После смерти Ленина Сталин установил свою неограниченную власть. Русских в Париже как никогда много, и они с блеском штурмуют мир моды. «Личинка» Илья Зданевич, которого я в «Бродячей собаке» знавала «авениристом-заумистом», начинает под именем «Ильязд» ослепительную карьеру рисовальщика по тканям у Коко Шанель; пройдет время, и он станет управлять одной из ее фабрик. К Наталье Палей, низложенной принцессе, а ныне – манекенщице у той же Коко, прикованы все взоры, как прежде к Мисе. Сама же Мися, безобразно располневшая наркоманка, занята разводом с художником Хосе Мария Сертом, как в 1909 году она разводилась с пресс-магнатом Альфредом Эдвардсом.
Щегольская отделка и та уже не в почете. Шанель в секрете готовит свое «маленькое черное платьице» – оно придаст женщинам вид простых работниц. А еще через два года веера из перьев, эгретки и перчатки «в облипочку» вообще сметет крушение банковской системы.
Дягилев, в 1909 году державшийся таким молодцом, теперь лишь тень самого себя, и в 1929 году «Русские балеты» умрут вместе с ним. Нижинского заперли в психушку. Фокин и Больм – в Америке, стране, пробуждающей мечты. В тот вечер Ида Рубинштейн была в «Ля Куполь», прибыв туда на «Роллс-Ройсе». Она так и стоит у меня перед глазами – в длинном японском кимоно от Бабани[84] и пелерине из собольего меха. Петьон де Вистр о ней даже не упоминает – для него ее затмила Жозефина Бейкер. А вот маркиза Луиза Казати, мишень насмешек Петьона, умрет (кара Господня?) разоренной и отверженной.
Хроникер «Ценностей и традиции» предсказывал конфликт, который поспособствует оздоровлению нравов! Кризис 1929-го явился исполнением этого мрачного пророчества.
Но если говорить о себе – да было ли мне о чем сожалеть? Двадцать хвалебных строк, так нравившихся Людвигу, – за что я его только что поблагодарила. Однако за этими словами проступало и недосказанное: «Та, кого мы знали как ДИВУ Карсавину, ничуть не утратила грации и огненной энергетики… Время пронеслось над ее головой, лишь слегка задев…»
В следующем году в Париже, во время репетиций «Петрушки», я позировала Наталье Гончаровой в их совместном с Михаилом Ларионовым ателье на углу улиц Сены и Жака-Кало. Наталью я узнала в 1914 году на репетициях «Золотого петушка», для которого она готовила декорации, и ей сразу же захотелось написать мой портрет. Мне предстояло быть изображенной в полный рост на холсте огромного размера, в городской одежде, на фоне синих цветов и с пекинесом на руках. Когда прекрасная Наталья с ее иконописным лицом показала мне законченный портрет, я была так удручена, увидев этот грубый силуэт, побагровевшее лицо, дурацкий нос, торчавший из-под черной, давно вышедшей из моды шляпки, что, скрывая слезы, убежала, вскочила в первое же такси и сбыла эту карикатуру первому попавшемуся галеристу. Понятия не имею, что с ней сталось, с этой картиной…[85]
Неужели мне снова попался тот же таксист? Вот уж не знаю – но немного погодя, в те же дни, произошел случай, конечно, незначительный, но так поразивший меня, что даже Генри упомянул о нем в своих мемуарах. Я окликнула на улице такси; шофер подъехал, остановился рядом, опустил стекло и, смерив меня коротким взглядом, заявил: «Простите, мадам, но я сажаю только блондинок». Уязвленная, я пошла к парикмахеру и решила скрыть под этим мягким оттенком свою первую пробившуюся седину.
Свидетельства заката?
В середине двадцатых я снова увиделась с Адольфом Больмом – меня пригласили выступить в Нью-Йорке. Нас больше не прельщала возможность радикальных перемен в жизни – мы миновали этот возраст. Уступить желанию, всегда притягивавшему нас друг к другу, – это никого ни к чему не обязывало. Все равно что обменяться небольшими подарками перед разлукой – вероятнее всего, навсегда. Так и произошло, и я не жалею об этом…
В профессиональном плане это американское турне обернулось для меня провалом. Меня явно забывали. Новая звезда «Русских балетов» по имени Валентина Кашуба, без комплексов и без стеснения, стоило только зайти речи о привлечении внимания публики, украла у меня титул звезды. Родившаяся в Москве, предположительно от отца-генерала и матери – персидской княжны, она обратила на себя внимание в 1918 году во время турне в Перу, где на праздновании Перемирия выступила перед толпой с импровизированной речью о России. Страстно увлекавшаяся астрологией, она не могла не связать танец с расположением звезд. В Нью-Йорке, где ее еще именуют Королевой красоты, она однажды прервала спектакль, чтобы с пафосом и пылом объяснить свой псевдо философский подход к «пластомимике» сценического движения! Она напоминала мне Айседору Дункан в худших ее проявлениях, и я все старалась себе вообразить, как бы ее спародировал Лев!
Как знать – может быть, и не надо было мне поддаваться на уговоры Дягилева и уезжать из Танжера, ибо все двадцатые годы из-за моих турне (Канада, очень часто Германия) прошли беспокойно и для нашей четы, и для семейной жизни. Поначалу все шло хорошо. Дягилев, руками и ногами ухватившийся за возможность привлечь меня в сезон 1919-го и, посчитав задачу выполненной, составил для меня чудесный контракт. И вот я жила в Париже в «Ритце», с мужем, сыном и французской горничной Селин, которой я обязана не только «сладостями для мадам», но и прилипшей навсегда привычкой давать названия своим головным уборам: «чертенок», «роковая беретка», «капор ундины»… Мы тратили не считая, держа в порядке и лондонскую съемную квартиру на Тарлоу-сквер. Генри, как и я, никогда не умел управляться с бюджетом. Дни протекали беззаботно. Свободный от всех профессиональных обязанностей – ведь ради возможности поехать со мной он уволился из Форин-офиса, – Генри безудержно отдался склонности писать акварельки, стал посещать самые знаменитые курсы, покупать ателье, посещать музеи. Теперь вместо корморанов, розовых фламинго, уток и марокканских белочек он рисовал голубей-сизарей и пару-тройку воробьев, типично парижских, – они словно только и ждали мига, чтобы триумфально взмыть ввысь, к успеху. Потом, осознав, что как художник он в лучшем случае «личинка», а наши финансы тают как снег под солнцем, Генри согласился на скромную должность в Сити, в том секторе, который он считал прибыльным: в финансовом.
И вот мы устроились в Лондоне с приличными доходами и твердым намерением создать нашу собственную танцевальную компанию. Я очень скоро убедилась, что импресарио не способен стать всякий, кто этого захочет, и что Генри отнюдь не Виктор Д’Андре, что уж говорить о Дягилеве. Тут ничего нельзя было поделать. Мы решили по субботам собирать у нас небольшую компанию артистов, писателей, композиторов, интеллектуалов, готовых помочь нам осуществить проект «сезона». Некоторых привела кузина Генри – Кэтлин Скотт. Хью Уолпол, с которым мы снова встретились в Лондоне, и танцевальная среда довершили остальное. Мы даже сочинили манифест! Эти веселые и интеллектуально обогащавшие всех вечеринки не привели ни к каким конкретным результатам, разве что укрепили дружеские связи.
Какая жалость, что большинство этих имен забыты. Приходила актриса, певица и сценограф Грейс Ловат Фрезер с мужем, слишком рано умершим, – художником Клодом Ловатом Фрезером; художник и иллюстратор Альберт Рутесон; композиторы Густав Хольст, Эжен Гуссенс, Арнольд Бэкс. Поэт, без ума от кельтской культуры, Бэкс написал музыку к ставшему знаменитым фильму Дэвида Лина «Оливер Твист». Его подруга, пианистка Хэриер Коэн, дружившая с Эйнштейном, непревзойденно играла Баха и хотела поспособствовать популяризации советской музыки в Великобритании. Еще приходил несравненный Артур Блисс с полупрозрачными глазами. Блисс, как и Скрябин, связывал звуки с цветом. Во время Второй мировой войны он станет музыкальным директором Би-би-си, а потом, когда королева Елизавета пожалует ему дворянство, – ее учителем музыки. Пол Нэш, необычайно одаренный художник-сюрреалист, был также декоратором в театре, иллюстратором, гравером, фотографом. Помимо несомненных талантов, всех этих художников объединял еще и фронтовой опыт со всеми его последствиями, и физическими и моральными, – последствия эти можно было замечать или не замечать, однако проявлялись они до конца их жизни.
К нашему уютному кружку примкнул и британский романист, влюбленный во Францию, – я встречала его еще в 1921-м на съемках «Повести старых жен»: это был Арнольд Беннетт. Он написал роман, из которого сделали фильм, а я играла в нем танцовщицу Belle Époque. В Первую мировую войну в Париже Беннетт был ответственным за пропаганду при французском министерстве информации. Позднее, уже став процветающим романистом, он поселился в Лондоне, где долго был нашим соседом. Его именем, как и именем Анны Павловой, названо кулинарное блюдо – и оно настолько же тяжелое и соленое, насколько торт «Павлова» сладок и легок: омлет «Арнольд Беннетт» – яйца, молоко, чеснок, лук, копченая пикша, густые сливки, пармезан и… мне уже впору упасть, так что не буду перечислять ингредиенты; подавали его в отеле «Савой», где Беннетт имел привычку останавливаться.
Наша инициатива основать совместное движение в духе британской версии «Мира искусства» завершилась провалом, который, правда, пережила наша дружба. Ни у тех, ни у этих просто не было ни гроша для вложения в такой проект, а главное, любые наши старания хоть как-то его продвинуть оставались тщетными. В интеллектуальной жизни Великобритании тогда господствовала группировка, возникшая на заре XX столетия и с тех пор уже вошедшая в историю: кружок Блумсбери, по названию лондонского квартала, где встречались его члены. Самыми усердными из них были Литтон Стрэчей, известный своими биографиями, где автор смело проникает в психологию своих персонажей, Вирджиния Вулф – прославленная писательница Соединенного Королевства, ее муж Леонард, Э. М. Форстер, незабвенный автор «Комнаты с видом» и «Дороги в Индию», и еще экономист Кейнс, в 1925 году женившийся на Лидии Лопуховой – моей коллеге по «Русским балетам» и подруги, с которой мы всегда были близки.