Пассажирская дверь заперта и не поддается на бездумные дерганья. Тогда Марина начинает долбиться в окно. Я быстро выхожу из машины, хватаю ее за запястье.
— Успокойся.
— Пусти! — кричит Марина, вырываясь. — Где моя дочь?! Ненавижу! Пусти меня немедленно! Где моя Мира?!
Ненавидит? Опять?
Вспышка гнева внутри такая сильная, что ослепляет. Но один взгляд на лицо Хулиганки остужает мгновенно. Холод прокатывается по спине.
Марина в ужасе. В диком, неконтролируемом ужасе.
— Эй! — окликаю ее, фиксируя.
Марина вырывается.
— Тихо. Всё хорошо. Марина, малышка, всё хорошо. — Слегка встряхиваю ее за плечи. — Мирок спит. Марина! — рявкаю я. — Разбудишь Мирославу, будешь сама качать. Марина застывает. Ее глаза округлены и всё еще безумны. Тело бьет крупная дрожь. Едва сопротивление прекращается, я тут же ослабляю хватку.
— Мирослава спит, — повторяю быстро, но уже спокойно. — Она ночью проснулась, мы решили покататься по городу. Я решил.
— Покажи! — выдыхает.
— Только не кричи, ладно?
Дождавшись кивка, я слегка приоткрываю пассажирскую дверь, чтобы не пускать в машину много холодного ночного воздуха. Марина заглядывает в салон. Смотрит на дочь. И всхлипывает. Так горько, что внутри что-то трескается. В очередной раз. Когда я рядом с ней.
Понимаю, что вина моя. Но в этот раз я не хотел. Не собирался, честное слово.
Марина делает шаг назад, и я закрываю дверь. Хулиганка плачет. Прижимает ладонь ко рту и рыдает. Маленькая, беззащитная, все еще напуганная. Всхлипывает сначала беззвучно, а затем громко. И трясется. Остановиться не может. Всё позади, а у нее не получается. Изо рта пар идет. Марина без шапки. Куртка расстегнута, под ней футболка.
Я быстро застегиваю ее пуховик до горла. А потом, следуя порыву, насильно обнимаю Хулиганку и прижимаю к себе.
Марина вцепляется в мои плечи, по спине тут же прокатывается жар. Она рыдает, а я обнимаю ее и глаза закрываю. Начинаю поглаживать.
— Ты трубку не брал, — причитает она. Жалуется. — Я думала, ты ее забрал. Увез на хутор и не отдашь. Я думала... что моя девочка... Мне так было страшно, Даня! Мне так страшно!
— Мариш, — вздыхаю укоризненно. Прижимаю к себе сильнее.
— Мне плохо было. Будто предчувствие. Я писала и звонила, ты не отвечал. Приехала, а дома никого и свет не горит. — Она вновь трясется. — Я подумала... Господи, потерять Миру — это самое страшное!
— Прости, — искренне раскаиваюсь. — Я не видел твои звонки, телефон был на беззвучном.
— Ты точно не собирался ее увозить?!
— Показать тебе багажник? Там нет вещей. Мире приснился кошмар, я не знал, что делать.
— Надо было позвонить. Я бы приехала тут же!
— Решил справиться сам.
— Господи!
Я поднимаю капюшон и натягиваю ей на голову. Хочу Марину обнадежить, утешить. Заверить, что их с Мирой спокойствие — самое важное для меня сейчас. Что ее слезы и страхи мне душу рвут. Что я всё для них сделаю. Вместо этого говорю строго:
— Марина, что за бред? Я бы никогда ее не забрал. Ты за кого меня принимаешь?
Пустота внутри наполняется горечью. И я решаю задать вопрос напрямую:
— Почему ты так обо мне думаешь?
Она отшатывается. Быстро вытирает глаза. Часто моргает.
— С ней точно всё хорошо?
— Да. Она заснула почти сразу, как мы сели в машину. Ответь на вопрос. Ты меня боишься?
— Я не знаю.
— Не нужно. Марин, — зову я. — Я не сделаю ни тебе, ни Мире ничего плохого. Мне было, — усмехаюсь, пожимая плечами, — стремно признаться, что в первую же ночь все пошло не так. Но в крайнем случае я бы позвонил.
— Не лень тебе было ее одевать, самому одеваться... — начинает она меня отчитывать. Становится грозной и смешной. — Ты ее забалуешь, как мне потом справляться? Ночью спать надо, а не тусить. По крайней мере, не в ближайшие пятнадцать лет!
— Мне было не лень.
Марина почему-то обильно краснеет и становится еще красивее, чем всегда. В тусклом свете фонарей на улице ночью. Еще притягательнее. Внутри все, что было поломано, вибрировать начинает. Жаждать. Я осекаю себя.
Быстро отвожу глаза в сторону. Губы становятся нестерпимо сухими.
— Мне не лень, — повторяю. — Все, что касается Мирославы. И тебя. Почему ты этого в упор не хочешь замечать?
Она молчит.
— Прости, — наконец произносит. — Я дура. Истеричка. Я просто... ее сильно люблю. Нашу девочку. Очень долго отвечала за нее одна и еще не привыкла, что можно расслабиться и довериться тебе.
— Ты не дура. Перестань.
— Я сильно нервничаю из-за того, что происходит. Так боюсь, что ты решишь, будто я плохая мать для Миры. И заберешь ее. Что вы со Златой ее заберете.
— Причем здесь вообще Злата?
— Да при всем! У вас семья. Ты ее любишь. И Миру тоже любишь. Рано или поздно Мира будет проводить время с вами двумя. Я не против. — В подтверждение своих слов Марина опять плачет. Но теперь уже не от страха за дочку.
Я вздергиваю бровь.
— Я ревную. Господи. — Она зажмуривается. — Собираюсь замуж через неделю и ревную. Это какая-то катастрофа!
Пустота внутри печь начинает, мешаться, мучить. Но сейчас мне не горько, напротив.
— Мирослава очень к тебе привязана. Когда мы проводим время вдвоем, мы постоянно говорим о тебе. Злата все еще в Москве, прилетит послезавтра. Раньше мы с ней жили на два дома, теперь на три. Это непросто, но я стараюсь.
— Я переживаю из-за свадьбы. Это серьезный шаг. — Марина делает паузу. — Значит, на мою свадьбу ты будешь с женой? Мы же договорились, что ты возьмешь Миру.
— Я возьму Миру. Злата тут ни при чем.
— Ты обещал, что будешь один!
— Если нет, это что-то изменит?
— Всё!
В ответ на ее слова меня изнутри взрывает.
— Марин, твою мать. Может, ты не Миру ревнуешь?
— Что? — Она прищуривается.
— А меня. Ты ревнуешь меня?
— Тебя? — морщится. — С какой стати?
Она явно переигрывает, а меня в ответ топят эмоции. Я реагирую. Словами, интонациями Марина вызов бросает.
Головой качаю. Опасно. Но попробуй уже остановись. Когда надежда появилась. Когда мы, наконец, вдвоем. И более-менее искренне разговариваем.
— Ты меня ревнуешь к Злате? Признайся.
Я отдаю себе отчет в том, что нападаю. Смотрю на карман на ее куртке. Делаю шаг вперед. Марина отступает.
— Ты тут совсем ни при чем, Миронов.
— Уверена?
— На сто процентов. С чего ты вообще спрашиваешь? — ее голос меняет тональность.
Потому что надеюсь. Потому что люблю.
Эти слова застывают на языке и рассыпаются на буквы. Из которых я быстро формулирую грубое:
— Потому что я с трудом не думаю о тебе, когда трахаю жену.
Смотрю себе под ноги. Пульс частит.
Делаю еще один шаг в ее сторону. Мир не черно-белый, как без нее. Он черно-красный. Но черного больше, конечно.
Марина вздрагивает и толкает меня в грудь.
— Ты притворяешься! Господи, притворяешься приличным человеком! Бизнесменом! А сам все тот же грязный, грубый колхозник! Который говорит мерзости! Который... да с тобой нельзя нормально разговаривать!
Я смотрю в пол*. У Марины ботинки белые.
Надо остановиться. Если она будет настраивать Мирославу против меня, я ничего сделать не смогу. Мирок на сто процентов мамина девочка. Хочешь-не хочешь, а признать приходится.
Мне нельзя.
— Я запрещаю себе думать о тебе, — говорю вслух. — Так начинается каждый мой секс с женой. Уже много лет. И от того, видимся мы с тобой или нет, суть не меняется.
Всё еще люблю.
Марина делает вдох. Громкий. Такой чувственный, что волоски дыбом по телу. В паху простреливает, в груди долбит.
Хочу.
Я смотрю в пол*.
Хочу ее.
Губы совсем сухие.
— А я запрещаю себе думать о тебе, когда меня трахают, — выплевывает Марина воинственно. Выжигая дотла то, что еще живо было.
Когда. Ее. Трахают.
Меня ослепляет. Мне снова больно.
— Блть! — выдаю сквозь зубы.
Картинка перед глазами красная. Ботинки ее белые теперь кровавого цвета. Я моргаю. Руки напрягаются. Больно. Больно, блть. Но и это проглатываю. Марина всегда знала, как сделать мне херово. И момента не упускала. Ни единого.
Но ей, конечно, этого мало. Она продолжает:
— Это ты виноват, — тараторит мне в лицо. — Ты виноват во всем! Что я с другим каждый день сплю. Что замуж за него собираюсь. Ты!
Она отступает, пока не натыкается спиной на машину. Я упираюсь руками в капот, пресекая дальнейшие попытки к бегству. Поднимаю глаза и смотрю на ее подбородок.
— А ты что сделала в своей жизни, чтобы быть со мной?
Мои слова ее словно оглушают. Марина открывает рот, потом закрывает. Еще раз делает так же. В ней столько вибрирующего негодования, что она не может сформулировать его в слова. Тогда это делаю я:
— Ничего ты не сделала.
— А что я могла? Ты не смотришь на меня! Никогда! Твой взгляд поймать невозможно! Ты когда рядом стоишь, в метре, то сам по себе при этом. Даже сейчас! Во время этого разговора. Ты заявляешь, что хочешь меня. Но не смотришь!
— На тебя посмотреть?
Она кивает.
— Уверена?
Не дожидаясь ответа, я поднимаю голову. Наши глаза встречаются, и я отпускаю себя. Впервые рядом с ней.
Марина дышит и дрожит. Глаза — огромные бездонные озера. А я с ума схожу. Ждал. Все это время. Будто не было трех лет. Командировка закончилась.
Мы смотрим друг на друга. Из ее рта идет густой пар, Марина часто, рвано дышит. Я кладу руки на ее талию. Сжимаю. Она дрожит. Тогда я крепче.
Хочу ее. Сейчас.
Глава 30
Не просто тело ее хочу. А всю ее. С томными вздохами, с глазами вот такими испуганными, растерянными, словно пьяными. С манящими губами, так заманчиво сейчас приоткрытыми. Со всеми ее желаниями, мечтами и страхами.
Моя же. Всегда моей была. С первого раза. Я касаюсь пальцем ее щеки. Беременной от меня ходила. Ребенка мне родила. Дура, правда. Скрывала, боялась. Но моя же при этом была каждую минуту.