Мама ничего не спросила. Она сразу поняла, что я имею в виду, и тихо ответила:
— Никогда я не встречала такого человека, как Денис Тимофеевич.
Как-то мы с мамой шли по деревне, и к нам подбежал Вася Матюшин по прозвищу Живодер.
— Серафима! — крикнул он. — Я с тобой поговорить хочу.
Мама остановилась. Вася махнул на меня рукой и распорядился:
— А ты, Ефим, давай шагай. Не для тебя разговор будет.
Но мама не отпустила мою руку. Я посмотрел, а она сказала:
— А че он те помешал?
— Дак ведь не все можно при нем говорить-то.
— А если при нем нельзя, так и совсем не говори.
Вася изменил тон:
— Я ведь о чем хотел с тобой поговорить. У содомовцев мужик из Вахрушей пришел. Говорит, Егора там видел твоего. Живет он с бабой одной, двое ребят у него уже от нее.
— Ну и что? — спросила мама.
— Да как что? — возмутился Вася Живодер. — Рази это порядок? Рази мы для этого революцию делали? Ох, несознательная ты, Серафима.
— Дак ведь где мне сознательности твоей набраться. Я ведь по городам не шастала и революции не делала, как ты.
В восемнадцатом году в Большой Перелаз приехали из губернии несколько мужиков с красными повязками на рукавах. Они заняли дом исправника, повесили над ним красный флаг, провели митинг, объявили о советской власти и уехали. Вместе с ними приехал и остался в деревне Вася Матюшин. Вначале он устроился в Большом Перелазе председателем уездного исполнительного комитета, но вскоре был снят и переехал к родителям в Малый Перелаз. И с тех пор так и ходил в галифе, носил буденовку, а по праздникам надевал красный бант. Но от клички Живодер, которую получил еще в детстве, избавиться так и не мог. Хотя из кожи лез вон, чтобы все знали, что это он совершил революцию в Большом Перелазе.
— Ты, Серафима, не обижайся. Я как-никак когда-то не рядовой был. Если хочешь, так приду седни к тебе, коли свободна будешь, и все обскажу.
Вася Живодер опять старался пойти на мировую, но мама не поняла его добрых намерений.
— Знаю я, зачем ты ко мне прийти хочешь, — резко сказала она.
— Дак ведь за тем же, за чем один мужик в баню ходит… — начал было Вася, но мама оборвала его:
— Ты это о чем?
— А все об том же. Знаю я. Вот так, Серафимушка. Пустишь — все шито-крыто будет. Не позволишь — вся деревня узнает. Выбирай, да не ошибись. Мотри, Серафима…
Но мама была не из таких. Она плюнула Васе Живодеру в лицо и, пока тот вытирался, выговорила ему все, что думала:
— Гнида ты, Василей. Рази ты мужик? Да ты хуже всякой завалящей бабы. Недаром тебя всю жизнь Живодером зовут. Ты как революцию-то, возгря эдакая, делал? Ты ведь мужиков богатых грабил да домой все волок, а не людям нуждающим. Вот вся революция-то твоя в чем была. Ты Бессоновых-то до нитки обобрал, а через год у них сын вернулся без обеих ног, да с орденом красным. А куда это все пошло, что ты у них отобрал? А все пропил да бабам своим раздал. Ты меня лучше не трогай, нехристь.
А Вася как ни в чем не бывало улыбнулся маме и сказал:
— А че ты больно ерепенишься-то? Че, уж и пошутить нельзя? Ходишь тут, только аппетит дразнишь. Подумаешь, крепость какая. Да я, может, к тебе только из любопытства. А если бы сурьезно, так сурьезно-то мне еще никто не отказывал. Ни одна…
— Ну дак и иди стороной. Кому ты нужен-то эдакой. Небось баба-то все глаза проревела с тобой, Живодером.
Но тут уж Вася взорвался, не выдержал:
— Ты мою бабу не трогай! Она не чета тебе. У меня тоже самолюбие есть.
— Ну и иди.
— И пойду.
И разошлись.
Осенью, в покров, вся деревня гуляла. Центром праздника была площадка, вытоптанная у дома Митроши Косого постоянными плясками девок. Праздновали радостно: с полей убрали, обмолотили, засыпали зерно, овощи приготовили. Покров день поэтому отмечался как праздник великий. Вечером у дома Митроши толпилась вся деревня: мужики и бабы, парни и девки, все дети, способные передвигаться, из всех двух десятков дворов, вытянувшихся вдоль проезжей дороги по-над рекой.
Девки и бабы плясали. Мужики переговаривались, подталкивали друг друга на круг, подтрунивали. Конечно, я следил за Денисом Устюжаниным. Он лихо и беззаботно веселился. Это меня обижало: мамы нигде не было, а ему хоть бы что. Поэтому, снедаемый ревностью и ожиданием чего-то такого, что должно было вот-вот произойти, я глаз с него не спускал.
Я видел, как к Денису подошла Авдотья-Мишиха, ткнула локтем в бок, поглядела весело и искоса своими бесстыжими глазами. Она не скрывала нетерпения и была похожа на кобылу, которая бьет копытом землю и фыркает. Но Денис сделал вид, словно не заметил ее. Обиженная Авдотья отошла, виляя задом и переступая с каблуков на носки, будто танцуя. Ей казалось, что никто не заметил ни ее попытки заигрывать с Денисом, ни ее постыдного ухода. С первого взгляда всегда кажется, что в поющей и пляшущей толпе никто за тобой не наблюдает, разве что старухи да дети. Но они не в счет. И это успокоило Авдотью.
Я же на радостях упустил Дениса из виду, и когда это понял, то испугался. Я пробежал сквозь толпу, отошел в сторону и внимательно разглядывал всех, пока не убедился, что он куда-то ушел. Немного отойдя от дома Митроши Косого, я увидел Дениса. Я рассмотрел его сквозь надвинувшуюся темноту осеннего вечера. Он прогуливался в стороне от толпы, то ускоряя, то замедляя шаг. Потом только я узнал, что так обычно прохаживается мужчина в ожидании женщины. Я подумал, что он ждет маму, и почувствовал волнующий жар и озноб во всем теле. Предчувствие счастья, которое нас с мамой ожидает, охватило меня. Но какой-то внутренний голос нашептывал ядовито: а вдруг он ждет не маму, а какую-то другую бабу? Поэтому я, опасаясь спугнуть Дениса, не подошел к нему, а встал так, чтобы меня не было видно никому.
Стало совсем темно. Это произошло внезапно. Ночь до неузнаваемости меняет облик человека, но я маму сразу узнал. Порывистость движений, особая поступь, казалось, ей одной присущая, гордая посадка головы — и мои глаза в темноте сразу уловили эти приметы. Мама быстро приближалась к Денису. Пылкое воображение рисовало мне картины одну краше другой. Я представил, как они встретятся, мама и Денис, и, спохватившись, будут искать меня. Денис и мама будут кричать мое имя, не очень громко, конечно, чтобы другие не слышали, я подбегу к ним из засады, и мы пойдем втроем.
Но ничего подобного не произошло. Мама и Денис, не сказав друг другу ни слова, быстро пошли в непроглядную темень ночи и вскоре скрылись из виду. Я недоумевал: чего мама и Денис прячутся от людей? Я еще не знал об извечной склонности влюбленных к уединению и с обидой думал: ушли и даже мне не сказали ничего. Разве я помешал бы им?!
Я вышел на свет обиженный и разочарованный, смешался с толпой и услышал, как Авдотья говорит бабам о моей маме:
— Вот бесстыжая, Денис-то совсем голову потерял. Но погоди, голубушка, придет Егор, задаст он тебе баню. Вовек не забудешь.
Кто-то сказал:
— Дак ведь кто не знает, что он у нее зверь.
— И как не боится — вот о чем я думаю.
— Ты, Овдоть, помни одно: мужика с бабой некому судить, кроме бога.
— Мужик с бабой бранится, да под одну шубу ложится.
Все захохотали.
— У него, у Егорки-то Перелазова, бают, там давно баба есть.
Я отошел от них. Сколько раз я слышал такое об отце, и всякий раз мне после этого было стыдно смотреть людям в глаза.
Веселье продолжалось. Мужики и бабы, парни и девки ходили по кругу, плясали и пели.
На меня всегда опьяняюще действовали праздничный шум, песни, танцы, вид разодетых, неузнаваемых баб, которые на время превращались в женщин. Беззаботные мужики гордо отплясывали, весело шутили, и я, приглядевшись к ним, мало-помалу забыл свою обиду, начал приплясывать и подпевать про себя.
И в это время пронзительный бабий голос выкрикнул и заглушил гармонь, пение и топот танцующих:
— Серафима! Где Серафима? Егор Перелазов вернулся!
Этот крик был для меня как удар в сердце. Я почувствовал страх, потом ужас, внутри у меня все будто куда-то упало, и я побежал. Бросился искать маму. Не знаю, сколько я бежал, рыдая, падая и захлебываясь от слез, но вдруг почувствовал мамины руки, прижавшие меня к себе.
— Ну че? Че ты? — успокаивала меня мама шепотом.
— Отец приехал, — с трудом выговорил я.
Мама от испуга присела.
— Господи, что делать? — выкрикнула она.
Денис наклонился, поднял ее, и она повисла у него на руках. Денис проговорил:
— Серафима, давай уйдем на Большой Перелаз.
— Дак ведь он убьет нас.
— Не убьет, не бойся. Давай уйдем! Ребята уже большие. Они и без тебя проживут, а Ефимку с собой возьмем.
— А Саньку? — вступился я за младшего брата.
— И Саньку с собой. Он тоже парень хороший. Давай уйдем сейчас на Большой Перелаз, а потом я за Санькой приду и махнем в город.
Денис просил маму, умолял ее. Мама рыдала и, казалось, не слышала ничего.
— Ну, ты что? Ну, хоть слово скажи, — упрашивал Денис.
Я тоже дергал маму, плакал и просил ее:
— Ма-ам, пойдем с дядей Денисом. Черт его принес, этого отца. Кому он нужен?
— Дак ведь он родитель твой. Побойся бога, — ожила наконец мама.
— Ну и че?
Мама долго молчала, потом глубоко вздохнула и сказала:
— А то, что бог накажет, а люди засмеют. Нешто у меня совести нет?
Денис окаменел. Мама плакала.
— Конец, Денис Тимофеевич, — сказала мама, — всей любви нашей конец.
Я крутился между ними и понимал, что мама не согласится уйти с Денисом.
Никогда еще я не испытывал такого разочарования. Мама и Денис ушли. Я остался, забившись в темный угол пожарного сарая, долго сидел там на корточках, тупо, с безысходной тоской рассматривая все вокруг, и скулил, как щенок, которого первый раз посадили на цепь. Из глаз текли слезы, а горло сжимало от обиды.
Я слышал, как по деревне бегал Василий и орал как оглашенный: