трефовые телефоны.
Дай мне высшую меру,
комиссар Филонов.
Сегодня в Новосибирске
кристального сентября
доклад о тебе бисируют
студенты и слесаря.
Суровые пуловеры
угольны и лимонны.
Дай им высшую веру,
Филонов!
Дерматиновый обыватель
сквозь пуп,
как в дверной глазок,
выглядывал: открывать иль
надежнее – на засов!
Художник вишневоглазый
леса писал сквозь прищур,
как проволочные каркасы
не бывших еще скульптур.
Входила зима усмейно.
В душе есть свои сезоны.
Дай мне высшую Смену,
Филонов.
Небо, кто власы твои вычесывает статные?
И воды с голубями?
По силуэтному мосту идут со станции,
отражаясь в реке, как гребень
с выломанными зубьями.
1967
Бар «Рыбарска хижа»
Божидару Божилову
Серебряных несебрских рыбин
рубаем хищно.
Наш пир тревожен. Сижу, не рыпаюсь
в «Рыбарске хиже».
Ах, Божидар, антенна Божья,
мы – самоеды.
Мы оба тощи. Мы рыбы тоже.
Нам тошно это.
На нас – тельняшки, меридианы —
жгут, как веревки.
Фигуры наши – как Модильяни —
для сковородки.
Кто по-немецки, кто по-румынски…
Мы ж – ультразвуки.
Кругом отважно чужие мысли
и ультращуки.
Кто нас услышит? Поймет? Ответит?
Нас, рыб поющих?
У Времени изящны сети
и толсты уши.
Нас любят жены
в чулках узорных,
они – русалки.
Ах, сколько сеток
в рыбачьих зонах
мы прокусали!
В банкетах пресных
нас хвалят гости,
мы нежно кротки.
Но наши песни
вонзятся костью
в чужие глотки!
1967
Старая песня
Г. Джагарову
Пой, Георгий, прошлое болит.
На иконах – конская моча.
В янычары отняли мальца.
Он вернется – родину спалит.
Мы с тобой, Георгий, держим стол.
А в глазах – столетия горят.
Братия насилуют сестер.
И никто не знает, кто чей брат.
И никто не знает, кто чей сын,
материнский вырезав живот.
Под какой из вражеских личин
раненая родина зовет?
Если ты, положим, янычар,
не свои ль сжигаешь алтари,
где чужие – можешь различать,
но не понимаешь, где свои.
Вырванные груди волоча,
остолбеневая от любви,
мама, плюнешь в очи палача.
Мама! У него глаза – твои.
август 1968
Оленья охота
Трапециями колеблющимися
скользая через лес,
олени,
как троллейбусы,
снимают ток
с небес.
Я опоздал к отходу их
на пару тысяч лет,
но тянет на охоту —
вслед…
Когда их Бог задумал,
не понимал и сам,
что в душу мне задует
тоску по небесам.
Тоскующие дула
протянуты к лесам!
О, эта зависть резкая,
два спаренных ствола —
как провод перерезанный
к природе, что ушла.
Сквозь пристальные годы
тоскую по тому,
кто опоздал к отлету,
к отлову моему!
1968
Из книги «Взгляд»
Собакалипсис
Моим четвероногим слушателям Университета Саймон Фрейзер
Верю
всякому зверю,
тем паче
обожаю концерт собачий!
Я читаю полулегальное
вам, борзая, и вам, легавая!
Билетерами не опознан,
на концерт мой пришел опоссум.
И, приталенная как у коршуна,
на балконе присела кожанка.
Мне запомнилась – гибкой масти,
изнывая, чтоб свет погас,
до отказа зевнула пастью,
точно делают в цирке шпагат.
С негой блоковской Незнакомки,
прогибающаяся спиной,
она лапы, как ножки шезлонга,
положила перед собой.
Зал мохнат от марихуаны,
в тыщу глаз, шалый кобель.
В «Откровении Иоанна»
упомянут подобный зверь.
Грозный зверь, по имени Фатум,
и по телу всему – зрачки.
Этот зверь – лафа фабриканту,
выпускающему очки!
Суди, лохматое поколенье!
Если не явится Бог судить —
тех, кто вешает нас в бакалейне,
тех, кто иудить пришел и удить.
И стоял я, убийца слова,
и скрипел пиджачишко мой,
кожа, содранная с коровы,
фаршированная душой.
Где-то сестры ее мычали
в электродоильниках-бигуди.
Елизаветинские медали
у псов поблескивали на груди.
Вам, уставшие от «мицуки»,
Я выкрикиваю привет
от московской безухой суки,
у которой медалей нет.
Но зато эта сука – певчая.
И уж ежли дает концерт,
все Карузо отдали б печени
за господень ее фальцет!
Понимали без перевода
Лапа Драная и Перо,
потому что стихов природа —
не грамматика, а нутро.
Понимали без перевода
и не англо-русский словарь,
а небесное, полевое
и где в музыке не соврал…
Я хочу, чтоб меня поняли.
Ну а тем, кто к стихам глухи,
Улыбнется огромный колли,
обнаруживая клыки.
1969
Донор дыхания
Так спасают автогонщиков.
Врач случайная, не ждавши «скорой помощи»,
с силой в легкие вдувает кислород —
рот в рот!
Есть отвага медицинская последняя —
без посредников, как жрица мясоедная,
рот в рот,
не сестрою, а женою милосердия
душу всю ему до донышка дает —
рот в рот,
одновременно массируя предсердие.
Оживаешь, оживаешь, оживаешь.
Рот в рот, рот в рот, рот в рот.
Из ребра когда-то созданный товарищ,
она вас из дыханья создает.
А в ушах звенит, как соло ксилофона,
мозг изъеден углекислотою.
А везти его до Кировских Ворот!
(Рот в рот. Рот в рот. Рот в рот.)
Синий взгляд как пробка вылетит из-под
век, и легкие вздохнут, как шар летательный.
Преодолевается летальный
исход…
«Ты лети, мой шар воздушный, мой минутный.
Пусть в глазах твоих
мной вдутый небосвод.
Пусть отдашь мое дыхание кому-то
рот – в рот…»
1970
Молитва
Когда я придаю бумаге
черты твоей поспешной красоты,
я думаю не о рифмовке, —
с ума бы не сойти!
Когда ты в шапочке бассейной
ко мне припустишь из воды,
молю не о души спасенье, —
с ума бы не сойти!
А за оградой монастырской,
как спирт ударит нашатырный,
послегрозовые сады, —
с ума бы не сойти!
Когда отчетливо и грубо
стрекозы посреди полей
стоят, как черные шурупы
стеклянных, замерших дверей,
такое растворится лето,
что только вымолвишь: «Прости,
за что мне это, человеку!
С ума бы не сойти!»
Куда-то душу уносили —
забыли принести.
«Господь, – скажу, – или Россия,
назад не отпусти!»
1970
Женщина в августе
Присела к зеркалу опять,
в себе, как в роще заоконной,
всё не решаешься признать
красы чужой и незнакомой.
В тоску заметней седина.
Так в ясный день в лесу по-летнему
листва зеленая видна,
а в хмурый – медная заметнее.
1971
Кабанья охота
Он прет
на тебя, великолепен.
Собак
по пути позарезав.
Лупи!
Ну а ежели не влепишь —
нелепо перезаряжать!
Он черен. И он тебя заметил.
Он жмет по прямой, как глиссера.
Уже между вами десять метров.
Но кровь твоя четко-весела.
Очнусь – стол как операционный.
Кабанья застольная компанийка
на восемь персон. И порционный,
одетый в хрен и черемшу,
как паинька,
на блюде – ледяной, саксонской,
с морковочкой, как будто с соской,
смиренный, голенький лежу.
Кабарышни порхают меж подсвечников.
Копытца их нежны, как подснежники.
Кабабушка тянется к ножу.
В углу продавил четыре стула