В ту пору Танжер еще не стал той притчей во языцех, в какую превратится с 1923 года, когда, объявленный «международной зоной, свободной от уплаты любых таможенных пошлин», станет прибежищем всевозможных отщепенцев, шпионов, торговцев оружием и наркотиками, мафиози, альфонсов в поисках легких любовных связей и других авантюристов, но город уже превратился во временный перевалочный пункт, где находили приют арабы, берберы, французы, британцы, португальцы, испанцы, мусульмане, евреи, христиане… Европейская община господствовала, и поэтому в городе царила слегка дремотная колониальная атмосфера как в патрицианском, так и в провинциальном духе: приемы, пикники, партии в бридж, теннис, сиесты, массажные салоны… Респектабельные дамочки, благотворительницы или нет, одна ничтожнее другой в сравнении с женщинами, с которыми мне посчастливилось жить рядом, – такими как Ахматова, Зинаида Гиппиус или Бронислава Нижинская, – зазывали меня на ланчи к точно таким же респектабельным дамочкам, и их невозможно было отличить одну от другой. Эти пустые светские посиделки оставляли у меня горькое послевкусие. Дошло до того, что я с сожалением вспоминала экстравагантные выходки в духе «Бродячей собаки» и ее… «личинок». Зато я с нетерпением ждала танцевальных вечеринок – их регулярно устраивали иностранные дипломаты. Я научилась танцевать танго и фокстрот. От сэра Герберта Уайта я узнала, что меня за «утонченность и изящество» в дипломатическом сообществе прозвали Танагрой – Танагрой Танжерской!
На такие рауты нас всегда сопровождал слуга по имени Мустафа. Дорога, ведущая в Танжер, была узенькой, ухабистой. Впереди всей кавалькады ехал верхом Генри в смокинге – ни дать ни взять цирковой наездник, гарцующий на скаковом круге. Далеко позади, с трудом взобравшись на мула, названного Петей, тесно затянутая в бальное платье, приготовившись, накрасившись, с прямой спиной, прикрыв завитые волосы от морского бриза натянутой на них сеточкой, – едет… мадам Брюс. Замыкал шествие Мустафа в тюрбане и арабских кожаных туфлях, трусивший сзади на каталонском ослике. Не были забыты и мои туфли-лодочки на каблучках, и лаковые оксфордские ботинки Генри – они лежали в седельной сумке.
Я храню восхитительные воспоминания об этих вечерних прогулках – от такой картины не отказался бы даже Бакст: над нами простиралось лиловое небо, рассеченное желтыми полосами мандаринового цвета (здесь эти плоды называют танжеринами), а под копытами верховых животных – охровое полотнище каменистой дороги, словно расшитое дикими нарциссами.
Я распорядилась поставить в зале нашего дома станок и большое зеркало для моих ежедневных занятий танцем. Сколько раз у этого зеркала, в разгар упражнений, меня охватывало чувство горькой печали! И я вздыхала. Зачем все это? – ведь я, вероятнее всего, больше не выйду на сцену. Нынешняя жизнь моя течет совсем по другому руслу – она посвящена сыну, мужу и его карьере. Проходили недели, месяцы, я кое-как занималась… А если сплин становился совсем невыносимым, я снова вспоминала, каких опасностей нам удалось избежать и какая же это удача – жить сейчас в безопасности, в Танжере, и купаться в роскоши.
В здании дипмиссии особых обязанностей исполнять не требовалось. По утрам, к девяти, Генри отправлялся туда верхом. По дороге он останавливался, позволяя себе сыграть несколько партий в гольф, а потом, в баре клуба любителей поло, пил чай с партнерами. Остаток дня проходил в долгих спорах с сэром Гербертом Уайтом о том, что станется с Европой после войны.
Когда вечерами Генри возвращался домой, мне так нравилось смотреть, как Ник выбегает ему навстречу и бросается в его объятия. Мы пили аперитив: Генри – виски со льдом, я – свежий сок танжеринов. Этот плод семейства цитрусовых, произрастающий в Танжере, по словам леди Уайт, обладал неизведанными целебными свойствами. После ужина, на котором часто подавали омаров, мы выходили на террасу с видом на море. Генри курил трубку, а я в это время занимала руки какой-то немыслимой вышивкой, которую так и не смогла никогда закончить. Мы слушали музыку на «поющем чемодане» – Генри, купивший его в Лондоне, очень гордился переносным граммофоном. Мой муж деликатно старался не заводить русскую музыку – ибо она исторгала у меня слезы.
Как-то раз мне, как супруге дипломата, даровали исключительное право посетить гарем визиря султана. За исключением ковров, я не нашла там ничего из фантастических роскошеств Востока вроде тех, что изображались в нашей «Шехеразаде». Неповоротливые толстухи, пухнущие со скуки, с одинаковыми глазами, подчерненными карандашом, – жены, дочки, матери, бабушки, тетушки и внучатые племянницы визиря, окруженные кучей-малой орущих детей, – вот и все, что я там увидела. Ни танцев семи покрывал, ни околдовывающих ароматов, ни рабов с неотразимым и опустошающим обаянием. Рассевшись по-турецки, мы только и делали что пили одну чашку чая с мятой за другой, а отказаться нечего было и думать по единственной причине – это могло вызвать дипломатический скандал.
Я проявила бы непростительную неблагодарность, если б среди танжерских «курьезов» не упомянула об одной неподражаемой личности, ставшей настоящим мифом и даже вдохновившей романистов и кинорежиссеров, – об Уолтере Харрисе. Этот англичанин, выпускник Кембриджа, а в Марокко уже тридцать лет работавший корреспондентом газеты «Таймс», жил как восточный паша в шикарном имении, построенном в испанско-мавританском стиле. Вилла «Жозефина» стояла на другом склоне дороги, выше нашей на несколько десятков метров. Уолтер Харрис, владевший несколькими домами в Марокко, редко жил в ней. К нашему большому огорчению – ибо это был персонаж единственный в своем роде, с которым приятно поспорить и побеседовать о мире, хотя лучше всего было давать его языку полную волю, – о, рассказчиком (и бахвалом) он был непревзойденным! Изысканный до рафинированности, любивший юркнуть в толпу, переодевшись торговцем-бербером, и там, в толпе, подслушивать, подсматривать, собирать информацию, а между делом клеить молодых парней. Эстет, великий путешественник, утонченный эрудит, владевший французским, испанским и арабским, он был одинаково частым гостем и иностранных общин, и местных властей. Он действительно считался шпионом, а его общества искали все дипломаты. Ныне стало известно, что он сыграл решающую роль в политических интригах между Европой и Марокко.
Рассказывали, что он очень короткое время был женат на дочери герцога Мексборо, но брак был аннулирован, так и не дойдя до обычного завершения: молодой жених забрался на шкаф и просидел там всю брачную ночь! В 1903-м Уолтер Харрис был похищен Ахмедом Раиссули, предводителем марокканской войны, и тот девять дней продержал его взаперти, угрожая убить; об этом охотно рассказывал сам Харрис, с каждым разом все больше приукрашивая эту историю (вышедшую в свет в 1921 году под названием «Исчезнувшее Марокко») деталями, словно почерпнутыми из романов. Что нас каждый раз забавляло – так это то, с каким пылом Харрис вспоминал неотразимого Раиссули, своего похитителя «с такой белой кожей, такими черными-черными глазами и точеным греческим профилем», – да он же явно в него влюбился![74]
Его имение – вилла «Жозефина» – сейчас, как и наше, кажется, стало частью обширного курортного французского комплекса под названием «Средиземноморский клуб».
По воскресеньям я занималась Ником, а Генри рисовал свои акварельки: бакланы, розовые фламинго, утки, белки, газели… его очень воодушевляла марокканская фауна. Потом мы отправлялись погулять. Всегда одной и той же дорогой – на Малабате было не так уж много памятников, достойных интереса: маяк и современная крепость, выстроенная в «средневековом стиле». Я-то предпочитала Геркулесовы пещеры – они так назывались, потому что, по преданию, античный герой провел в них ночь, после того как отделил Африку от Европы.
Иногда, не часто, в «Гран Театро Сервантес» – зале, построенном каким-то испанцем, – показывали кино. Еще реже в программу включали какой-нибудь спектакль. Так, немеркнущие воспоминания о себе оставили здесь актриса Сесиль Сорель (по сведениям «Светского сплетника», ее тоже приглашали на вечера у Греффюлей) или тенор Барруко. Их концертами потом несколько лет восхищался весь Танжер. Но пока там жили мы – хотя и недолго, сказать по правде, – ничего подобного не бывало.
Не имея возможности посмотреть концерты и спектакли, мы часто ходили в рестораны. Кроме местных забегаловок, куда, несмотря на мои настойчивые просьбы, Генри наотрез отказывался даже заглянуть, единственным приличным местом в те годы был шикарнейший отель «Сесиль», построенный в конце ушедшего века в самом беспримесном мавританском стиле. Меню было ограниченным: «Омар под майонезом» (думаю, что в Танжере мне пришлось попробовать все мыслимые и немыслимые рецепты блюд с омарами), или Poison (яд!) a la mayonnaise. Мы с Генри так и не набрались смелости указать официанту на орфографическую ошибку с пропущенной буквой: Poisson (рыба!). Каждый раз мы натыкались на это в меню, пока ошибка не стала наконец нашей приватной шуткой.
Такое размеренное и праздное существование очень шло Генри – один из его предков служил в Индии при махараджах, – а вот мне это не слишком нравилось. Мне приходилось одной ездить на базар, трясясь в двуколке по грязным переулкам, где сновало полным-полно побирух и изголодавшихся кошек, – правда, я переодевалась в простую женщину из народа и тщательно следила, чтобы моя голова всегда была покрыта косынкой. Покупать какие бы то ни было съестные припасы на «Гран Сокко» – крупном восточном базаре Танжера – Генри мне запретил. Разве у нас не было своего фруктового сада, огорода, курятника и в придачу садка с живыми рыбами? Но я не могла отказать себе в удовольствии пройти мимо прилавков. Нагромождения дынь, источавших восхитительное благоухание, аккуратно уложенные пирамиды румяно-красных гранатов, конусы истолченной куркумы влекли меня больше жирных кусков мяса, подвешенных на крючьях, или пахнущих флердоранжем сладостей, истекавших медовым соком, над которыми вечно роились черные стаи мух. Для счастья мне достаточно было вдохнуть пикантный мускусный аромат тысячи и одной пряности и благоухание мааджуна – смеси из жаре