консультантши, уже занимавшиеся подобного рода бомбежкой.
Эх, жалко: не видела я лица Ритки, когда она уставилась на поруганную квартиру, голого спящего мужа… Как в один момент в ее глазах оказалось опоганено все, чем она гордилась: самое ценное – украдено, ненаглядный – изменил…
Интересно, что я сама нисколько не чувствовала себя преступницей. Не больше, чем в тот момент, когда самый гуманный суд в мире впаял мне два года в колонии-поселении. Ощущала только радость, что все идет по плану. Испытывала, можно сказать, чувство глубокого удовлетворения.
…Поиск ценностей у Ритки и отход из ее квартиры мы проводили не как бог на душу положит, а продуманно. Я все ж таки не случайно два года к рассказам своих товарок, соседок по отряду, жадно прислушивалась. А они хоть и не воровки были, не разбойницы, не грабительницы – в основном по бытовым статьям срока мотали, – но круг общения имели соответствующий. Мужичкам их много чем было с сожительницами поделиться. И потому те в разбоях, кражах и ограблениях разбирались не хуже любого рецидивиста. Поэтому я заранее знала, где обычно устраивают зажиточные граждане тайники в квартирах: в постельном белье, унитазном бачке, вытяжке, банках с крупой… Впрочем, в случае с Риткой все оказалось еще проще, почти напоказ: деньги – в справочнике по математике, драгоценности – в салатнице…
Уходили мы с Кирой тоже по науке. Я тщательно протерла все поверхности, ручки и двери, к которым мы могли прикасаться. Вымыла от димедрола коньячные бокалы, но поставила их обратно на журнальный стол рядом со спящим, чтобы моя подруга разом оценила всю диспозицию. И даже схулиганила: подбросила (опять же предварительно вытерев отпечатки) под кровать свою старую помаду – ее же, Риткин, давний подарок. Я хотела, чтобы она разглядела привет от меня. Может, догадается, что случившееся было местью. Как там, в Библии, рассказывала нам Евгения Михайловна? Мне отмщение и аз воздам…
Потом я залепила пластилином глазки в дверях у соседей на лестничной площадке. Кирилл сходил за машиной (он оставлял ее у ближайшего дома) и подогнал свой кар прямо на площадку, под козырек подъезда.
Вскоре мы покинули квартиру – клиент мирно спал – и сбежали с шубой, видюшником и двухкассетником. В мановение ока погрузили все в багажник – и ходу. Нас никто не заметил.
И в тот же вечер – да здравствуют обширные связи моего любовника! – мы сдали и Риткину шубу, и видак, и двухкассетник, и золотишко барыге, который жил в отдельной квартире на Цветном бульваре. Задешево, конечно, по сравнению с рыночной ценой, но так у нас появились первые настоящие деньги, три тысячи рублей. Не то что жалкая кирилловская заначка, которую только на аванс за три квартиры и на хавчик с бензином хватило. Нам еще требовалось насобирать капусты для того, чтобы заплатить проводнику. А брал он много, и в долларах.
Однако Рита была не первым нашим делом. Сперва мы ударили по Полине, завсекцией меховых изделий. Моей начальнице и моей подставщице. Еще на «химии» я долго гадала: где у нее-то слабое место? Мужа у Полины не было – умер, как говорили, года за два до нашего знакомства. Детей – тоже. Любовник? Но завсекцией относилась к мужикам презрительно-потребительски. Спала с ними только для пользы дела или ради материальных благ.
Но вот однажды я вспомнила, с каким нескрываемым трепетом Полина всегда упоминала о своей даче: «Эх, завтра выходной, поеду я на дачку…» Или: «Ах ты господи, тащиться придется в эту Пицунду – что ж у меня на даче-то будет, все зарастет…» А летом и осенью она проживала там постоянно и ездила на работу в универмаг на электричке из своего подмосковного поселка.
Кроме того, я вспомнила фразу из прошлых времен. Это был единственный ее разговор с директором, который мне удалось подслушать. Тогда они говорили не как начальник с подчиненной, а как сообщники, думая, что их никто не видит, не слышит. А я – слышала. Полина тогда сказала: «Не волнуйтесь, Николай Егорович, все – у меня на даче». Я не поняла тогда – и потому забыла – и весь разговор, и его контекст. Но долгими ночами без сна на своей «химии», вспоминая все и заново анализируя, я пришла к выводу, может быть, ошибочному… И правда, все думала я: а что же такое «все» может быть у завсекцией на даче, за что директор может волноваться?
Деньги? Ему-то какое до ее денег дело? Драгоценности? Тоже не его печаль. Значит – что? Может быть, документы, которые имеют отношение к их с Солнцевым левым делам?
И чем больше я думала, тем соблазнительней мне эта идея казалась – и я в конце концов утвердилась в мысли, что права на все сто процентов (хотя оснований для такой уверенности было немного).
И я решила: если уж бить Полину по больному, то ударить надо по даче.
По воскресеньям в универмаге был выходной – если это не последнее воскресенье квартала, когда надо план вытягивать. Я была уверена, что в субботу с вечера, невзирая на погоду, моя неприятельница отправится за город.
Мы с Кириллом заняли наблюдательный пост в его «Москвиче» у входа в универмаг. План был такой – поедет Полина общественным транспортом – за ней на своих двоих последует Кира, мне светиться слишком опасно, она меня знает. Выберет такси – покатим за ней на машине. Полина хоть и воровка, но не шпион, не насторожится, проверяться, нет ли «хвоста», не станет.
Полина вышла в четверть десятого, спешила. В руках – тяжелые сумки, видать, с продуктами на уик-энд. У края тротуара она властно подняла руку, подзывая такси или частника. И такую она излучала уверенность в себе и блеск богатства, что первая же машина возле нее остановилась.
В тот миг, помню, я возненавидела ее еще больше: «Сволочь! Торгашка! Ничто тебя не берет! Чувствуешь себя хозяйкой жизни!» И именно тогда – если раньше и был червячок сомнения – я приняла решение идти до конца.
Такси привезло нас в дачный поселок Травяной. Остановив свою машину за пару кварталов и дойдя пешком до дачи, мы увидели, как Полина сражается с заледенелым замком в своей калитке.
– Сейчас бы втолкнуть ее туда и потрясти как следует! – мечтательно протянул Кирилл.
– Вот что, Кира, не делать резких движений, – сухо отбрила я, и он заткнулся.
На следующий день, в воскресенье, мы съездили в Травяной еще раз, разведали обстановку. Обитаемых дач было мало. Над Полининым домом весело курился печной дымок. Из-за забора раздавался ее голос, кем-то помыкающий. Каким-то мужчинкой она командовала – то ли очередным любовником, то ли нанятым работягой.
Мы наметили операцию в ночь со вторника на среду. Интересно, что все тогда было проблемой: не только продукты или промтовары, но и инструментарий вора-любителя. Кир долго искал по Москве алмазный резак по стеклу (нашел). Хоть с керосином, слава богу, трудностей в Подмосковье не было.
В самое глухое время ночи – Кирин «Москвич» мы бросили за две улицы от объекта – мы перемахнули через ворота Полининой дачи. Потом Кирилл взрезал стекло с той стороны дома, что выходила на зады и не видна была с улицы. Открыл раму, залез внутрь, протянул мне руку…
Свет мы зажигать не стали, пользовались фонариками. И поживиться у Полины чем-то материальным не удалось. То ли не смогли найти тайник, то ли ничего существенного она на даче предусмотрительно не хранила. Так, одно барахло: пара ковров, черно-белый телевизор. Мы ничего не взяли.
Зато отыскали нечто другое – в последний момент. Среди газет, предназначенных для растопки печи, лежала тетрадочка. Очень удачное хитрая завсекцией выбрала место для тайника. И не найдешь (где лучше всего прятать бумагу? Среди других бумаг). Придут вдруг с обыском, одно движение – и компрометирующая тетрадь исчезает в огненной пасти печи.
Тетрадку я, разумеется, забрала. И потом тщательно изучила. Никаких сомнений, то была черная бухгалтерия дорогой Полины Ивановны:
10.06.83.
Шпк ондтр – 10
Прдно – 10 Х 75 =750 р.
НЕ – 550
Кл – 70
Т – 30
Ост. – 100
Дешифровать записи труда не составило, особенно для меня. Значит, десятого июня сего года она получила десяток ондатровых шапок, кои реализовала по семьдесят пять рублей штука. Из навара, составившего семьсот пятьдесят рубчиков, львиная доля, пятьсот пятьдесят, ушла загадочному «НЕ». Впрочем, что за секрет Полишинеля! Я нисколько не сомневалась, что подразумевался отвратительный Николай Егорович. Видимо, с этих денег он расплачивался с поставщиками «левака» и брал свою долю. «Кл» – тоже очевидно: кассирша нашей секции Клавка – она, конечно же, была в деле. Неопознанный (-ая) «Т», которому заплачено тридцать рублей, – наверное, кто-то из продавцов, а может, из товароведов, или работник склада.
Я листала тетрадь дальше и видела, что подобных записей там полным-полно. «Шпк крлч», «Шпк лис», опять «шпк ондтр», и «шпк пыж», и «шпк соб»…
На нашей «химии» ведь и другие торговые работники, кроме меня, перевоспитывались. От них я знала: тайная бухгалтерия, подобная Полининой тетрадке, может даже иметь статус доказательства в суде. Впрочем, для этого тетрадь, наверно, надо изымать по закону: во время обыска, под протокол, с понятыми… Однако пусть не для суда – но записи я все равно прихватила. Не было у меня, конечно, никаких планов сдавать их в ОБХСС – теперь не дура. Добиться правды законным путем в этой стране невозможно, чему меня научили на собственной шкуре. Но все равно – не выбрасывать же.
А потом мы с Киром плеснули керосину на приготовленные для топки дрова и газетки, полили занавесочки… Кирилл бросил спичку, и мы еле выскочить успели – так полыхнуло.
…Уходили мы задами, через заброшенные дачи. А когда остановились, запыхавшиеся, у машины – в той стороне, где стоял дом Полины, уже разгоралось зарево.
– Поехали, – тронул меня за руку Кир.
– Подожди. – Пару минут я наслаждалась зрелищем пожара, символом моей разыгравшейся мести.