– Думаю, начну с одного общего мнения, – сказал он. – Мы сделали это! – И аудитория взорвалась радостными криками, криками победы.
Такер улыбнулся:
– О'кей, теперь, когда я это сказал, считаю, не будет преувеличением заявить, что это был самый безумный год в школе для каждого из нас. – Он посмотрел на Майлза, который по своему обыкновению дернул бровью. – Даже если вас не было здесь в каждый конкретный момент, вы прекрасно знали о том, что здесь происходит. Были частью этого. Вы пережили это и выжили. А если вы можете пережить питонов, сходящих с потолка, значит, вы можете пережить практически все.
Смех. Такер поправил очки и глубоко вдохнул:
– Взрослые говорят, что тинейджеры считают себя бессмертными, и я согласен с этим утверждением. Но, думаю, существует разница между полаганием себя бессмертными и знанием того, что можешь выжить. Мысли о бессмертии приводят к заносчивости, мнению о том, что ты заслуживаешь большего. Выживание подразумевает наихудшие для тебя обстоятельства, но несмотря на них ты живешь дальше и делаешь свое дело. Оно подразумевает приложение всех своих сил к достижению того, что желаешь больше всего, даже если это все кажется недосягаемым, даже если это все работает против тебя.
А потом, когда ты все пережил, ты идешь дальше. И у тебя впереди вся жизнь.
Такер опять сделал глубокий вдох и облокотился о подиум, оглядывая аудиторию. И улыбнулся:
– Мы выжили. Так что давайте теперь жить.
Зал снова взорвался аплодисментами, и Такер с трудом прятал улыбку, пробираясь к своему месту, потряхивая серебряной кисточкой второго ученика на конфедератке. Я тоже не могла не улыбаться. Мы выжили. Как можно лучше сказать о людях, которые выбрались из этого места целыми и невредимыми?
Мистер Гантри подождал, пока стихнут аплодисменты и возгласы одобрения, затем сказал:
– Леди и джентльмены, наш первый ученик Майлз Рихтер.
Неожиданная тишина в аудитории показалась еще более резкой из-за предшествующего ей оглушительного шума. Никто не хлопал, и я не могла понять, почему – благодаря испугу, злобе или удивлению.
Майлз стоял и зыркал по сторонам почти так же, как Такер, но, делая это, совершенно не дергался. Его пальцы постукивали по деревянной трибуне. Тук, тук, тук, тук. Мистер Гантри громко прочистил горло, но Майлз молчал.
А потом он посмотрел туда, где в дверях стояла я. И улыбнулся.
– Я знаю, что большинству из вас не понравится то, что я скажу, – начал он. – А оставшейся части понравится. И я знаю также, что поэтому все вы станете слушать меня внимательно. Что и требовалось доказать.
– Джемс Болдвин сказал: «Самым опасным членом нашего общества является человек, которому нечего терять». – Майлз вздохнул и снял с головы конфедератку. Он какое-то мгновение смотрел на нее, а затем бросил на край сцены. У стоящего за ним мистера Гантри лицо покрылось багровыми пятнами. – Я всегда считал эти штуки смешными, – буркнул Майлз в микрофон. Из толпы послышалось несколько неуверенных смешков, словно народ не понимал, шутка это или нет. Майлз продолжил: – Долгое время мне было совершенно нечего терять. Я был этим опасным существом. Знаю, большинство из вас считают меня засранцем, – он снова посмотрел на меня, – и вы правы, таков я и есть. Я не тот тип засранца, что крушит машины или убивает домашних зверушек, но я заносчивый, претенциозный засранец. Я считаю себя лучше вас всех, потому что я умней. Я умнее, и я решился совершить то, что давно намеревался сделать.
Я не знала, какие руководящие указания Майлз получил по поводу своей речи, но если тени, скользящие по лицу мистера Гантри могли о чем-то сказать, то он беззастенчиво эти указания игнорировал.
– Раньше я действительно так думал, – продолжил он. – И сейчас отчасти продолжаю так считать. Я учусь… нет, не меняться, потому что, положа руку на сердце, я себе нравлюсь. Не мои поступки, а то, какой я. Я учусь… сдерживать себя? Перекомпоновываться? Контролировать свои разочарования? Как ни назови, но это работает. Я больше не чувствую себя опасным. У меня больше нет мотиваций проделывать то, что я проделывал здесь. Если я с кем-то поступал нехорошо – прошу у этого человека прощения. Прошу прощения за то, что делал и по какой причине. Meine Mutter, – я представила, как Клифф корчится на своем месте, – всегда учила меня, что извиняться – значит быть вежливым.
Я представила сияющую улыбку на лице Джун.
– Я хочу сказать еще несколько вещей. Первую – нашему чудесному второму ученику. – Он повернулся и обратился к Такеру: – Говоря все это, я не имел в виду тебя. Ты был моим лучшим другом, а я не понял этого. Ты заслуживал лучшего.
Вторую – Клубу поддержки спортивных объектов средней школы Ист-Шоал. Думаю, если бы не вы, я бы уже давно свел счеты с жизнью.
Наверно, только мы понимали, насколько серьезно он это говорил.
– Третью – всем вам. Когда-то я боялся вас. Это правда. Мне было дело до того, что вы думаете, и до того, что можете попытаться причинить мне боль. Но теперь это прошло. Посмотрим, как долго вы продержитесь в драке со мной. А еще, как вам такое? Я люблю Александру Риджмонт, и мне плевать на ваше мнение по этому поводу.
Он снова посмотрел на меня. И мир под моими ногами стал твердым.
– Кажется, я хотел сказать что-то еще, но запамятовал… – Его пальцы опять застучали по подиуму. Он пожал плечами и стал пробираться к своему месту… а затем вдруг всплеснул руками с возгласом «Ах, да!», развернулся и сунул микрофон себе в лицо как раз вовремя, чтобы крикнуть: Fickt euch!
Откуда-то из середины моря выпускников в воздух взметнулись руки Джетты, и она триумфально завопила:
– Mein Chef!
Не могу сказать, почему все остальные тоже начали приветствовать Майлза – может, из-за понимания того, что его слова были очень вульгарны? – но от их криков трясся пол.
Мистер Гантри встал, наверное, для того, чтобы стащить Майлза со сцены, но в последнюю секунду Майлз ускользнул и быстро прошел по проходу. Мои санитары вывели меня в коридор. Я услышала, что дверь в зал снова распахнулась, но мы были на улице, на ломком ночном воздухе, и тут нас увидел Майлз.
– Подождите!
– Я просто должна поговорить с ним! – сказала я, оглядываясь на Майлза. – Пожалуйста, я буду паинькой.
Санитары переглянулись и посмотрели на меня.
– Две минуты, – сказал один из них. – Мы должны убраться, пока из школы не начнут выходить.
– Прекрасно. Поняла.
Они отпустили мои руки. Я быстро добежала до Майлза.
– Не думал, что они позволят тебе это, – сказал он.
– Я была очень убедительна.
Он засмеялся, но как-то глухо.
– Моя школа.
– Смеешься? Если бы я делала какие-то вещи так, как их делаешь ты, то уже немало времени провела бы взаперти.
Майлз ничего на это не ответил, но протянул руку и коснулся моего лица – израненной, изуродованной его части. Я отвела его руку.
– Когда это ты стал таким чувствительным? – спросила я. Он меня не слушал. Он смотрел на мягкие наручники и металлическую застежку между ними. – Это просто мера предосторожности, – сказала я, прежде чем он успел спросить. – Мне пришлось надеть их для того, чтобы прийти сюда. Оказалось, школа испытывала некие сентиментальные чувства, чтобы впустить в свои стены, но недостаточно сентиментальные, чтобы рисковать судебным процессом.
– Мне это не нравится, – сказал он.
– Да. Ну, иди к своему клубу.
– Когда ты уезжаешь?
– Сегодня вечером. Вообще-то прямо сейчас. Это должно было произойти утром, но раз школа разрешила мне прийти на выпускной, они все переиграли…
Он нахмурился еще сильнее.
– Мне особо нечего ждать.
– Прекрасно. Я приеду навестить тебя завтра.
– В… в Вудленс?
Его бровь взметнулась вверх:
– Что? Думала так просто от меня избавиться? Заруби на своем носу – я стоек как таракан.
Я заморгала:
– Вне всяких сомнений, у тебя есть дела получше.
Он дернул плечом:
– У меня навалом замечательных идей, но они могут подождать.
– Пора! – позвал один из санитаров. Я помахала руками, чтобы показать, что поняла, и обратилась к Майлзу:
– Значит… Я думаю… – Я сделала большой шаг вперед и спрятала лицо в его выпускной мантии. – Перестань так смотреть на меня!
Он засмеялся – я и слышала, и чувствовала это – и крепко обнял меня. Мыло и пряности. Спустя мгновение он отстранился.
– Ты плачешь?
– Нет, – сказала я, шмыгая носом. – Я не плачу, потому что тогда лицу становится больно.
– Правильно.
Сейчас, когда я вспоминаю об этом, у меня тоже болит лицо.
– Я не хочу уезжать, – сказала я.
Майлз ничего не ответил. Действительно, сказать было особо нечего. Все кончилось. У нас уже не будет общих приключений. Пора было идти.
Он наклонился и поцеловал меня. И снова обнял. Я обеими руками вцепилась в его мантию и потянула вниз, чтобы суметь шепнуть ему на ухо:
– Ich liebe dich auch[8].
Я вернулась к санитарам, ждавшим меня у машины, забралась на заднее сиденье, пристегнула ремень и обернулась. Майлз стоял один на темной обочине и тер рукой то место на груди, где слезы закапали его зеленую мантию. Я вяло помахала ему: одна рука дергала другой за кисть.
Майлз поднял свою руку, чтобы помахать. Но она упала вниз, словно была слишком тяжелой. Я смотрела, как он становился все меньше и меньше вкупе с обочиной, автомобильной стоянкой, школой и огромным стадионом. Затем мы проехали ряд деревьев, и он исчез за ними.
Я повернулась лицом вперед и стала слушать разговор санитаров. «Мы не смогли остановить огонь», – говорили по радио, заглушая шум машинного двигателя.
Прислонив голову к стеклу, я смотрела на проносящуюся мимо ночь и улыбнулась.
Эпилог
– Вот так все оно и было, – сказала я.
– Слишком уж детально для такой длинной истории. – Лил высвободила еще немного моих волос и распустила их. Они коснулись плеч, и голове стало легко.