Можно и не быть поэтом,
но нельзя терпеть, пойми,
как кричит полоска света,
прищемленная дверьми!
1977
Якутская Ева
В. Тетерину
У фотографа Варфоломея
с краю льдины, у темной волны,
якутянка, «моржиха», нимфея
остановлена со спины.
Кто ты, утро Варфоломея,
от которой офонарели
стенды выставки мировой?
К океану от мод Москвошвея
отвернулась якутская Ева,
и сощурясь, морщинка горела
белым крестиком над скулой.
Есть свобода в фигуре ухода
без всего, в пустоту полыньи.
Не удерживаю. Ты свободна.
Ты красивее со спины.
И с тех пор не трезвевший художник
мне кричит: «Я ее не нашел!»
Бороденка его, как треножник,
расширяясь, оперлась о стол.
Каждой встреченной, женщине каждой
он кричал на пустынной земле:
«Отвернись! Я узнать тебя жажду,
чтобы крестик горел на скуле.
Синеглазых, курносых, отважных
улыбаются множество лиц
Отвернись! Я узнать тебя жажду,
умоляю тебя – отвернись!
Отвернись от молвы и продажи
к неизведанному во мгле.
А творец видит Золушку в каждой,
примеряет он крестик к скуле.
Распечатана многотиражно —
как разыскивается бандит —
отвернись, я узнать тебя жажду,
пусть прищуренный крестик горит…»
Я не слушал Варфоломея.
Что там спьяну мужик наплетет?
Но подрамник, балдея идеей,
он за мною втолкнул в самолет.
Остановленное Однажды
среди мчащихся дней отрывных —
отвернись, я узнать тебя жажду!
Я забуду тебя. Отвернись.
1977
«Я загляжусь на тебя, без ума…»
Я загляжусь на тебя, без ума
от ежедневных твоих сокровищ.
Плюнешь на пальцы. Ими двумя
гасишь свечу, словно бабочку ловишь.
1977
Нечистая сила
В развалинах духа, где мысль победила,
спаси человека, нечистая сила —
народная вера цветка приворотного,
пречистая дева греха первородного.
Он звал парикмахерскую «Чародейка»,
глумился над чарами честолюбиво.
Нечистая сила, пойми человека,
оставь человека, нечистая сила!
За чащи разор, и охоты за ведьмами,
за то, что сломал он горбатую сливу, —
прощеньем казни, возвращенным неведеньем,
оставь человека, нечистая сила!
Зачем ты его, поругателя родины,
безмозглая сила, опять полюбила —
рябиной к нему наклонясь черноплодною,
как будто затмением
красной рябины?..
1978
Скульптор свечей
Скульптор свечей, я тебя больше года
вылепливал.
Ты – моя лучшая в мире свеча.
Спички потряхиваю, бренча.
Как ты пылаешь великолепно
волей Создателя и палача!
Было ль, чтоб мать поджигала ребенка?
Грех работенка, а не барыш.
Разве сжигал своих детищ Коненков?
Как ты горишь!
На два часа в тебе красного воска.
Где-то у коек чужих и афиш
стройно вздохнут твои краткие сестры,
как ты горишь.
Как я лепил свое чудо и чадо!
Весны кадили. Капало с крыш.
Кружится разум. Это от чада.
Это от счастья, как ты горишь!
Круглые свечи. Красные сферы.
Белый фитиль незажженных светил.
Темное время – вечная вера.
Краткое тело – черный фитиль.
«Благодарю тебя и прощаю
за кратковременность бытия,
пламя, пронзающее без пощады
по позвоночнику фитиля.
Благодарю, что на миг озаримо
мною лицо твое и жилье,
если ты верно назвал свое имя,
значит, сгораю во имя Твое».
Скульптор свечей, я тебя позабуду,
скутер найму, умотаю отсюда,
свеч наштампую голый столбняк.
Кашляет ворон ручной от простуды.
Жизнь убывает, наверное, так,
как сообщающиеся сосуды,
вровень свече убывает в бутылке коньяк.
И у свечи, нелюбимой покуда,
темный нагар на реснице набряк.
1977
Пиета
Сколько было тьмы непониманья,
чтоб ладонь прибитая Христа
протянула нам для умыванья
пригорошни, полные стыда?
И опять на непроглядных водах
стоком оскверненного пруда
лилия хватается за воздух —
как ладонь прибитая Христа.
1977
«Поглядишь, как несметно…»
Поглядишь, как несметно
разрастается зло —
слава Богу, мы смертны,
не увидим всего.
Поглядишь, как несмелы
табуны васильков —
слава Богу, мы смертны,
не испортим всего.
1977
Гибель оленя
Меня, оленя, комары задрали.
Мне в Лену не нырнуть с обрыва на заре.
Многоэтажный гнус сплотился над ноздрями —
комар на комаре.
Оставьте кровь во мне – колени остывают.
Я волка забивал в разгневанной игре.
Комар из комара сосет через товарища,
комар на комаре.
Спаси меня, якут! Я донор миллионов.
Как я не придавал значения муре!
В июльском мареве малинового звона
комар на комаре.
Я тыщи их давил, но гнус бессмертен, лютый.
Я слышу через сон – покинувши меня,
над тундрою звеня, летит, налившись клюквой,
кровиночка моя.
Она гудит в ночи трассирующей каплей
от порта Анадырь до Карских островов.
Открою рот завыть – влепилась в глотку кляпом
орава комаров.
1977
Римская распродажа
Нам аукнутся со звоном
эти несколько минут —
с молотка аукциона
письма Пушкина идут.
Кипарисовый Кипренский…
И капризней мотылька
болдинский набросок женский
ожидает молотка.
Ожидает крика «Продано!»
римская наследница,
а музеи милой родины
не мычат, не телятся.
Неужели не застонешь,
дом далекий и река,
как прижался твой найденыш,
ожидая молотка?
И пока еще по дереву
не ударит молоток,
он на выручку надеется,
оторвавшийся листок!
Боже! Лепестки России…
Через несколько минут,
как жемчужную рабыню,
ножку Пушкина возьмут.
1977
Другу
Душа – это сквозняк пространства
меж мертвой и живой отчизн.
Не думай, что бывает жизнь напрасной,
как будто есть удавшаяся жизнь.
1977
«Знай свое место, красивая рвань…»
Знай свое место, красивая рвань,
хиппи протеста!
В двери чуланные барабань,
знай свое место.
Я безобразить тебе запретил.
Пьешь мне в отместку.
Место твое меж икон и светил.
Знай свое место.
1977
Соблазн
Человек – не в разгадке плазмы,
а в загадке соблазна.
Кто ушел соблазненный за реки,
так, что мир до сих пор в слезах, —
сбросив избы, как телогрейки,
с паклей вырванною в пазах?
Почему тебя областная
неказистая колея,
не познанием соблазняя,
а непознанным, увела?
Почему душа ночевала
с рощей, ждущею топора,
что дрожит, как в опочивальне
у возлюбленной зеркала?
Соблазненный землей нелегкой,
что нельзя назвать образцом,
я тебе не отвечу логикой,
просто выдохну: соблазнен.
Я Великую Грязь облазил,
и блатных, и святую чернь,
их подсвечивала алмазно
соблазнительница-речь.
Почему же меня прельщают
Музы веры и лебеды,
у которых мрак за плечами
и еще черней – впереди?
Почему, побеждая разум —
гибель слаще, чем барыши, —
Соблазнитель крестообразно
дал соблазн спасенья души?
Почему он в тоске тернистой
отвернулся от тех, кто любил,
чтоб распятого жест материнский
их собой, как детей, заслонил?
Среди ангелов-миллионов,
даже если жизнь не сбылась, —
соболезнуй несоблазненным.
Человека создал соблазн.
1977
Ода одежде
Первый бунт против Бога – одежда.
Голый, созданный в холоде леса,