В этот раз директор закусил: выбрал самую большую клубничину и аккуратно ее обсосал.
– Значит, театр любишь? – продолжил он. – Что ж, прекрасно… Как ты, наверно, догадываешься, у меня хорошие связи. Практически для меня нет ничего невозможного. В любой театр Москвы могу достать любое количество билетов. Например, в Большой. Ты оперу – не рок, а настоящую оперу – любишь?
– Не очень, – честно призналась я.
В голове у меня зашумело, но вино оказало и живительное воздействие: я расслабилась и почему-то уверилась, что с директором справлюсь. Во всех смыслах.
– А балет уважаешь? – настаивал Николай Егорович.
– Да ничего.
– Н-да, в голосе твоем энтузиазма не слышится… Что ж ты любишь? Какие театры?
– Таганку. «Современник». Ленинского комсомола. – Старательно перечислила я. На самом деле, на Таганке я ни разу не была, достать билеты совершенно невозможно, в «Современник» меня заносило случайно раза два, а в Ленком мы единственный раз позавчера с Ванечкой ходили.
– Что ж, попробую устроить. Решено! Завтра мы с тобой идем в театр. В один из трех, туда, где будет лучше постановка.
Я покраснела. Ситуация стала предельно ясной. (Хотя ясной она была сразу. Сейчас директор ее просто озвучил.) Значит, он на меня запал. Отчасти это было приятно. Но только отчасти. От очень и очень маленькой части. Да я скорее умру! Он очень старый, противный, лысый. И руки ледяные, влажные, и изо рта пахнет. Я даже вообразить себе не могла, как это мы вместе с ним окажемся в театре. Все же будут его за моего отца принимать!.. А потом – что последует после спектакля?.. И отказываться тоже страшно…
– Ну, что молчишь? Рада?
– Да нет… Я, наверно, не смогу… – пробормотала я, не поднимая глаз.
– Может, тебе надеть нечего? – проницательно глянул на меня Николай Егорыч и налил опять себе коньяку. А мне вина. – Так ты не волнуйся, я же говорил, что для меня практически нет ничего невозможного… Как раз наша обувная секция получила сегодня партию шикарных итальянских босоножек, завтра начнут торговать. Я скомандую Луизе Махмутовне, она отложит. У тебя какой размер?
– Тридцать шестой, – пробормотала я, покраснев. Директор вроде бы и на ноги мои ни разу не взглянул, а заметил, что босоножки у меня старые, немодные и уже на ладан дышат. В Армении сварганены, мама их из поездки по профсоюзной линии привезла.
– А в «белье», если ты не знаешь, получили импортные бюстгальтеры, «Вундербра». Зайдешь завтра к Зинаиде Анатольевне, выберешь.
Это звучало совсем уж в лоб. Дело неумолимо катилось ясно куда. Словно на краю пропасти стоишь: и страшно, и какая-то сила тянет к самому краю, манит заглянуть. «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…» (Вот видишь, Ванечка, не только ты наизусть стихи знаешь!..)
– Может, у тебя с деньгами проблема? Не волнуйся, я скажу Игорю Семеновичу, – Игорем Семеновичем звали нашего главбуха, – он выпишет тебе единовременную материальную помощь.
То, что меня впервые в жизни пытались купить – и за деньги, и за различные материальные блага – было отчасти, не скрою, даже приятно. Может, и правда, каждая женщина, как говорят, хочет порой почувствовать себя проституткой? Но как же стыдно мне будет! И «обувщица» Луиза Махмутовна, и Зина из «белья», и главбух – все, все будут знать, что Рыжова любовница директора! А секретарша Людмила – та завтра наверняка рассказывать начнет…
– Нет-нет, спасибо, – прошептала я, – мне ничего не надо.
– Что ж, – усмехнулся Николай Егорыч, – давай тогда выпьем за твою гордость и независимость.
Он дождался, пока я подниму бокал, чокнулся со мной, проследил, чтобы я сделала хотя бы пару глотков, и лишь тогда хлопнул свою рюмку.
Нет, с ним только под наркозом можно, и то будет омерзительно…
– Хорошо, значит, договорились, – молвил директор. – Завтра мы идем в театр. Зайдешь ко мне в кабинет к шести, мой шофер нас отвезет.
«Ах, значит, еще и весь универмаг будет видеть, как я сажусь в директорскую машину!..»
И я проговорила – негромко, но твердо:
– Боюсь, я не смогу.
«Надо сделать все возможное, проявить чудеса изворотливости и дипломатии, чтобы отвергнуть его ухаживания – но так, чтобы он при этом не обиделся. А то ведь совершенно не хочется с ним насовсем ссориться, ведь тогда придется увольняться. Хорошенькое начало карьеры!»
– Отчего же ты не можешь? – тон стал ледяным.
– Понимаете, Николай Егорович, я живу за городом, довольно далеко, аж в З***. Мне поздно возвращаться домой, на электричке…
– Ты же можешь переночевать и в Москве. У какой-нибудь подруги, например.
– Боюсь, что мне не у кого. – Совсем не то ляпнула. Потому что мой соблазнитель воскликнул:
– Что за беда! У меня, скажу по секрету, в столице есть две квартиры, ты сможешь переночевать в одной из них. Да и впоследствии ты можешь жить там, и мне будет спокойнее, что жилье под присмотром, и тебе удобно – в двух шагах от универмага…
«Ставки растут, – отстраненно, словно все происходит не со мной, подумала я. – Да как быстро! Начиналось с театра, потом – импортные босоножки и бюстгальтеры, теперь дело дошло до съема квартиры, словно содержанке какой. Значит, вот как он себе все представил? Я буду жить в его квартире, неподалеку от универмага, а руководитель образцового предприятия советской торговли – ко мне наведываться, когда ему захочется порезвиться? Так, да? Содержанка, проститутка?.. Зато моя карьера обеспечена, да и жилищный вопрос, считай, решен… Логично и выгодно… Но как же мой Ванечка?»
– Вы меня извините, Николай Егорович, – твердо молвила я, – но я не могу. У меня есть парень. Мы с ним давно встречаемся, – соврала я, – и любим друг друга, – а вот это правда, если судить по тому, что Ваня говорит и как на меня смотрит.
– Что за беда! – воскликнул Солнцев весело. – Я совсем не ревнив.
– Но… – Я опешила и опять солгала: – Мы с ним собираемся пожениться.
И тут мой престарелый ухажер засмеялся – долгим деревянным смехом (однако глаза оставались скучными и злыми). Отхохотав, он снова выпил, мне не предложив, и сказал – отеческим даже тоном:
– Ты еще очень молода, Наташенька, и совсем жизни не знаешь. Замужество абсолютно ничему не мешает! Я ведь, скажу тебе по секрету – хотя какой уж там секрет! – тоже несвободен. Да ведь это, если быть совсем уж откровенным, очень удобно. Никто не хочет нарушать привычную инфраструктуру, ломать налаженный быт. Мухи – отдельно, котлеты – отдельно… Да замужество тебе, прямо скажем, просто выгодно!.. – воскликнул он. – К примеру: с жильем сейчас в стране напряженка. В Москве жилищно-строительный комплекс делает, конечно, большие успехи, чем в целом по России. Но тоже: люди десятилетиями в очереди на улучшение условий стоят. Однако – я уже говорил – связи мои велики и обширны. И работникам советской торговли, передовикам производства, общественно активным труженикам иногда все-таки выделяют квартиры. А нет – можно походатайствовать, чтобы тебя, в порядке исключения, приняли в ЖСК. И вот смотри: если ты одинока – можешь лишь на однокомнатную претендовать, а «однушек» у нас строится мало, поседеешь, пока своей очереди дождешься. Выйдешь замуж – это уже «двушка». Ну а ребеночка родишь – сможешь и на «трешку» рассчитывать… – Он смотрел на меня глазами вроде бы учителя жизни, настоящего гуру, но я все равно различала в них и злость, и тщательно скрываемое вожделение. Потом он вздохнул и добавил: – А я к мужу тебя ревновать не буду.
«Замечательно! – воскликнула я про себя. – Значит, ты за меня спланировал, что я выйду замуж за Ванечку – и буду ему изменять. Да с кем!.. С тобой – лысый, мерзкий старикашка!..»
– Вы меня извините, дорогой Николай Егорович, – сказала я очень твердо, – но – нет.
Я сделала попытку встать с дивана.
– Сидеть! – вдруг прикрикнул на меня он.
От неожиданности я замерла.
– Ну-ка, давай, вино свое допей, – снова скомандовал директор. На этот раз именно скомандовал.
– Я не хочу, – упрямо проговорила я.
– Знаешь, Наташа, – мой соблазнитель сменил тон, – некоторые отдельно взятые индивиды, да и порой целые народы, иногда не понимают своего счастья. Возьмем, к примеру, коммунизм… Приходилось ведь кое-кого чуть ли не насильно загонять на дорогу в наше светлое будущее… Так и ты сейчас: сама не ведаешь, что творишь…
– И все-таки – нет.
Я встала.
И тогда лицо его исказила гримаса злобы.
Он вскочил с кресла и бросился ко мне. Одной рукой схватил меня за плечо, другой – за попу и попытался впиться мне в лицо своими отвратительными губами. Я стала защищаться, отдирать его руки, уклоняться от мерзкого рта. Но он не отступал, и тогда я, совершенно машинально, ударила его коленом в причинное место. Он охнул и сделал шаг назад. Согнулся, и лицо его исказила гримаса боли. Потом он поднял глаза. В них полыхала ярость. Он сжал кулак и замахнулся. Я инстинктивно отшатнулась. Однако удара не последовало. В нескольких сантиметрах от моей скулы он остановился. Зачем-то отряхнул руки и, глядя с ненавистью мне прямо в глаза, прошипел:
– Ну, смотри, Рыжова… У тебя еще есть время передумать…
В тот момент он напомнил мне скорпиона, который почему-то не решается пустить в ход свое жало. Я пошла к двери, а он проскрипел:
– У тебя еще остался шанс одуматься… Можешь зайти ко мне в любое время… Я приму… Пока приму… Но, смотри, не затягивай…
После этой гнусной истории я заболела. Не дипломатически, а по-настоящему, всерьез. В тот же день, в понедельник, едва доковыляла от станции до дома. Меня била лихорадка, в голове – жар, все мышцы ломит. Мама с бабушкой заахали, уложили в постель, чаем с малиной напоили, накрыли двумя одеялами. Померили температуру – тридцать девять и восемь. Неохота вспоминать, какие кошмары мне чудились. Единственное, о чем я жалела, что не успела позвонить, как собиралась (и обещала), своему Ванечке.
Наутро пришла участковая врачиха, посмотрела горло, послушала, сказала, ничего страшного, обычное ОРЗ. Выписала больничный. Мама со своей работы позвонила ко мне в универмаг, сообщила, что я заболела. Моя начальница была весьма любезна. «Даже какая-то приторная», – доложила мне мамулечка. И ее слова остро кольнули мое сердце. «Все уже считают, что я стала директорской подстилкой. И секретарша растрезвонила, и Полина тоже не дура, догадалась, зачем меня этот монстр под вечер вызывал…»