параллельно с этим Бернейс вел кампанию, призывающую промышленников выпускать ткани с восточным орнаментом, тюрбаны с эгретками, ковры ярких расцветок, подушки и мягкие диванчики вровень с полом. И «стиль Бакста» действительно не замедлил произвести фурор на Пятой авеню. Бернейс позаботился и о том, чтобы перед самым началом гастролей воскресные приложения к газетам поместили фотографии танцоров размером во всю страницу, под которыми были комментарии или интервью. Балерины позировали в позах стриптизерш, с распущенными волосами, боа подчеркивали глубину их декольте. Особенно много было снимков Нижинского в роли похотливого фавна, его выставляли почти как циркового персонажа. Легкий запашок скандала, капелька провокативности призваны были довершить дело.
«Домашний женский журнал» отказался размещать у себя снимки балерин с ногами, обнаженными выше колен, и тогда Бернейс распорядился отретушировать их, удлинив пачки на несколько сантиметров. Финал-апофеоз наступил, когда толпа нанятых статистов, размахивая транспарантами, устроила на перронах бурные овации труппе, наконец-то прибывшей в Нью-Йорк. Фотографии этой неистовствовавшей псевдотолпы были разосланы по всей Америке.
В том турне Дягилев рассчитывал на меня – но я отказалась, так как была беременна Ником.
Только в начале двадцатых, на приеме в Лондоне, я наконец познакомилась с тем, кого Дягилев считал гением. Порывистый Бернейс совсем не походил на Макиавелли. Он выставлял напоказ самую чистосердечную улыбку, у него были густые черные усы, а когда я пригляделась к нему как следует, его большие темные глаза под широким лбом показались мне такими же проникновенными, как у Пикассо.
Через пять лет после впечатляющего продвижения «Русских балетов» Бернейс основал в Нью-Йорке свое собственное агентство «Паблик рилейшн». Когда я спросила его, чем это агентство занимается, он, с бокалом шампанского в руке, объяснил, что преследует только одну цель: «благосостояние народов». В его конторах занимались исследованием бессознательного народных масс, чтобы лучше управлять их социальным поведением. Его метод основывался на ученом смешении теорий: конечно же, теории его дядюшки Фрейда, но еще и Ла Боэси (дружившего с Монтенем), а также одного француза по имени Гюстав Лебон, автора афоризма, который Бернейс произнес, торжественно подняв бокал: «Владеть искусством воздействовать на массы – значит владеть искусством править ими».
Эта фраза заставила меня похолодеть, но я не показала виду перед своим собеседником, – он же, польщенный моим интересом к разговору, принялся доверительным тоном излагать мне свои мысли, которые я потом слово в слово прочитала в его книге «Пропаганда»: «Стоит лишь понять тайные мотивы толпы – и вот уже можно управлять ими, да еще так, что толпа этого даже не поймет… Сознательная и организованная манипуляция обычаями и мнениями масс – основной элемент демократических обществ. Те, кто манипулирует, создают невидимое правительство… а мы даже не подозреваем о его существовании…»
Прямо передо мной сидел человек, который был демиургом!
«Пропаганде» суждено будет стать настольной книгой как для «денежных мешков», так и для диктаторов. Не могу не сравнить ее с «Жизнью термитов», которую так любил читать мой милый Генри, или с «1984» Джорджа Оруэлла – этого писателя я недавно открыла для себя.
Методы Бернейса, опиравшиеся на самые банальные реалии, снискали феноменальный успех. Например, привычкой есть за завтраком fried bacon[46] (причем даже у нас, в стариковском приюте!), в которой нет ничего английского, мы тоже обязаны ему. В начале тридцатых годов, нанятый пищевыми промышленниками, встревоженными спадом потребления свинины, Бернейс сумел убедить тех, кто мог повлиять на привычки питаться, – то есть медиков, – принять участие в продвижении этого продукта, «дешевого, здорового и питательного».
А в конце двадцатых – в те самые времена, когда стали модными прическа «под мальчика», брюки и пуловер-матроска – среди женщин распространилась и мода курить папиросы, чаще всего через изящный мундштук. Смиренно признаюсь, что я и сама в ту пору пристрастилась к курению. Откуда мне было знать, что предприятие «Америкэн Тобакко» наняло Эдварда Бернейса для продвижения своей продукции в женском обществе. Среди его оригинальных находок – «факелы свободы», рекламные манифестации, во время которых прелестные юные дамы должны были одновременно (по сигналу) закуривать папиросы. Бернейс мобилизовал объединения суфражисток под слоганом «Курить – это освобождает женщину», а модные журналы – под слоганом «Курение помогает похудеть». А когда уже в шестидесятые годы службы по охране общественного здоровья обратились к Бернейсу за помощью в организации антитабачной кампании, тот, нимало не заботясь о противоречии, принялся яростно выкорчевывать все то, что сам превозносил за несколько десятилетий до этого.