Я притворилась, что кашлянула. Несколько минут мы ехали молча. Я попыталась поплотнее укутаться в свою куртку.
– Ты не слишком налегал на завтрак, – наконец произнесла я.
– Я был не особо голоден, – ответил он.
– Врешь. Ты не спускал глаз с еды, как ребенок из страны третьего мира.
– Твоя мама хорошо готовит.
– Знаю, поэтому я и ем ее стряпню. – После того, как проверю, есть в ней яд или нет, разумеется. – Ужасная отмазка, кстати. Ты мог сказать: «Мне было неудобно объедаться у людей, которых я вижу первый раз в жизни», и все.
Он громко кашлянул, его пальцы барабанили по рулю.
Наконец Майлз свернул с трассы в какие-то густо поросшие лесом пригородные районы. Лес был укутан ослепительно белым снегом. Майлз ехал исключительно по окраинным улицам, и чем больше домов мы проезжали, тем отчетливее я понимала, что все это напоминает мне место, где я жила. Возможно, это были те же самые улицы. Возможно, все параноики обладают своего рода шестым чувством, с помощью которого вольно или невольно обнаруживают места, желающие держать их взаперти. Я узнала больницу, едва увидев ее. Приземистое одноэтажное кирпичное здание, окруженное забором. Дорожку к нему обрамляли голые кусты и заснеженные деревья. В какое-нибудь другое время года здесь могло быть очень даже красиво.
Вся эта история о МакКое-Скарлет-Селии казалась теперь несусветной чушью. Явно недостаточной для того, чтобы я очутилась в психиатрической больнице. Что же касается МакКоя и Селии, то пусть первый резвится как хочет, а вторая занимается своими проблемами.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил Майлз, открывая мне дверцу. Я отстегнулась и вылезла из кабины.
– Да. Хорошо. – Сжав руки в кулаки, я прижала их к бокам. И тут заметила щит: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ЦЕНТР КРИМСОН-ФОЛЛЗ.
Кримсон-Фоллз? Это название навевало мысли о пролившейся крови[7]. Даже буквы вывески были багровыми.
Руки у меня чесались – ужасно хотелось сделать фотографии, но голосочек в затылке пропищал, что, если я на это решусь, из кустов повыпрыгивают санитары, набросят на меня пару смирительных рубашек и никогда отсюда не отпустят. Я никогда не закончу школу. Не поступлю в колледж. Не буду жить как все нормальные люди, потому что нормальные люди не испытывают столь мелодраматических чувств по поводу посещения психиатрической больницы, ты, идиотка!
Этот голос иногда был таким двусмысленным.
Изнутри здание оказалось более похожим на больницу: шахматная плитка на полу и стены точно такого бежевого цвета, какой наводит на мысль о самоубийстве. Девушка немного старше Майлза и меня сидела за столом дежурного.
– Ой, Майлз, привет! – Она подала ему книгу, в которой он написал наши имена. – Вы пропустили утренние часы посещения. Сейчас они в столовой. Можете пойти и взять немного еды.
Майлз вернул ей регистрационную книгу:
– Спасибо, Эми.
– Передай маме привет от меня, ладно?
– Конечно.
Я шла за Майлзом по коридору, свернувшему налево от зоны ресепшн. Мы прошли через еще одни двойные двери и оказались в комнате отдыха, где в данный момент убирались санитары. Чуть дальше я увидела малюсенькую столовую, там обедали семь-восемь пациентов.
Майлз вошел в нее первым. Я следовала за ним тенью, потягивая себя за волосы и стараясь избавиться от чувства, будто мужчины в белых халатах вдруг встрепенутся и схватят меня.
Посреди столовой стояло около десятка четырехугольных столиков. Большое окно пропускало много солнца. Майлз лавировал между столиками, не глядя на пациентов и сосредоточившись только на одном человеке – на женщине, сидевшей в дальнем конце зальчика.
Майлз был прав – она выглядела как он. Или, скорее, он как она. Его мама сидела за столиком у окна, катала по тарелке зеленые горошины и листала книгу. Подняв глаза, она улыбнулась ослепительной улыбкой – точь-в-точь как у него, только мягче, – и это не была улыбка душевнобольного человека. Человека, который готов свести счеты с жизнью из-за перепадов настроения. Так улыбается женщина, которая очень, очень счастлива видеть своего сына.
Она встала и обняла его. Джун была высокой, стройной и гибкой, и солнце высвечивало золотистый нимб вокруг ее волос цвета песка. И глаза у нее были такими же, как у него: того же ясного неба там, на воле. Единственное, в чем они разнились, – у нее не было веснушек.
Майлз что-то сказал маме и подвел меня к ней.
– Значит, ты Алекс, – улыбнулась Джун.
– Да. – У меня неожиданно пересохло горло. По какой-то причине – может, потому, что Майлз с такой любовью обнял ее – я не почувствовала потребности проверить ее на предмет оружия. Я вообще не видела в ней ничего странного. Она была просто… Джун. – Рада познакомиться с вами.
– Я тоже. Майлз все время говорит о вас. – И прежде чем я успела очухаться, она заключила меня в крепкие объятия.
– Не помню, чтобы когда-то упоминал о ней, – сказал Майлз, но потом потер шею и стал смотреть в сторону.
– Не слушайте его. Он с семи лет притворяется, что забывает самые разные вещи, – сказала Джун. – Присядьте. Вы проделали долгий путь!
Я тихо сидела и наблюдала за ними, слушала, как Майлз и его мама говорят обо всем и вся. Когда Майлз поведал о событиях в школе, приукрасив некоторые факты и детали, я встряла в разговор и поправила его. Джун говорила о том, как училась в школе она, о людях, которых помнила.
– Вы уже придумали розыгрыш для выпускного? – спросила она, и ее лицо разгорелось от волнения. А поначалу не подумаешь, что она похожа на человека, обожающего всяческие выходки и проказы. – Когда я училась в выпускном классе Ист-Шоал, я сама составила план розыгрыша. Разумеется, не так уж много человек осуществили его целиком – удалось выполнить только первую часть.
– И это было…? – спросил Майлз.
Джун слабо улыбнулась:
– Мы выпустили из террариума бирманского питона мистера Тинсли.
Мы с Майлзом обменялись взглядами, а потом снова стали смотреть на Джун.
– Так это была ваша проделка? – недоверчиво спросила я. – Это вы выпустили змею?
Джун вскинула брови:
– Да. Не думаю, что ее кто-то поймал. И это меня всегда немного беспокоило.
– Мамочка, теперь эта змея стала легендой, – попытался утешить ее Майлз. – Считается, что она до сих пор обитает на потолке.
Я начала рассказывать им, что то и дело видела эту змею в течение года в коридоре отдела естественных наук, но они увели разговор в сторону.
Чем больше Джун говорила, тем больше я понимала, что она знает историю. Не ту историю, с которой был роман у моих родителей, а истории отдельных людей. Она изучала события, оказавшие влияние на жизнь человека, и использовала это для того, чтобы понять, почему они совершали те или иные поступки. Майлз знал слова. Она знала людей. И потому, когда я начала объяснять про МакКоя и Селию и про все, что произошло в этом году в школе, она впитывала мои слова, как родители впитывали военные документы: с абсолютной серьезностью. Я говорила, а она слушала. Я опустила лишь то, что Мак Кой ненавидит Майлза.
– Селия напоминает занозу в заднице, – сказала она, когда мы вышли из столовой и пошли в комнату отдыха. – Совсем как ее мать. – Джун села в свое кресло и скрестила ноги. Расслабленная и задумавшаяся Джун так же сильно походила на кошку, как и Майлз. – Она была точно такой же, как Селия, судя по вашим словам. Чирлидер, высокая. Подтянутая, очень… какое слово я хотела…
– Целеустремленная? – предложил Майлз.
– Да, целеустремленная. И упрямая. Все это она унаследовала от своей матери. Она была та еще штучка. Не давала никому ни минуты покоя с тех пор, как начала носить туфли на высоких каблуках. Обе они получили, что хотели. – Джун покачала головой. – Мы звали ее Императрицей. Коротко – Импи. Мальчики пресмыкались перед ней. Ричард МакКой – вы ведь хотели знать и о нем? – был влюблен в нее по уши. И не в милом щенячьем смысле. У него в шкафчике был целый храм в ее честь.
Я фыркнула – похоже, сейчас МакКой служит иным богиням. В основном матери Селии.
– Но Импи никогда не интересовалась им, о нет, – продолжала Джун. – Я помню день, когда она начала встречаться с капитаном футбольной команды: в тот день Дэниэль после занятий пошел к своему шкафчику, а все его вещи были разбросаны по коридору, разорванные, испорченные. Все знали, это сделал Ричард, но доказательств никаких. Он бегал за ней хвостиком до того самого дня, как она погибла.
– Вы помните, что тогда случилось?
– Это было через несколько лет после свадьбы Импи и капитана футбольной команды, которую сыграли сразу после выпуска. Она была беременна, и это дало ей возможность надавить на него и заарканить. Она пришла на вечеринку по поводу пятилетия со дня окончания школы и стояла под табло, вещая о днях своей славы, о благотворительности отца, и тут оно рухнуло. Говорили, она умерла в больнице несколько дней спустя, но я считаю, табло попало точно в цель, и она скончалась прямо в спортивном зале. Ричард был там – я слышала, он продолжал увиваться за ней и после школы – и пытался приподнять табло. Говорили, что он выглядел… невменяемым. Словно весь смысл его жизни оказался погребен под этим чудищем и ничто больше не могло удержать его в здешнем мире.
Я дрожала.
– А как вы думаете, МакКой смог стать одержимым кем-то еще в наши дни? Мог ли он найти замену Импи?
– Думаю, мог.
Возможно, именно поэтому Селия вытворяла всякие ужасные вещи с людьми. Потому что МакКой делал что-то для нее. Это меняло дело – я действительно надеялась, что вовлеченность Селии во все эти ужасы была своего рода побочным продуктом потребности быть популярной. И она сама желала этого. Но теперь мне все больше и больше казалось, что она попала в некую ситуацию, которую не могла контролировать. И если это действительно так, то нужно помочь ей. После этого семестра у нее вряд ли останутся друзья. На ее лбу словно чернела татуировка со словом «изгой».