В те годы многие были увлечены эллинизмом, и не без вмешательства Мариано Фортуни пришла мода на длинные струящиеся платья в плиссированных складках – что-то вроде античных пеплумов. Одна фотография, очень дорогая мне, отражает рафинированную и донельзя беспечную атмосферу Монте-Карло тех лет. Тысяча девятьсот одиннадцатый год: на скамейке у палас-отеля «Ривьера» пятеро мужчин – Дягилев, его кузен, Бенуа, Стравинский, Нижинский; несколько женщин, и в их числе я, в неописуемых широких шляпках; в профиль сидит пианистка Екатерина Облакова; справа, в строгом дамском костюме, сшитом по новейшей и шикарнейшей мужской моде, – Александра, внучка доктора Сергея Боткина, моего бывшего «влюбленного кавалера» (она будет единственной из нас, кто не сбежит из коммунистической России; под именем Александры Хохловой она сделает в СССР фантастическую карьеру как актриса).
Этот превосходный снимок – работы Василия Мухина, моего первого мужа. Бывало, что он сопровождал меня в турне, если позволяла его работа. С годами, по мере того как он все глубже и серьезней понимал балет, он все дальше отходил от финансового мира и в конце концов возненавидел его совсем. Моя карьера, уверял он, значит для него куда больше его собственной, а кроме того, в банке, где он служил, у него не было никаких честолюбивых планов. Это меня очень смущало.
Все, что говорили о Василии Мухине и о нашем союзе, – вранье, и сейчас я хочу восстановить истину. Нет, я не ослушалась матери, отказавшись стать женой так много обещавшего в будущем хореографа Фокина, чтобы выйти замуж за «мелкого дворянчика». О маме поговаривали, что она вышла замуж за мужчину ниже ее по положению и не хотела, чтобы я повторила ее судьбу. Что за мысль! Мои родители чудесно ладили друг с другом, а мать, всегда проявлявшая внимание к кругу моих знакомых, никогда не пыталась навязать мне что бы то ни было.
«Скучный банковский служащий» – так относились к Василию Мухину. Я опровергаю такое мнение. Мой муж отнюдь не был безликим существом, каким его иногда описывают, – и каждый раз, как я сталкиваюсь с этим мнением в статье или каком-нибудь произведении, душа моя восстает против подобных инсинуаций.
Прежде всего – это один из самых прекрасных людей, каких мне только посчастливилось встречать. Очень высокий, прекрасно сложенный, изящный, с правильными чертами лица, глубоким голосом и сияющим взором, он был из тех, на кого нельзя не обратить внимания. От него исходило ощущение спокойной силы, и казалось, что в его присутствии не может случиться ничего плохого.
У меня до сих пор хранятся наши фотографии, и я не могу даже взглянуть на них без сердечного трепета. Вот они, все здесь, разложенные на моем столе.
На этой, сделанной в 1912 году бароном де Мейером, снимавшим звезд, мы в обществе маркизы де Рипон – родственницы Оскара Уайльда и благодетельницы «Русских балетов» в Великобритании. Мы сидим в ее саду, в Кумб-Курт (Суррей), в принадлежащей ей превосходной усадьбе. Сейчас маркизы уже нет, а тогда она послужила прототипом той, что описана в «Саге о Форсайтах». Счастливая пора!
А вот эта фотография сделана в 1913-м в Буэнос-Айресе, во время нашего турне по Южной Америке, сразу после бракосочетания Нижинского. Я уселась на скамейку, только закончив выступление в спектакле, немножко смущенная, в сценическом платье из «Карнавала», придуманном Бакстом (белоснежное, с гирляндами оборок, круглых как вишни; декольте по моему желанию сделано пошире – оно обнажает плечи). Вокруг стоят четверо мужчин: два знаменитых аргентинских писателя – Альберто и Оливерио Хирондо, поэт и революционер Эвар Мендез. Василий – второй слева, в объектив он не смотрит. Накануне мы с ним поссорились: слишком много мужчин увивалось за мной, и среди них – Адольф Больм, мой партнер.
Следующая фотография почти жжет мне пальцы. На обороте я из трусости надписала «1912», но на самом деле, и сегодня я могу признаться в этом, снята она в 1914-м. Мы с Василием возвращаемся из турне. Нас приехали встречать прямо к поезду – и вот мы готовимся сесть в фиакр, который довезет нас домой. Василий, неподражаемо шикарный в пальто с каракулевым воротником и в такой же шапке, возвышается над толпой – такого он высокого роста. На лице нет улыбки. Я – бледная, расстроенная. Я люблю Василия, но влюблена в другого. Я только что познакомилась с Генри. Любить, влюбиться – два глагола, которые я научилась различать. Уже ходят разные сплетни. Достигли ли они его ушей?
Василий, старше меня на пять лет, был внебрачным сыном государственного советника, высокопоставленной персоны в русской знати. И о моем муже говорили неправду – нет, он не был простым банковским служащим. Когда я с ним познакомилась, он занимал должность председателя правления банка «Волга-Кама» и был кем угодно, только не нудным типом.
Вот как произошло наше знакомство.
Как-то раз они с другом просматривали репертуар Мариинского театра, и, случайно увидев мою фотографию и привлеченный моей внешностью, Василий сказал почти в рифму: «Карсавина – красавица».
– А хочешь посмотреть, как она танцует? – спросил его друг. – Тогда – нынче же вечером в Мариинский. Она там будет в «Пробуждении Флоры».
Василий прекрасно разбирался в музыке и столь же превосходно играл на скрипке, однако балет не был ему близок. Ему понравилось мое выступление, и он пожелал увидеть меня и в других ролях. Так он и стал похаживать в Мариинский – сперва в обществе того самого друга, а потом и один. Каждый раз он дожидался меня у выхода, и мы перебрасывались парой слов. Его высокий рост, аристократическая манера держаться, проникновенный низкий голос, точность его суждений о только что виденном балете – все меня в нем обольщало. Он видел меня еще и в «Дочери фараона», «Жавотте», «Фиаметте»… Одна только мысль, пусть даже беглая, что после спектакля я вновь увижу его, удесятеряла мои силы, и я танцевала все лучше и лучше.
Однажды, дождавшись меня с букетом цветов, князь Мухин (именно так он мне представился) опустился на колени и приложился губами к моим пальцам. Я приготовилась сесть в фиакр, предоставленный в мое распоряжение театральной администрацией, и ехать домой. Вокруг шумела толпа моих поклонников, они все это видели. Я и сама не знаю, что тогда на меня нашло. Бравируя полным пренебрежением к возможным последующим кривотолкам, я взглядом пригласила Василия сесть рядом, и тут же приказала кучеру трогаться, оставив за собою злые пересуды.
Сидя рядом, мы разговаривали о музыке, живописи, литературе… Ум и культура – вот качества, которые я больше всего ценю в любом человеке. Когда мы оказались уже у моих дверей, он как будто с сожалением вышел из фиакра. Я удержала его, предложив на следующий день быть моим компаньоном в прогулке по городу.
И во время этой прогулки он без обиняков заявил мне: «Станьте моей женой!» А мой ответ был столь же прямым и откровенным: «Надеюсь, вы не шутите? И если так – почему бы нет?»
Куда делась моя репутация юной осторожной недотроги!
В финансовом смысле я была независимой – я хорошо зарабатывала. Мне не было никакой необходимости подыскивать себе «выгодную партию». Когда я спрашивала благословения у родителей, мое решение уже было принято: я выйду замуж за Василия Мухина. Они ничего не имели против – и вот в часовне при Балетной школе 1 июля 1907 года мы заключили брак.
Последовавшие годы мы прожили в полной гармонии. Нас очень сближали воспитание, общие вкусы, и я была признательна Василию за его понимание моего нежелания иметь детей – они могли бы повредить моей карьере. Фигура для балерины – такой же рабочий инструмент, как для пианиста – руки, а для певца – голос. Дородности, телесной рыхлости или любого другого отклонения от нормы необходимо всячески избегать, и большинство балерин не имеют детей. У Кшесинской был сын, как и у четы Фокиных. Павлова, Спесивцева, Маркова так и не стали матерями, как и Марго Фонтейн. Наша преподавательница танца в годы моего детства доходила до того, что призывала нас к безбрачию.
Тут не обходилось без некоторых вынужденных обстоятельств, о которых я, понятно, не рассказывала в «Моей жизни». Веселитесь же, сегодняшние молодые девушки, – в вашем распоряжении теперь контрацептивы, противозачаточные средства и возможность контролировать вашу интимную жизнь.
Мы и ездили вместе, я и Василий. Начиная с 1912 года общественная и культурная жизнь в Петербурге изменилась. Когда литературные гостиные, подобные «башне» поэта Вячеслава Иванова, сомкнули двери, скандальная молодежь отвернулась от этих закрытых кружков, посчитав их слишком элитарными, и высыпала на улицы.
«Бродячая собака»
Биконсфилд, 9 мая 1969
Теперь модным местечком стала «Бродячая собака». Это кабаре, открывшееся в последний день 1911 года в перестроенном подвале на углу Михайловской площади и Итальянской улицы, где по вечерам встречались художники, писатели и поэты клонившейся к закату эпохи, которую назовут Серебряным веком, было создано по образцу парижских литературных кафе типа «Черного кота».
Вывеска отсылала к мифу о про́клятом поэте или артисте, голодному, сродни бездомному псу, без гроша в кармане, отверженному, зато свободному. Обуржуазившиеся художники презирали это учреждение – что правда, то правда. В действительности все было куда прозаичней – натурщиком для собаки из железных обрезков, возложившей переднюю лапу на театральную маску (вывеска над входом в кафе), послужил гадкий и вечно грязный щенок Пронина, владельца этих мест, человека делового, но преклонявшегося перед интеллигенцией.[65]
Чтобы «истинные художники» могли погулять на дармовщинку, в кабаре была еще и клиентура другой категории, делавшая кассу: банкиры, промышленники, разбогатевшие коммерсанты, депутаты, врачи, представители знати и всевозможные буржуа, желавшие по дешевке «оттянуться на все сто», – их всех, часто с обидной снисходительностью, называли «фармацевтами». С них дирекция драла по полной программе.