А когда смотришь, как Франсуа Гюго, правнук писателя, поставщик пуговиц и фальшивых драгоценностей для все той же Коко Шанель, и его сводный брат – декоратор Жан Гюго (с им же самим выряженной супругой, Валентиной Гросс, художницей со скандальной репутацией) растрачивают свой талант, прислуживая композитору Эрику Сати, так похожему на потешный огонек, или яростно продвигая Макса Эрнста или Макса Жакоба, – невольно спрашиваешь себя, что сказал бы о таком упадке нравов великий Виктор Гюго!
Заметим то же самое и о Валентине де Сен-Пуэн – нам сообщили, что она из потомков Ламартина. Эта претенциозная «феминистка», муза футуристов, написавшая «Инцест» и «Манифест роскоши», перешла… в магометанство!
И бесстыдному разврату предается не только высокородная знать, которой мало частого общения с порочными художниками и писателями. Так, маркиза Луиза Казати, новоиспеченная собственница Дворца Роз покойного Робера де Монтескью в Везине, решила расточить и жизнь, и состояние на причуды и распутные кутежи. Стоит только взглянуть на ее вид, которым она так бахвалилась в «Ля Куполь» (красный парик, полностью просвечивающее платье, сшитое в виде труб, подвески с блестящей бахромой вместо сережек в ушах, а на шее – колье из лампочек), – и как тут отчасти не поверить слухам, бродящим там и сям про эту итальянскую аристократку, надушенную пачулями как кокотка, супругу (разведенную!) маркиза Камилло Казати Стампа ди Сончино.
Рассказывают, что она ищет забвения, развлекаясь на балах, приемах и празднествах, при этом не преминув посвящать целые дни тому, чтобы накраситься, напудриться, причесаться и примерить мильон платьев из гардероба, сшитых у Уорта, Пуаре, Вьонне, Фортуни, Пату, Дусе и у Бакста-Пакен, – светские выходы и самолюбование стали смыслом жизни этой взбалмошной маркизы, обделенной, по-видимому, какой бы то ни было внутренней духовной жизнью. Тем не менее футуристская интеллигенция короновала ее своей «музой», прельстившись эксцентричными выходками, которые, по их мнению, не что иное, как переосмысление философских проблем и политическое бунтарство. Принимать гостей в туфлях, украшенных сверкающими бриллиантами, с живым удавом на шее вместо пелеринки и водя на поводке гепарда! Изображать роковых женщин, одаривая своей благосклонностью всех, кто, будь то мужчина или женщина, сверкает фальшивым блеском, – вот они, героические подвиги нынешних эгерий!
Где они все, куда исчезли – наши Анны де Ноай? Куда ушли Полины д’Аркур, семейства Кар, Ларошфуко – все те, кто, столь же страстно увлекаясь искусствами, умели блюсти и достоинство знати? И что в тот вечер делали в «Ля Куполь», собравшем самые низкие отбросы общества, посол Поль Клодель, депутат Пьер де Шамбрюн, генеральный секретарь набережной Орсе Филипп Бертело?[77]
Такие вопросы задавал я сам себе, слоняясь по этой вечеринке с записной книжкой и карандашом в руках, скромненько перемещаясь поближе к стеночкам и всюду стараясь прислушиваться к обрывкам бесед. Так, велосипедист и спортивный журналист Анри Дегранж рассказывал писателю и дипломату Полю Морану о своей встрече с Чарльзом Линдбергом, недавно совершившим первый трансатлантический перелет на своем одномоторном моноплане. Моран, размахивая руками, с большим жаром нахваливал удары слева теннисистки Сюзанны Ленглен. Остается лишний раз заключить, что спорт стал для французов всех уровней социальной лестницы главной заботой, а спортсмен – такой же идеал нашего времени, каким в XVIII веке был «человек чести».
На той вечеринке был замечен и Жак Руше – директор и меценат парижской Оперы, еще и получивший в наследство от отчима парфюмерный дом Пивер. Весь вечер он «пританцовывал на дружеской ножке» (не могу тут удержаться от каламбура) вокруг очаровательной Тамары Карсавиной в платье от Муны Каторза, ее плечи благоухали лавандовыми духами от совсем нового парфюмерного дома Фрагонар. Я прощаю этой легендарной артистке, сошедшей со страниц волшебных сказок о феях и с которой время пролетает почти незаметно, то, что три года назад ее угораздило связаться с Пикассо, Сати и Мясиным ради псевдо сюрреалистского балета «Меркурий», – до того ее «аристократическая изысканность ни в чем не уступала присутствовавшим там же высочествам и эрцгерцогиням». Я заимствую эти слова у художника Матисса – он же, издалека заметив мадам Карсавину, поспешно устремился прямо к ней, дабы запечатлеть поцелуй на ее запястье, не обращая внимания на разъяренный взор Руше. Да тут все просто – и балерина, и художник некоторое время прожили в Танжере, и теперь им захотелось сравнить воспоминания.[78]
В свое время я, как и любой зритель, восхищался и «Жар-птицей», и «Видением розы» – а посмотрев «Пульчинеллу», могу заключить, что дива Карсавина ничуть не утратила ни грации, ни огненной энергетики, правда, пожалел, что декорации этой фантазии в ярчайшем стиле «комедии дель арте» поручили Пикассо, а не, например, ну хоть Пьеру-Виктору Робике. Зато мне приятно отметить, что Стравинский отошел от своих ужасающих экспериментов «Весны священной» и «Свадебки» и вернулся к мотивам более классическим. А кстати, не такое ли возвращение к основам и называют неоклассическим стилем? И стоит ли нам радоваться, видя, как с молодыми хореографами вроде Баланчина подобное же направление намечается и в балете?
Россия, разумеется, была хорошо представлена в «Ля Куполь» тем вечером. Дягилев, ставший похожим на бульдога в монокле, – чтобы не называть его старым морским котиком, – явился с молодыми приспешниками (и ревнующими друг к другу), оба сбежавшие от советского террора: его секретарь и непосредственный помощник Борис Кохно, пахнущий «Русской кожей», и Серж Лифарь – этот во всем, что касается танца, тоже оказался приверженцем возврата к старой и доброй мудрости.
Гибкая Наталья Палей, низложенная русская принцесса, ставшая парижской манекенщицей, позволила «поухаживать за собой» (я беру эти слова в кавычки!) Жану Кокто, все еще опьяненному успехом «Быка на крыше» и «Новобрачных на Эйфелевой башне», вещиц изнутри пустоватых. Пожелаем на будущее мотивов более человечных и возвышенных этому легкому, но милому поэту, который после кончины Реймона Радиге под влиянием Жака Маритена обратился к религии.[79]
С надменным видом прошествуем мимо явившегося на эту вечеринку Оскара Дюфренна, заслужившего прозвище «любителя показывать ляжки», – заправилы парижских увеселений, директора «Паласа», «Манки мюзик-холла» и «Батаклана». Сей король разврата осмелился в 1923 году выпустить на сцену раздетую женщину, показавшую публике самые недвусмысленные эротические позитуры. С тех самых пор парижские зрелища не прекращают терять качество, а нравы – деградировать.
Вульгарность достигла апофеоза, когда нагрянули – под ручку, с опозданием, как и подобает истинным звездам, – Морис Шевалье в будто приросшем к его голове канотье и Жозефина Бейкер в платье из стразов и страусовых перьев. Эта парочка не слишком жалует друг друга – ведь первый публично обвинял вторую в том, что она умеет только «вертеть задницей».
Все встречают их вопросительными взглядами. А ну-ка, что там еще за новобранцы у четы Бомон? И впрямь, их словно вдувает сюда попутным ветром с улицы: плебей, хотя и обаяшка, Морис Шевалье – красавчик с видом пройдохи с Менильмонтана, снискавший грандиозный успех своей песенкой «Жизнь не стоит забот» из оперетты «Деде», которая и принесла ему триумфальную славу. Африка тоже возбуждает наших современников так, что куда уж дальше. На «Негритянский бал» в дом номер тридцать три по улице Бломе послушать джазменов сбегаются толпы со всех четырех сторон света. А Жозефина Бейкер – это уже миф. Самое первое ее выступление вызвало столь же громкий скандал, что и «Весна священная». Талантливый Пьер-Виктор Робике (а уж он-то совсем другой закалки, чем Брак!), один из двадцати семи художников, участвовавших в отделке тридцати двух колонн «Ля Куполь», изобразил ее на одной из них.
Осмелюсь ли вымолвить… Но Робер де Флес из Французской академии написал это до меня: ничто и никогда не повергало меня в большую неловкость, чем ужимки Жозефины Бейкер в «Негритянском ревю». К чему это все – косить глазами, складывать коленки внутрь, такие обезьяньи прыжки?
По секрету мне шепнули, что это модный фотограф Ман Рэй, заявившийся сюда со своей цыпочкой Кики с Монпарнаса, привел эту парочку к Бомонам как сюрприз к Рождеству. Вот так подарочек! Стирайтесь же, границы между мишурной средой варьете, обществом интеллектуалов (или считающихся таковыми) и высшим светом. Прости-прощай, благопристойность! И вот уже я вижу, как романистка Колетт, с головы до ног осыпанная цехинами, бросается в объятия Мориса Шевалье и запросто с ним расцеловывается. Оказывается, они познакомились в мюзик-холле, и поговаривают даже, что певец послужил образцом для Кавайона – персонажа из ее «Бродяжки». Что касается Жозефины Бейкер – ее быстренько перехватили Игорь Стравинский, Михаил Ларионов и Морис Ротшильд, утащившие артисточку в бар «пропустить по анисовке» в компании… принцессы де Полиньяк, урожденной Зингер, с мундштуком в руках, – а казалось, она миновала те годы, когда принято дурачиться!
Шампанское «Мумм» лилось рекой, а Мися, пятидесятилетняя парижская эгерия, пузатая и курящая опиум, однако все еще на виду, пошатывалась в объятиях Жана-Луи Водуайе, чуточку поддатого. Какое горе, что поэтическое вдохновение души столь возвышенной в 1924 году утонуло в грязной коммерции и жажде наживы, когда по просьбе больших магазинов сети «Прентан» такой мастер слова, как Водуайе, занялся рекламой вновь построенного здания в стиле ар-деко!
После закусок, к которым метрдотели, одетые индусами, подавали ягненка под соусом карри – местный деликатес – и еще прорву морепродуктов и профитроли, настало время «проплясаться». Тут по плиточному полу с кубистской мозаикой принялись с неистовством дикарей топотать ногами дамы, известные своей благотворительностью, и господа из сильных мира сего.