Когда меня через неделю выписали, на работу в универмаг я ехала, словно на казнь, на заклание. С ужасом, пылающими щеками переступила порог раздевалки. Мне казалось, что за моей спиной, а может, и мне в лицо станут хихикать, показывать пальцами. Не объяснишь же каждому, что я отказала этому ледяному чудовищу!..
Однако – ничего подобного. Встретили меня доброжелательно. Там, в универмаге, наверно, был хороший коллектив. А Ванечке я так и не позвонила. Почему-то показалось: он обо всем догадается. И никому, ни маме, ни подружкам не рассказала о том, что случилось в тот вечер в кабинете директора.
Но все равно, и во вторник идти на работу мне было тошно. И в среду – тоже. И тогда я совершила решительный поступок: написала заявление по собственному желанию. Отдала его Полине. Наврала с три короба: выхожу замуж, уезжаю в Ленинград – и откуда только фантазия и наглость взялись?
Полина Ивановна поахала, начала выспрашивать, кто он, да как мы познакомились. Я чего-то врала, путалась… А потом она взяла мое заявление и пообещала завтра же пойти с ним к директору. И мне сразу стало легче. Я даже стала мечтать, как и вправду Ванечка сделает мне предложение, я уйду из универмага, устроюсь куда-нибудь в тихий НИИ, мы поженимся, я рожу ему ребеночка… Смешной этот Ванечка, он в первый же наш вечер сказал, что хочет от меня ребенка… Вряд ли это правда – наверное, просто у мужиков новый метод соблазнения такой появился… Но все равно: он в меня влюблен… Надолго ли? Парни ж, известное дело, как порох: вспыхивают, а получат свое – и в кусты. Я ему уже неделю не звонила, хотя обещала еще в прошлый понедельник, он и забыл меня, наверное… Хотя я только сейчас нашла в себе силы набрать его номер и услышать его голос, и говорить с ним.
После работы из автомата у метро я ему позвонила. И тут меня ждал еще один сюрприз, весьма неприятный. Трубку сняла его мама – она была напряжена, хотя говорила со мной доброжелательно. Маман известила меня, что Иван позавчера уехал в стройотряд, в Красноярский край, город Абакан. Поведала, что он очень переживал и все ждал моего звонка. И наказал: непременно, если ему будет звонить девушка, продиктовать ей его адрес. И разузнать мой адрес.
Свой адрес я не оставила, а его – записала. И решила непременно отправить Ванечке весточку.
А на следующий день Полина сказала, что директор мое заявление не подписал. Отказал решительно, заявил, что я – молодой специалист, прибыла в универмаг по распределению, и он не имеет права без сверхуважительной причины, даже если б очень хотел, меня отпустить. И еще она доложила, что Николай Егорович был по отношению ко мне весьма доброжелателен и сказал, чтобы я не дергалась и спокойно работала.
А назавтра Полина Ивановна неожиданно ушла в отпуск. С ума сойти, ей дали горящую путевку в Пицунду – бесплатную! Разумеется, кто от такого подарка отказывается. Она быстренько засобиралась – тем более, что женщина одинокая. И врио завсекцией назначили меня. И, значит, я стала материально ответственным лицом.
Три дня я проработала нормально – хотя дергалась, конечно. Продавцы меня, пусть и без охоты, но слушались. Остатки по кассе сходились с чеками, и товара приходило ровно столько, сколько по накладным. Но я завертелась, конечно, и Ванечке в этот его Абакан так и не написала.
А потом случилась беда.
В субботу у меня был выходной. А в понедельник, прямо с утра, меня опять позвали к директору. Я шла ни жива, ни мертва.
В приемной секретарша Людочка даже от гроба, машинки своей электрической, не оторвалась, просто мотнула головой в сторону двери: заходи, мол.
Директор восседал за столом и читал «Правду». Мне он показался в ту минуту, несмотря на лысину и плюгавые размеры, огромным и величественным, как Зевс-громовержец.
Он опять, как в прошлый раз, выдержал паузу, словно меня не замечал, а потом отложил газету и, не глядя, поманил: подойди! Я приблизилась к столу. Он порылся в бумажках – по-прежнему не смотря на меня. Достал какую-то, быстро перечитал, а потом завел целую речь – взирал при этом в сторону, за окно, где по солнечному проспекту катились автомобили.
– Ты, Рыжова, в настоящее время являешься временно исполняющей обязанности завсекцией, а, значит, материально ответственным лицом – вот мой приказ о твоем назначении. – Голос у Николая Егорыча был скрипучий, и ни малейшей в нем не слышалось игривости. – А позавчера, чтоб ты знала, во вверенной тебе секции была произведена инвентаризация. В ходе нее была выявлена, – он сделал паузу и снова покопался в бумажках, кисти его были похожи на полудохлых крабов, – крупная недостача. На общую сумму, – короткий взгляд на листок, – две тысячи семьсот восемьдесят три рубля восемнадцать копеек. Вот, можешь ознакомиться с актом.
Я послушно взяла листок, но не могла даже вчитаться в него. Цифры прыгали у меня перед глазами.
А мой мучитель продолжал:
– Ты девочка грамотная и, полагаю, знаешь, что это значит и какие последствия за собой данный документ влечет. Я тебе напомню, если ты в своем вузе прогуливала, что ты, Рыжова, как материально ответственное лицо, совершила хищение путем злоупотребления служебным положением. И, если я передам документы в ОБХСС – а я просто обязан это сделать, – то тебе грозит статья девяносто вторая, а это – до четырех лет лишения свободы. Или, в лучшем случае, если суд учтет твой возраст, неопытность и положительные характеристики с места работы (но их, впрочем, еще нужно заслужить), тогда, может, ты получишь до года исправительных работ – но все равно без права в дальнейшем занимать руководящие посты на предприятиях советской торговли, да и из комсомола тебя, разумеется, исключат… Жизнь кончена, а, Рыжова? – И директор впервые посмотрел на меня, подмигнул и рассмеялся. Мне показалось, что он торжествует.
Так как я ничего не отвечала, маленький монстр продолжал:
– Я, конечно, как руководитель предприятия советской торговли, мог бы взять тебя, Рыжова, на поруки… Или даже вовсе… Положить этот акт под сукно… Забыть о нем… Но… Ты знаешь, что надо делать, а, Рыжова?
Он впервые прямо посмотрел на меня, и по его блеклому лицу разлилась похоть.
Я по-прежнему молчала, и тогда шантажист нажал кнопку селектора и сухо бросил:
– Ко мне никого не пускать, ни с кем не соединять!
– Хорошо, Николай Егорович, – безлико откликнулась секретарша.
Потом он вскочил – да, буквально вскочил – из-за стола – вожделение, видно, подгоняло его, – подлетел к окнам и ловкими движениями – вжик, вжик, вжик – опустил все три гардины.
Затем повернулся ко мне. Его лицо маленького цезаря светилось упоением и предвкушением.
– Ну?! Прямо здесь! Прямо сейчас! – Он сделал два шага по направлению ко мне: – Раздевайся!
Я внезапно обрела хладнокровие. Стала холодна как лед. Как айсберг. Как Антарктида вместе с Арктикой. Я расстегнула верхнюю пуговку на форменном универмаговском халатике.
– Хорошо, – сказала я, – только вы сначала порвете акт.
– Умная девочка, – хищно пропел директор, и на губе у него лопнул пузырек слюны. – Я порву. Ты раздевайся, раздевайся. Да не спеши…
А сам подошел к столу, и, жадно вглядываясь в появляющиеся на свет мои прелести, медленно рвал компрометирующую меня бумагу…
…Я не хочу вспоминать ни одно из чувств, которые я тогда испытывала. Боль? Да, мне было больно. Стыд? Да. Унижение? Еще какое! Ненависть? И ненависть – тоже. И – бесконечную тоску и ощущение собственного ничтожества… Помню только мысль, которая хладнокровно (или мне казалось, что хладнокровно) почему-то звучала в моей голове: «Вот, я не отдала свою девственность Ванечке, а теперь…» А у Солнцева, когда он, пыхтя, наконец овладел мной (больно! больно!) вырвалось сокровенное: «Вот, не хотела по-хорошему, пришлось по-плохому!»
…У моего насильника тот факт, что я была девочкой, ничего, кроме брезгливости, не вызвал. Он немедленно убежал в скрывавшуюся где-то за портретом Ильича ванную комнату – а на прощание, полуголый, в рубашке с испачканным красным подолом, в неснятых носках, бросил мне с нескрываемым отвращением:
– Одевайся и уматывай. И забудь, что было. И дорогу сюда забудь. Чистюля!..
Прошло время, Ванечка все не приезжал из своего стройотряда, и я ему не писала, не могла.
А та сложная смесь из самых негативных эмоций на свете, которую я испытала в то утро понедельника в директорском кабинете, постепенно переплавилась во мне совсем в другие чувства: ненависть. Холодную ярость. Желание мстить.
Да, месть! Я думала о ней днем и ночью. Я желала убить, искалечить, бесконечно унизить своего насильника. Я призывала ему на голову все возможные кары. Я придумывала ему изощренные пытки: и из арсенала инквизиции, что видела в Музее религии и атеизма в Ленинграде, и из гестаповских застенков. Я мечтала о том, как он будет визжать, когда ему станут ломать кости на дыбе или вырывать щипцами ногти.
Я не сомневалась, что, расскажи я о случившемся Ванечке, он сам пойдет и изобьет мерзкую крысу до полусмерти, а может, даже убьет его. Но… Мой любимый был далеко, и я понимала, что все равно не смогу поведать ему о том, что со мною приключилось. Не смогу и не скажу никогда. Я была не в состоянии даже написать ему обычное ровное письмо ни о чем: «В Москве хорошая погода, а я по тебе скучаю…» К тому же Ванечка, он такой честный. В ярости он, наверное, страшен. И правда убьет негодяя. А потом его посадят. Нельзя Ивана в мою личную драму вмешивать.
Были и другие парни – не из института, нет, со мной в Плешке училось сборище карьеристов и маменьких сынков. Но вот мальчишки из нашего городка, одноклассники – кто-то за мной ухаживал, с кем-то я целовалась, – пацаны прямые, как правда, и знающие, почем справедливость. Они могли отметелить похотливого старикана, и так бы все ловко проделали, что никто бы их, наверное, потом даже и не нашел. Я уж собралась к ним обратиться, но потом все-таки передумала. Потому что мне неизбежно пришлось бы врать в ответ на их простой вопрос: за что? И как бы я ни изворачивалась, они, наверное, догадались бы, что сотворил мерзавец.