В начале тридцатых произойдет событие, позволившее моей карьере снова подняться… к финальному взлету: к почестям. Моя дорогая подруга Мари Рамбер по прозванию Мим (она первой позвонила поздравить меня с восьмидесятичетырехлетием) попросила приехать и поработать вместе с нею в маленькой компании «Балетный клуб», ею же и созданной, и куда ей удалось привлечь лучших из лучших: Фредерика Эштона, ставшего со временем моим другом, красавицу Перл Аргайл, Алисию Маркову, прозванную новой Павловой, Дайану Гулд, будущую жену скрипача Иегуди Менухина, и немало других. Мим почти не изменилась с тех пор, когда, тайно влюбленная в Нижинского, она преподавала метод Далькроза танцорам Дягилева. Все такая же стремительная, она буквально искрилась как шампанское.
В это же время еще один мой друг, балетный критик Арнольд Хэскелл, основал «Общество Камарго» (в память о Мари Анн Камарго – балерине XVIII века, родившейся в Брюсселе; она первая осмелилась показывать ноги, а имя свое подарила фрикассе из нежнейшего телячьего филе и даже мороженому!). «Общество Камарго» сыграло значительную роль, но не просуществовало и трех лет. А балерине ирландского происхождения Нинетт де Валуа, когда-то танцевавшей в «Русских балетах», а потом из-за проблем со здоровьем преждевременно оставившей сцену, мы обязаны созданием самой знаменитой британской компании – «Вик-Уэллс баллет». Эта компания станет потом Королевским балетом «Ковент-Гардена», а я еще поработаю там заведующей художественной частью. Затем мне окажут честь, провозгласив вице-президентом Королевской академии танца, становлению которой я поспособствую, и лучшие ее выпускники вольются в самые престижные международные частные школы. Я вносила предложения, участвовала в конференциях, раздавала интервью. Я была уже не ДИВОЙ Карсавиной, а МАДАМ Карсавиной. Мною больше не восхищались. Меня уважали.
Я закрыла свою студию на Бейкер-стрит и – почти тогда же – выставила на продажу дорогой моему сердцу дом на Альберт-Роуд. Генри добился продолжения своей миссии в Будапеште и, рассчитывая, что я приеду к нему как только смогу, снял в Буде верхний этаж дома XVII века. В письмах он превозносил его очаровательные достоинства, пусть и по-сельски непритязательные: стены, побеленные известью, сводчатые окна… Мысль о том, что предстоит бросить нашу лондонскую виллу, которую я с такой любовью обставила, терзала сердце… но что же делать. Мы не могли позволить себе платить сразу за несколько домов. Да и обучение Ника стоило немалых денег. Он планировал поехать в Вену и поучиться театральному делу у того, кого называли «отцом мизансцены», – Макса Рейнхардта.
Ужасающие тридцатые годы, колыбель всех тоталитарных режимов… и начало упадка положения женщин, в двадцатые уже привыкших пользоваться свободой. Во Франции Народный фронт «поставил женщину на место» – иными словами, к очагу. Реклама, ставшая вездесущей и в Европе, и в Соединенных Штатах, навязчиво тиражировала ретроградную картинку, выдавая ее за «современную»: хозяйка дома в блузе и косынке, улыбаясь, управляется с пылесосом фирмы «Гувер» или надраивает до блеска газовую плиту «Уирпул»; а в это время все радиостанции мира вопили голосом Мистенгетт: «Как мне в жизни повезло, а причина – вот она: это мой мужчина, мое счастье, моя кручина… И бранит меня и бьет, мой последний грош берет… но поманит лишь тихонько – я бегу как собачонка…» По другую сторону этого спектра находились голливудские звезды, неприступные со своими губками сердечком и локонами, обесцвеченными перекисью. Камера всегда демонстрировала их в лежачем положении: в пенистой ванне или на атласной кровати.[90]
От Жана-Луи Водуайе я узнавала парижские новости: политические интриги, сплетни… В эти годы всеобщее внимание привлекли несколько событий, таких как преступления, совершенные женщинами: Виолеттой Нозьер и сестрами Папен, – их защищали и оправдывали как левые, так и сюрреалисты.[91]
В Опере Серж Лифарь снова ввел в моду фигуру Мариуса Петипа – уроженца Марселя, совсем позабытого на родине, и собирался в 1939-м устроить пышное поминовение Дягилева по случаю десятилетия его смерти. Рене Блюм (брат Леона, возглавлявшего во Франции правительство Народного фронта) и Полковник де Базиль попытались воскресить «Русские балеты» под названием «Русские балеты Монте-Карло» – на тех же принципах, каких придерживался Дягилев. Они опирались на Бориса Кохно, последнего секретаря и компаньона Шиншиллы, и на Сергея Григорьева – нашего бывшего постановщика и живой памяти всей компании за двадцать лет ее существования. В конце концов «Русские балеты Монте-Карло» раскололись, и сформировались две новые компании – и та и другая, с хореографами Мясиным, Баланчиным и Лишиным, завоевали международный успех.[92]
Россия в ее новом обличье – СССР (во Франции ее продолжали называть Россией, и только люди левых убеждений говорили «Юрс» – от URSS) более чем когда-либо не сходила с заголовков новостей, особенно после того, как 6 мая 1932 года французский президент Поль Думер был прямо в центре Парижа убит крайне правым русским экстремистом Павлом Горгуловым. Любопытно, что не было зафиксировано ни единого нападения или реваншистского поведения по отношению к русской общине, такой многочисленной в Париже… особенно среди таксистов. Соединенные Штаты признали Советский Союз, Нобелевскую премию по литературе присудили Ивану Бунину; Артур Кестлер выпустил рассказ о своей поездке в СССР и заявил: «Они – будущее, мы – прошлое». Советская пропаганда извлекла все мыслимые выгоды из возвращения Прокофьева в Москву. Русские эмигранты, поддавшись сладкоголосым сталинским сиренам, возвращались к родине-матери, и больше о них никогда ничего не слышали. В Париже тогда наделала много шуму одна пьеса – «Товарищ» Жака Деваля, по ней быстро сняли фильм, прошедший с успехом: это была история семьи русских князей, вынужденных зарабатывать на жизнь, служа лакеями во французской семье. В 1937 году Лифарь с большой помпой устроил празднества по случаю столетия смерти Пушкина. Дочь Шаляпина, ранее, в 1931-м, провозгласили «мисс Россией», а в 1938-м сам Шаляпин, живший на авеню Эйлау в Париже, умер и заслужил право на общенациональные похороны.
Мари Рамбер удалось свозить в Москву свой спектакль. Впечатления у нее остались самые неблагоприятные, о чем она и поведала мне по секрету – ибо даже в Лондоне шпионов было полно. Она в красках расписала, какие очереди у дверей магазинов – такие же, как в 1918-м, словно страна вовсе и не оправилась после революции, не совершила заявленного «скачка». По ее мнению, технический уровень танцоров упал, но виной тому не педагоги. Они-то, работая в той безопасной среде, какой оставался балет, нисколько не выступая «против», продолжали вековые традиции методов преподавания Петипа и Чеккетти. Причина крылась в жизненных условиях. Ослабленные скверным питанием на основе крахмалосодержащих продуктов, которые не укрепляли силы, а только способствовали полноте, артисты балета уже не обладали необходимой энергетикой. Партия ратовала за «драмбалет» – ту академическую форму зрелища, какой она была до Фокина. Такой «драмбалет», чаще всего основанный на литературных произведениях, рассказывал известную всем историю, подогнанную под политизированное содержание.
Мари привезла мне из Москвы немножечко русской земли. Я отнесла ее на благословение в православную лондонскую церковь Святого Георгия. И никогда не расставалась с этим флаконом. Он и сейчас у меня в спальне, стоит перед иконой.
Я приезжала к Генри в Будапешт и подолгу жила там – то с Ником, то одна. К величайшей радости моего мужа, квартира-крепость на холме Буда с верхними комнатами и галереей, выходившей на залитый солнцем двор, нам с Ником понравилась, и я тут же кинулась делать то, что мне больше всего по душе – украшать интерьер. Обегала все магазинчики, всех портных. Были наняты слуга и горничная. Я ходила на курсы немецкого (на котором и до сих пор едва могу говорить), посещала православный приход, и тамошний отец Николас стал моим духовником и другом семьи. Мы часто наслаждались общественными банями в неоренессансном стиле, которыми так славился Будапешт. Больше всего нам нравились роскошные купальни Сеченьи. Столица еще была пропитана изысканной и романтической атмосферой, унаследованной от австро-венгерской империи. Каждое воскресенье мы баловали себя пирожными с шоколадом и орехами, с начинкой из абрикосового варенья, в ресторане Жербо. А самым любимым рестораном стал у нас с Генри трактир на улице Марваньи – «Мраморная невеста», где, усевшись под листвой на террасе, можно было бесконечно слушать великолепный цыганский оркестр. Долгими часами мы бродили по городу, и не осталось ни одной церквушки, даже самой крошечной или отдаленной, куда бы мы не заглянули. Мне нравилось прогуливаться по турецкому кварталу Табан, сохранившемуся с XVII века. Его узенькие мощеные переулки, окаймленные низкими избушками с желтыми стенами и красными черепичными крышами, непременно стоило сохранить. Увы – как и почти вся Буда, этот квартал был полностью разрушен в 1945 году, и теперь здесь один из самых протяженных парков, – такие встречаются повсюду.
Мадьяры, как и я сама, обожают горы, а вот Ник с Генри всегда предпочитали море. Мы на несколько дней уезжали на берега Адриатики, на архипелаг Бриони, что в полудне пути на кораблике от изящного Триеста. На этих райских островках запрещено пользоваться машинами с мотором, так что мне поневоле пришлось наконец, хоть и не без затруднений, научиться ездить на велосипеде.
В Будапеште нас часто приглашали на светские приемы, и мы удостоились чести познакомиться с Белой Бартоком, тогда находившимся в зените славы. Приехали Нижинские и тоже поселились в Будапеште – ведь Ромола была венгерского происхождения, – но мне так и не довелось повидаться с Вацлавом: его держали взаперти в палате с медицинским обслуживанием – он проходил новый курс лечения на основе инсулина. Ромола совсем недавно обрела некоторую известность, опубликовав переделанный дневник мужа. А 24 апреля 1936 года в католической церкви Матиаса в Будапеште я стала свидетельницей на бракосочетании Киры, старшей из двух дочерей этой пары, с Игорем Маркевичем… последней большой любовью Дягилева! От этого невероятного союза родится сын. Его назовут Вацлавом, и он станет талантливым художником. А Кира, сделав карьеру балерины в компании Иды Рубинштейн, а после нее – у Мари Рамбер, обретет душевный покой у францисканских монахов.