То был краткий период, после смерти Брежнева, когда новый генсек Андропов взялся за торгашей. Дело «Океан», дело «Елисеевского» гастронома, дело Медунова… Новая гэбэшная метла решила слегка подмести социализм. Впрочем, поздноватенько: все знали, что сейчас, в декабре восемьдесят третьего, Андропов лежит, прикованный к искусственной почке, в кремлевской больнице, и дни его сочтены… Впрочем, бороться с торговой мафией – с мелкотой и по инерции, – судя по тому, что взялись за директора овощного магазина, – продолжали.
Следователь дописал и зачел мне мои показания – они звучали вроде точно по смыслу, но от совсем чужих и кондовых слов, коими были выражены, я испытал неловкость.
– Ну, подмахните, Иван: «С моих слов записано верно»… А образцы вашей подписи я приобщу…
И тут в кабинет зашел еще один молодой человек – похожий на первого, словно выращенный в одной пробирке. Впрочем, я знал, в каких пробирках их растили. Те пробирки назывались «любовь, комсомол и весна», эти ребятки взрослели и наливались соком в президиумах комсомольских собраний – сначала курсовых, потом факультетских и институтских, а летом – во главе стройотрядных линеек. В принципе, мой друг Юрка был той же породы – просто еще не потерявший совестливости и духа товарищества. Будучи почти моими ровесниками, эти добры молодцы уже давно и точно знали: что делать, куда шагать, что говорить, как голосовать, за кем ухаживать и на ком жениться.
– О, здорово, Глеб! – радушно приветствовал гостя хозяин кабинета.
– Хау-ду-ю-деньки булы! – откликнулся вновь прибывший, демонстрируя, что он не чужд современного молодежного жаргона.
– Это Иван Гурьев, – зачем-то представил меня следователь гостю, – а это – Глеб Смирнов. – Мы пожали друг другу руки. – Ну, давайте чайку попьем, ты ведь не спешишь? – вдруг обратился он ко мне. – Схожу чайничек поставлю…
Мой допросчик, упрятав в стол протокол, подхватил железный чайник со шнуром и бросился в коридор.
Нежданный Глеб Смирнов уселся напротив меня.
Он, можно сказать, милел ко мне людскою ласкою.
– Рад, рад, – проговорил он, – Иван Гурьев, как же, наслышан.
Я оторопел.
– Наслышаны? Откуда?!
– Ты ведь молодой прозаик, верно?
– Ну… Есть такое дело… – скорее смутился, чем удивился я.
– Но еще нигде не публиковался и рассылаешь свои творения по журналам, так?
– Да, и что?
Я слушал Глеба словно во сне, когда все вроде бы логично, но есть у реальности некий изъян, какой-то странный сдвиг: знакомый литконсультант… банька… говорили обо мне… И вдруг в милиции это выясняется… В кабинете следователя…
А товарищ продолжал:
– Я заинтересовался, попросил у друга, стал читать… «В траве сидел кузнечик» – это ведь ваше творение, верно?.. Мне понравилось… Я начал кое-что и другое почитывать. Да, не побоюсь этого слова: свежо, остро, талантливо!
После разъяснения – «стал в других местах кое-что почитывать» – многое сделалось понятным. И предельно ясным стало место службы ясноглазого Глеба. Вот только зачем, спрашивается, я им понадобился? Неужели только ради того, чтобы выразить восхищение моими рукописями?
Вернулся с полным чайником следователь, воткнул вилку в розетку. Интересно, он тоже на комитет работает, и вся эта бодяга с ведомостями на зарплату – только для того, чтобы заманить меня для задушевного разговора?
– Знаешь, Иван, – продолжал разглагольствовать поклонник моего неземного таланта, – так получилось, что я мир литературы хорошо знаю. Просто по семейным обстоятельствам. У меня мама – поэтесса, тетка – переводчик… Конечно, без протекции, как и везде в искусстве, пробиться сложно… Но можно. Главное – надо знать, с кем дружить, куда ходить, что предлагать. Вот, к примеру, ты свой рассказ в «Молодой коммунар» предложил – и не понимаешь, что они такой текст, на грани, можно сказать, на острие, ни за что печатать не станут. А вот если б ты пришел в журнал «Гаудеамус»… Если б ты, к примеру, заранее знал, что ЦК комсомола добился у «большого» ЦК, чтобы «Гаудеамус» стал для молодежи той же трибуной, которой является «Литературка» для взрослых товарищей – органом, где можно обсуждать острые, нелицеприятные темы… И если б ты, допустим, принес бы свой текст туда – могу тебе, Иван, почти гарантировать, что его рассмотрели бы гораздо более внимательно и благосклонно… Поэтому давай, давай, не тушуйся, обращайся в «Гаудеамус»… И на почту не разменивайся, зачем рукописи по почте рассылать, будто ты в Сибири живешь… Ты ж москвич! Лучше сам, лично, пойди к завотделу прозы, познакомься, на меня, конечно, не ссылайся, но рукопись оставь…
Хозяин кабинета выставил перед нами блюдо с сушками, розетку с вафлями и три чашки. Насыпал в них чай, заварил. Присел рядом со своим дружбаном, глянул на меня, лучисто улыбаясь. И спросил – вдруг, нежданно, точно обухом по голове:
– Вам знакома такая Наталья Рыжова?
Я в первый момент не мог опомниться, не знал, что сказать.
– А при чем здесь она…
Комитетчик Глеб смотрел на меня взыскующе, а следователь дернул плечами.
– А что вы испугались, я ж просто спрашиваю, «да» или «нет»?
– Да, мы были знакомы… Встречались…
Следующий вопрос возник незамедлительно:
– Когда виделись последний раз?
Мысли мои лихорадочно заметались: «Сказать: два года назад? Или – только что, десять дней прошло? Или как-то соврать по-хитрому? Впрочем, что особенного, если мы виделись совсем недавно?»
Внутренне я заметался: надо ли мне говорить об этом? И почему они спрашивают?
– Значит, так, Иван, – деловито молвил Глеб. – Новый год совсем скоро. Поэтому давай не будем размазывать белую кашу по белому столу. Каждый час на счету. У нас, знаешь ли, социализм хоть и развитой и реальный, а принцип «ты – мне, я – тебе» официально никто не отменял. Поэтому предлагаю заключить сделку: ты нам рассказываешь, что знаешь, про Наталью Рыжову и ее далекоидущие планы. А мы, в свою очередь, помогаем тебе пробиться в мир большой литературы. Возможности, как ты понимаешь, у нас есть.
– Ты когда с ней встречался? – резко перебил его первый «следователь».
– Не видел я ее, – промямлил я. Кровь прихлынула к моему лицу. Я чувствовал себя словно в невесомости, в безвоздушном пространстве.
– Не-даль-но-видно, – по слогам, внушительно заметил Глеб. – Мы же знаем: вы контактировали. Недавно. Вопрос: когда в последний раз?
«Господи, почему бы не сказать? – подумал я. – Что в этом такого?» И пробормотал:
– Да, я встретил ее. Недели полторы тому назад.
Они оба чуть заметно оживились.
– При каких обстоятельствах?
– Случайно увиделись на улице.
– И..?
– И – что? – слегка разозлился я. – И – разошлись. Почему вы меня вообще о ней спрашиваете?
– И больше вы с ней не виделись?
– Нет, не виделись. Что с ней случилось? – В моем голосе наверняка послышалась и рассерженность, и тревога.
Парочка переглянулась.
– Случилось то, – весомо начал Глеб, – что твоя Наталья Рыжова затеяла одну нехорошую штуку… Ты не в курсе, какую?
– Нет, – быстро ответил я и почувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. Я испугался, что физиономия меня выдаст, и оттого покраснел еще больше. – А какую… штуку?..
– Она решила выбрать свободный мир, – ухмыльнулся гэбэшник.
– Попыталась незаконно пересечь государственную границу, – пояснил следователь.
– Ты знаешь: где? – вперился мне в глаза Глеб.
– Нет! – отчаянно и, пожалуй, испуганно, выкрикнул я.
– Когда?
– Понятия не имею!
– Кто ей помогал?
– Не знаю!
Они оба еще с полминуты буравили меня взглядами, а потом гэбэшник вдруг хлопнул в ладоши и сказал:
– Все! Проехали! Закончим. Я вижу, ты не врешь. Мы не затем здесь собрались. Давайте пить чай. А тебе, Иван, урок: любовь – любовью, а выбирать друзей и тем более близких женщин тоже надо умеючи…
…Сказать, что в ту новогоднюю ночь я напился – не сказать ничего. Я вырубился, кажется, сразу после того, как куранты пробили полночь и диктор зачитал поздравление смертельно больного генерального секретаря и председателя президиума Юрия Владимировича Андропова советскому народу.
Временами в алкогольном бреду мне являлись два друга-комсомольца: Глеб и следователь. И – еще один, почему-то похожий на них, как две капли воды, так называемый сосед Наташи по квартире – в своем хмельном сне я не сомневался, что они – одна шайка-лейка… Потом – уже наяву – я лежал на койке и какая-то девушка, но совсем не Наталья – кто она была? – держала свою холодную ладонь на моем пламенеющем лбу… А после – тяжелый рассвет, и я бреду по пустынной улице, спотыкаясь и поскальзываясь, к электричке… И в приступе пьяного самобичевания понимаю, что после разговоров в отделении милиции мне, пожалуй, лучше забыть мою Наталью навсегда. Недаром о ней спрашивали. И теперь неважно: возьмут ли ее на границе, или раньше, или ей чудом удастся уйти. Главное: я ее предал и потому могу лишь мысленно проститься с ней навеки.
«С Новым вас, тысяча девятьсот восемьдесят четвертым годом, дорогие товарищи!»
Наши дниИван Гурьев, беллетрист
…Я даже катаюсь на велосипеде.
Форму стараюсь поддерживать. Без фанатизма, конечно. Но мне приятно, когда в электричке или в магазине меня называют не «дядей», не «папашей» и не «мужчиной». Хотя бы – «молодым человеком»…
Потому заставляю себя сесть на велосипед и крутить педали. А когда уж преодолел свою лень, вытащил из сарая велик и поехал – тогда уж сплошное удовольствие! От моего дома до леса (и прочей природы) минут десять неспешной езды по дачному поселку. А в бору – и прохлада, и чистый воздух, и ароматы сосен, и выпархивающие прямо из-под колес трясогузки и другие птицы…
Сегодня я забрался довольно далеко, до самой торфянки. Торфянкой у нас называют озеро в самом сердце Лосиного острова. Самое существенное его преимущество в сравнении с иными подмосковными водоемами – сюда категорически нет проезда на машине. Только на велосипеде или пешком. Поэтому – не слишком большое количество пьяных компаний и прочего сброда.