Бернейс – еврей родом из Вены, – должно быть, испытал горькое разочарование, когда Геббельс в 1932 году хвалился, что убедил Гитлера действовать «по-американски». Изобретения доктора Стрейнджлава обернулись против своего же создателя.[47]
Балерина и старые господа
Биконсфилд, 10 апреля 1969
Когда мы вернулись из Лондона и шофер-с-красивым-затылком высадил меня у входа в пансион, директор уже стоял на верхней ступени крыльца, заложив руки за спину, – строгий, точно отец, поджидающий блудного сына.
– Уже поздно, мадам Карсавина, мы за вас беспокоились… Сегодня утром, сразу как вы уехали, нам позвонили. Господин П. приносит вам извинения. Он не сможет удостоить вас своим присутствием завтра: плохо себя чувствует. Он будет вам звонить.
Я вздохнула было с облегчением (не чувствовала себя готовой к такому свиданию наедине), но облегчение почти сразу сменилось смутной тревогой: только бы у Ивана Ивановича не возникло проблем с… КГБ.
Что я знала об этом Иване Ивановиче? По правде сказать, совсем немного – только что он родился в России в революционные годы (как Ник) и был знаком со Львом. Жил он в Ленинграде, но регулярно наведывался в Лондон по профессиональным делам.
Что мне остается? Только ждать.
Последующие дни я провела за лечением насморка горячим грогом, заполняя все новые и новые страницы. Я не разгибаясь писала, и такая невольная неподвижность принесла плоды. Ни радио, ни телевизора, ни завтраков в столовой в поисках загорелого месье с волосами, зачесанными назад. Повествование о моих влюбленностях обрело форму. Уж не знаю, чего оно стоит, но это позволяет мне… как нынче говаривают, пережить сублимацию.
Женщине трудно стареть: вам вежливо, но бессовестно указывают, где выход. Да ведь и молодой не легче. Едва возмужав, тут же оказываешься жертвой преследования древних, слюнявых и трясущихся трескунов – у них-то, видите ли, есть полное право быть стариками! Между скромностью, какой требует стыдливость, и снисходительностью к пожилым, которой требует долг вежливости, – что надо выбрать? Сознайтесь – требуется немало дипломатии, чтобы держать таких зануд на расстоянии. Если они сходятся с вами слишком близко – вы рискуете в лучшем случае испытать отвращение, а в худшем… получить нежелательную беременность, если старикан еще держится бодрячком, или венерическую болезнь – как та, что Дягилев подхватил от собственной кузины (а ее заразил, вероятно, старый порочный дядюшка), и из-за которой он потом всю жизнь воздерживался от женщин. В те времена сифилис поистине свирепствовал, и «порченые», как их называли, встречались во всех классах общества, от высших до низших – по всей социальной лестнице.
Боже мой, боже мой, перечитываю последние фразы и нахожу их чудовищно грубыми и скабрезными из уст почтенной старой дамы… но свобода слова – в духе нынешних времен. Воспользуемся ею, чтобы разоблачить злоупотребления, которые хотя и признаются уже не первый век, особенно в среде танца, но не теряют от этого скандальности.
Среди «дедушек», или по крайней мере тех, кто тогда казался мне таковыми, проявлявших хотя и вполне безобидное, но внимание к моей персоне, надо назвать Александра Бенуа, трогательного, скорее по-отечески доброго, называвшего меня «моя Татошка», и великого князя Владимира Александровича, брата царя Александра III, президента Императорской академии художеств и первого мецената Дягилева, – он удовольствовался тем, что попросил у меня мои фотоснимки.
Зная о любовных неурядицах Матильды Кшесинской – говорю это с почтительным и дружеским чувством к ней (у меня есть принадлежавшая ей заколка для волос – я храню ее в ящичке моего ночного столика как талисман), – я никогда не мечтала о принце или великом князе.
Совсем юной Матильда пережила бурное любовное приключение с тем, кто потом станет царем Николаем II и будет расстрелян большевиками вместе со своей женой, детьми и верными слугами. Но много раньше, когда пришло время подыскивать законную супругу будущему самодержцу, Матильда была грубо отвергнута императорской семьей. Более того, не удовольствовавшись тем, что Матильде предпочли принцессу крови и родственницу королевы Виктории (и, кстати, носительницу гена гемофилии, недуга, передавшегося по наследству царевичу Алексею), семья навлекла на нее позор бесчестия. В конце концов Матильда вышла замуж за великого князя Андрея Владимировича, и все закончилось благополучно, но в СССР имя этой необыкновенной балерины осталось связанным с упадком аристократии и ее нравов.
Никогда не забуду, с какой яростью в феврале 1917 года большевики набросились на особняк в стиле ар-нуво, который построил для нее архитектор фон Гоген. Ей с сыном пришлось в спешке уехать. С балкона этого особняка несколько раз выступал Ленин. Позднее дом захватит чернь, будет срывать злобу на мебели, обстановке, гадить на постели и кресла. И сейчас еще я вижу перед собой в разграбленном саду, усеянном обломками и пустыми бутылками, молодого мертвецки пьяного солдатика. Развалившись в кресле, обитом малиновым шелком, закинув ноги в грязных галошах на изящный одноногий столик, отделанный камнем того «бакстовского» зеленого цвета, который называли малахитом, он орал громовым голосом: «Смерть богатеям!» а в это время остальные «ребятушки» с воплями прыгали на поваленном пианино. Казалось, что инструмент стонет всеми оборванными струнами, рыдает страдает, и его душа вот-вот умрет.
Нет, никогда не хотела я такой судьбы.
Я уже писала ранее о том, что едва не стала «царицей Татарстана». Конечно, я немножко преувеличила – так, самую малость. Но уже не хвалясь, скажу, что чуть-чуть не превратилась в первую леди Финляндии и супругу самого крупного финского политического деятеля – во Франции с ним сравним только де Голль. Для этого мне было бы достаточно принять предложение того, кто был на двадцать лет старше меня (да-да, вот и еще один такой!). Человека этого звали Карл Густав Маннергейм, и он предлагал мне стать его женой. Для этого ему следовало оформить развод со своей примерной супругой, богатой наследницей высокородного происхождения, – но все равно: с моей стороны о замужестве и речи быть не могло. А уж о том, чтобы вступить в игру в роли любовницы, дамы полусвета, – и того меньше!
Не просто же так мой брат Лев, которого я звала «юным мудрецом», называл меня – надеюсь, без иронии – «своей знаменитой и добродетельной сестрой». «Знаменитая и притом добродетельная», «добродетельная, хотя и знаменитая» – вот в чем тут суть. Для людской молвы балерина недолго остается осмотрительной – ведь ей для успеха нужны мужчины. А если уж ей удается преуспевать самой – это так несуразно, что такое следует подчеркивать.
Хотя мне иногда приходилось терпеть лишения из-за бедности, я все-таки не скатывалась в нищету, и я, гордая по натуре, никогда, в отличие от многих моих коллег слабого пола (или даже того пола, который называют «сильным», – например, Нижинского, Мясина, Долина, прирученных Дягилевым) не просила о поддержке богатеев, чтобы преодолеть трудности в карьере.
Барон Карл Густав Маннергейм родился в Финляндии в аристократической полушведской, полуголландской семье. Будучи полиглотом, он при этом неважно владел финским, да и своим родным шведским, поскольку в семье Маннергеймов все говорили по-французски. Старший сын в этой семье унаследовал титул графа, другим же пришлось довольствоваться, как и Карлу, титулом барона.
В конце 1880-х этот удалой вояка, страстный любитель верховой езды, поступил в престижную Николаевскую кавалерийскую школу в Санкт-Петербурге. В те времена Финляндия была частью Российской империи, и финская молодежь охотно приезжала учиться в Петербург.
После брака по расчету с богатой наследницей, родившей ему двух дочерей, он сделал блестящую карьеру в русской армии, отличившись храбростью, особенно во время пагубной Русско-японской войны 1905 года. Никогда так и не скажут всей правды о том, до какой степени это поражение привело к ослаблению империи.
От балета Маннергейм был так же без ума, как от войны и лошадей, и когда я встретилась с ним сразу после спектакля «Дон Кихот», где я танцевала Жуаниту, подругу Китри, он осыпал меня похвалами и без обиняков предложил свидание. Кажется, это был 1906 год, и я уже начала встречаться с мужчиной, в 1907-м ставшим моим первым мужем: Василием Мухиным. Конечно, я ответила отказом – и барон, получивший отставку, упав на колени, разрыдался. Растроганная, я выпроводила его очень и очень нежно, и он, без сомнения приняв мою реакцию за поощрение к дальнейшим ухаживаниям, вбил себе в голову ежедневно присылать мне громаднейший букет роз. Я тогда еще жила с родителями, уже не в сто семидесятом доме на набережной Фонтанки (квартплата там стала слишком высокой для моего отца, вышедшего на пенсию), а в доме номер девяносто три по Садовой. Фасад, очень скромный, выходил на площадь. Если я к этому добавлю, что наша квартирка под номером тринадцать была не только тесной, но еще и спланированной совершенно по-дурацки, с гостиной без окон, то можно вообразить, в какое смятение поверг нас этот неиссякаемый бурный цветочный поток с его множеством разнообразных благоуханий. Благодаря, а точнее из-за Маннергейма мы буквально содрогались под натиском роз, они душили нас. «Прекрасные султанши», «Золотые мечты», «Бургундские помпоны» и другие «Бедра испуганной нимфы» (названия сортов были обозначены на этикетках), пурпурные, желтые, белые, цвета фуксии, персиковые, драже и в крапинку… Тут были любые варианты, любые оттенки, любые нюансировки. Неослабевающий запах наполнял все комнаты, почти вызывая тошноту. У всех нас были исцарапаны пальцы. Я отправила барону письмо с просьбой прекратить посылки, но он остался глух к моим мольбам и продолжал как ни в чем не бывало. Ваз в доме уже не хватало – приходилось занимать их, покупать, придумывать что-то… В конце концов я стала пристраивать розы в ведра, кастрюли, раздавать соседкам. Были такие, кто варил из них варенье! Случались и досадные неприятности – шипы разрывали ткань или ранили ребенка. Дошло до того, что я стала оставлять охапки роз прямо на тротуаре, чем весьма встревожила жандармов – они пришли и стали звонить к нам в дверь, уже готовые составить протокол.