Я в обществе моего друга Пьера Гаксотта, историка и журналиста из «Кандида», сделал своим «Кодаком» несколько фотоснимков. К несчастью, рассудив, что в результате вышло нечто столь непристойное и компрометирующее сфотографированных персон, редколлегия «Ценностей и традиции» предпочла опубликовать этот текст без единой иллюстрации.
Да на кой черт картинки. Слова-то здесь, и я могу легко описать все, что увидел: «современную женщину», иным словами – карикатуру на женщину вообще. Очень короткие волосы, стриженные в каре и на висках прилизанные средством исключительно мужским: брильянтином. Где же вы, букли, косы, шиньоны, веками, нет – тысячелетиями придававшие такой шарм прекрасному полу? Густая мальчишеская челка почти ничего не оставляет от лица, лишая его девического простодушия и закрывая гладкий и чистый лоб. Глаз, подкрашенный словно углем, похож на глаз примата, а над ним (ибо дамы ощипываются!) неестественно тонкая арочка бровей. Лента для волос совсем сползла вниз, и единственное ее назначение – поддерживать на вершине черепа смешную эгретку в виде фонтана. Рот, подкрашенный в виде сердечка, еще и помазан новомодной помадой с бесстыдным названием «Красный поцелуй», а щека нарумянена мандариновой пудрой. Шляпка, если такие дамы вообще ее надевают (колоколом или в форме угольного ведра), выглядит все более узкой и тесноватой, к тому же ее надвигают на глаза, чтобы скрыть взгляд – а не то его сочтут наигранным, если не порочным. Миниатюрные, как у куколок, мордашки прячутся за веерами из широченных перьев, подобными распушившимся павлиньим хвостам. Болезненно-сиреневая орхидея обязательно должна красоваться на левом плече. Голый затылок, как и обнаженная до самых бедер спина взывают к вожделению любого, кто ни взглянет, пробуждая самые низменные инстинкты. Руки обнажены и все в твердых браслетах, какие носят африканки, или втиснуты в плотно обтягивающие, длинные клейкие черные перчатки, на манер Иветты Гильбер. Длинные колье из жемчугов (настоящих и фальшивых) подскакивают на грудях… если таковые имеются – ведь Морис Шевалье изрек, что ныне хороший тон – иметь «крошки-сисечки».
Этим дамочкам, подскакивающим и хохочущим, высоко задирая голые икры, виляя и хвалясь ими перед мужчинами, не хватает лишь появиться еще и в одних набедренных повязках в виде банановых гроздей – как Жозефина Бейкер в «Безумстве дня»!
Мода одеваться становится все причудливей и непристойнее. Подолы платьев, в 1924 году составлявшие 26 сантиметров от пола, сократились теперь аж до сорока сантиметров! Еще совсем недавно талия была на бедрах, отделанная нашитыми воланчиками или с бантом сбоку, – и вот можно подумать, что в 1927 году талия стремится подняться выше и выше, так что ее даже и не заметно, – платье выглядит как бесформенный мешок картошки.
Никогда еще тело так не выставлялось напоказ, внешность не обретала такого значения, и при этом полный упадок духа! Куда заведет нас это преклонение перед оборочками, шляпками, цехинами, фальшивыми драгоценностями, бельем на бретельках и подвязках? Даже талантливый иллюстратор Жорж Барбье позволил себе опуститься, как я вижу по его прискорбному календарю, до изображения «воланчиков и прочих безделиц».
Чарльстон – вот символ этой распущенности. Отклячив задницы, дамы переваливаются с ноги на ногу, неистово виляя лодыжками во все стороны, обутые в туфли-лодочки на ремешках и с наборными каблуками. Ничего нельзя вообразить неэстетичней, чем эти вихляния коленями внутрь, сведя вместе большие пальцы обеих ног, как в худших хореографических постановках Нижинских. Не боясь стать посмешищем, артистка Мари Лорансен самозабвенно отплясывает, купаясь в жадном взоре последней мимолетной блажи – модельерши Николь Гульд. Загорелые после безмятежного лежания на пляжах Лазурного Берега или велосипедных прогулок, то тут то там являются адепты лесбийской любви. А вот и свидетельство тому – недавно вышедший в свет журнал, название коего я упомянуть не решусь, сообщает о связи между спортсменкой Виолеттой Моррис и (вот же вездесущая!) Жозефиной Бейкер!
Пагубное, тлетворное и мефистофельское стирание границ между полами – как это же бывает и между расами, классами и личностями.
Но нам придется испить сию чашу до дна. Чета Бомон, отлучившаяся как раз в тот миг, когда погасили люстры (изготовленные, как мне сказали, стекольных дел мастером Жаном Перцелем), потом, когда люстры снова зажглись, вернулась, но уже в виде фигурок из папье-маше на самом верху гигантского трехэтажного торта, да еще он – в виде деда Мороза, а она – Феи снегов, – вот тут уж зал разразился аплодисментами и громкими «ура!», такими же басистыми и пламенными, как девять лет назад при объявлении Перемирия. Коротенькая розовая юбочка, едва прикрывавшая бедра и обшитая горностаем от Ревийона, которым месье мог похвастаться, как и завитым париком, превратили его в фрейлину. А вот из мадам ее пышные округлости, подчеркнутые еще и брючками в обтяжку от Жанны Ланвен, в придачу к обсыпанными пухом голове и туловищу, сделали вылитого добрячка-снеговичка.
Любовь к переодеваниям – вторая натура четы Бомон, которая регулярно устраивает костюмированные балы на самые несуразные темы. Граф с графиней настоящие подвижники фривольных пустяков. Вакх – вот их божество, Эпикур – вот заправила их мыслей… но и дьявол не дремлет.
Столь необузданный гедонизм разрушит нашу цивилизацию, если еще прежде него какой-нибудь новый мировой конфликт рано или поздно не положит конец такой слепоте и безответственности.
И другого исхода я не могу себе вообразить.
От дивы Карсавиной – к мадам Карсавиной
Биконсфилд, 15 июня 1969
Многие сочтут статью из «Ценностей и традиции» преувеличенной, написанной в минуту раздражения хроникером-брюзгой, полным реакционных предрассудков прошлых лет. Что до меня – то если я решилась привести здесь ее in extenso[81], то лишь потому, что она очень наглядно воскрешает атмосферу «ревущих двадцатых», и возмущенный и мстительный тон Петьона де Вистра с годами приобретает дополнительное звучание, от которого кровь могла бы застыть в жилах, не будь он таким жалким и комичным.
И еще эта статья заставила меня по-новому оценить тот, переходный период моей жизни и вспомнить, как далеко позади в 1927 году оставалась моя карьера. Мне тогда было уже сорок два года.
«Ревущие двадцатые» знаменуют закат аристократии, уступавшей место буржуазии и народным массам, расцвет всевозможных авангардных течений, увлечение физической культурой, вошедшее в еще большую моду после летних Олимпийских игр в Париже, освобождение женщин и их «маскулинизацию», ознаменованную успехом «Холостячки» Виктора Маргерита… Эта эволюция, этапы которой я прошла, ничуть сама того даже не заметив и не найдя времени о них хорошенько подумать, – вот они, в концентрированном виде, уложенные в несколько страничек.
Мне приходит на ум, что и последний том «Поисков» – «Обретенное время», где Пруст собирает на один из тех раутов, до которых и сам был так охоч, людей, встречавшихся когда-то давно, и на каждом годы оставили свои отметины, – этот том ведь тоже вышел в свет посмертно, в 1927-м. Вот уж вовремя! Эта хроника спустя двадцать лет читается как перекличка со статьей из «Светского сплетника».[82]
И впрямь – некоторые гости Греффюлей той весны 1909-го присутствуют и в «Ля Куполь» 25 декабря 1927-го. Взглянем: аббат Мюнье – вечный как Бог Отец, или махараджа Капурталы, несокрушимостью подобный Гималаям; а вот времена-то изменились. Ротшильды, по-прежнему хозяева международного финансового мира, приглашены – но известных дворянских фамилий из пригорода Сен-Жермен тут совсем чуть-чуть. Сами Греффюли тоже здесь, постаревшие, почти не заметные. Во главе парижской элиты их заменили Бомоны. Россия в апреле 1922 года превратилась в СССР, и новый посол презирает такое общество. В действительности это лишь лицемерный прикид – ибо советское посольство, что при Красине, что и потом – при Раковском и Догалевском, – так же как и коммунистические писатели вроде Барбюса, никогда не посещали с такой охотой светские, и притом роскошные, приемы у четы д’Астье де ля Вижери.
В «Ля Куполь» – никого из мира науки. Это не в духе вечеринок. Если графиня Греффюль поддерживала Пьера и Марию Кюри, то Этьен де Бомон, больше всего в жизни боявшийся скуки, предпочитал все, что его развлечет, поразит, озадачит, «потрясет»: кубизм, джаз, Америку. Вот отсюда и костюмированные балы с их явным ароматом заката монархии (Бал игр, Морской бал, Бал Людовика XIV…), куда Макс Жакоб являлся переодетым в монаха, махараджа Капурталы – в черную икру, а Кокто – в полевой цветок. Последний, Бал королей и королев, состоится в 1949-м, и на нем появится молодой Кристиан Диор, зачинатель New Look, загримированный львом.
В 1927-м пробивала себе путь крупная буржуазия – такие люди, как Жак Руше или Филипп Бертело. В 1914 году убили Кальметта – а в 1933-м Оскара Дюфренна, «любителя показывать ляжки» убьет матрос «в цветастой куртёнке», как говаривали в те времена. Велосипедист Анри Дегранж, спортивный журналист, основатель Тур де Франс и множества журналов, в том числе и «Комедии», сделает головокружительную карьеру под девизом «Велосипед – всему голова».[83]
Умерли Сен-Санс, Форе. Умер Дебюсси. Попутный ветер задул в паруса «Русских фанфар» или «ведерок с лимонадом» Группы шести, и уж если начинал сладкоголосить Морис Шевалье, скрипкам оставалось скромно умолкнуть…
Пруст умер. Поль Бурже его пережил. На первое место выдвигаются сюрреалисты. «Клуба длинноусых» больше не существует, хотя Жильбер де Вуазен получил премию академии, а Жан-Луи Водуайе – заказы в крупных универсальных магазинах. А в «Ля Куполь» годом позже Арагон встретит Эльзу Триоле – сестру Лили Брик, большой любви Маяковского. Роден, Бакст умерли. Боннар со своим интимистским искусством побледнел на фоне Пикассо, Брака или Макса Эрнста.