— Вишь как верещит, окаянный, — сказала мне молодая баба, работающая рядом, и в ее голосе я уловил радость оттого, что этот крик позволит ей разогнуться, отложить дело в сторону, посмотреть, откуда слышится он, и подойти к роженице — может, нужна помощь.
Прошло какое-то время, и вокруг матери и младенца собралось множество баб. Все они, несомненно, были рады случаю оторваться от тяжелого, изнуряющего труда, размяться, чтобы кровь отлила от головы и перестала стучать и звенеть в ней, а спина успокоилась. Мужики стояли в стороне и курили. Они тоже получили право на отдых в связи с рождением человека.
Мать лежала на невообразимом тряпье, набросанном на жнивье, лицо и оголенные ноги были покрыты потом. Ослабевшими, неслушающимися руками она отгоняла мух, нападавших на нее целым роем. Оводы жужжали и беспощадно впивались в тело.
Свекровь держала ребенка в полотенце, была рада, что успешно выполнила роль повитухи, и всю свою нежность вкладывала в грубый шепот:
— Ну, поори, поори!
Рядом с роженицей сидел на корточках муж. Крепко держа ведерко из бересты, он поил ее квасом и что-то говорил, ни к кому не обращаясь, так, про себя. Мне не слышно было его слов, но на лице и во всей фигуре можно было увидеть укоризну, горечь и жалость — все, только не радость по поводу того, что у него прибавление семьи.
Мужики издалека наблюдали и прислушивались, как плачет-заливается ребенок, и время от времени бросали хмурые реплики:
— Давай-давай, старайся!
— Ори, привыкай!
— Невелик барин!
— Ишь ты!
Бабы встретили появление нового гражданина деревни с большим энтузиазмом. Взгляд его, казавшийся осмысленным, вводил их в приятное заблуждение. Они обсуждали достоинства новорожденного. Прежде всего увидели глаза:
— Ах ты, востроглазый какой! Умненький будет. Гли-ко, толы-то какие.
А он ничего не видел и не слышал, он чмокал и сосал, плакал и ворочался в своем тряпье, разложенном на колючей стерне, как и я на ильинской перине.
Мать его охала, стонала, на лице ее были написаны усталость и страх.
— Господи, прости меня, грешную, — шептала она.
Бабы пытались успокоить и ободрить ее:
— Ничего. Кормильцем будет.
— Землемером. Вишь какой вострокопытый.
— Счетоводом в село уйдет, на хорошую жизнь. И тебя заберет к себе. Жить будешь, как у Христа за пазухой.
Потом обратили внимание на широкий рот и звонкий голос:
— Баской будет да веселый.
Потом рассмотрели все остальное, не забыли и признаки, которые говорили о том, что на земле появился мужчина. А мужчина уже подымал вверх фонтанчик и на это время замер, затих, будто прислушиваясь к чему-то.
— Больно бабы любить будут. Вишь озорник.
Мать от этих разговоров оживала мало-помалу.
И никто ничего не знал. Никому не дано было знать, что он не будет ни землемером, ни счетоводом. Потом станет известно, что ему уготована совсем другая судьба. Через семнадцать лет он уйдет от отца и от матери в город, в чужую жизнь. И будет изредка приезжать домой то курсантом военного училища, то капитаном, то слушателем военной академии, то подполковником. А мать и отец его так и не дождутся обещанных при рождении благ. И он, добрый и хороший человек, изредка появляясь дома, будет отпугивать их своим гордым, важным видом и умными непонятными разговорами. И так до тех пор, пока не упадет он, сраженный пулей, в горах Афганистана, обняв землю и истекая кровью. И узнают они, что их сын погиб смертью храбрых. И станет он для них опять маленьким, близким и понятным, как тот беззащитный новорожденный, которого я увидел в разгар деревенской страды в жаркий предвоенный сороковой год.
И снова все разбрелись по полю, и снова знойное небо как будто раскрылось и нещадное солнце начало жечь и палить человека. И через какую-то минуту в поле можно было видеть лишь стену спелой ржи, золотом отливающую на солнце, да согнутые спины людей, упорно наступающих на эту стену, чтобы срезать ее и увязать в длинные и тяжелые снопы.
Люди были довольны: любопытство удовлетворено, а усталость прошла.
Я был достаточно взрослый и знал, что человек, как бы его ни принимали, должен войти в мир с плачем и криком, выражая этим отчаянную нужду в дыхании и жажду жизни. И крик его еще долго звучал в моем сознании.
Один писатель предупреждал: «Дети, будьте осторожны в выборе родителей». Отца и мать я выбрал себе в далекой и глухой деревне. В результате этого и жизнь моя долгое время была не только тяжелой и жалкой, но и внешне однообразной. Но я счастлив только оттого, что это была моя жизнь. Такую жизнь не прожил никто. Мое воображение опоэтизировало ее, поэтому она для меня неповторимо прекрасна. Сейчас я уже не согласен ни с кем ни на какой самый заманчивый и, казалось бы, выгодный обмен.
Я понимал тогда, стоя на ржаном поле и слыша крики младенца, что и я вот так же однажды начал дышать воздухом, которым дышат все люди, и сошел на ту же землю, по которой прошли до меня и пройдут после миллионы таких же разумных живых существ, и обнаружил себя перед всеми тем же плачем, какой издавали и будут издавать до бесконечности все младенцы в прошлом, настоящем и безгранично отдаленном будущем.
Рождение ребенка в поле никого не занимало тогда: в России нередко рожали в поле.
Деревня, в которой я родился и жил до одиннадцати лет, называлась Малый Перелаз. Я только потом понял, какое это красивое и напевное имя (умели же прежде люди придумывать такие названия!).
Напрасно кто-нибудь вздумает искать Малый Перелаз на карте. Деревни этой сейчас уже нет. Сразу после Отечественной все жители ее переехали в село Большой Перелаз. А деревня сначала опустела. Потом дома были разобраны на дрова, а усадьбы распаханы. Какое-то время на месте дворов выделялись прямоугольные участки особенно яркой зелени, а потом и они поблекли и потерялись в общей массе посевов. Даже деревья, которые были кое-где на усадьбах, разрушились от старости и поумирали стоя. По-видимому, археологические раскопки могли бы обнаружить на бывшей стоянке этих людей начала двадцатого века в нижних, более ранних слоях оловянный крест, костяную пуговицу, деревянную бадью, остатки сгнившей сохи или бороны, а сверху, над ними, — то, что осталось от трактора, молотилки, сеялки и других машин, пришедших в Малый Перелаз в тридцатые годы. Но невероятная жизнь людей моего детства была настолько далека от современной, что никакого воображения ни у кого не хватило бы, чтобы по этим раскопкам представить ее себе более или менее реально. Описывая жизнь дорогих мне людей, я хочу увековечить их как свидетель и очевидец.
Вспоминая эти годы, я хочу снова пережить свое детство, совершенно необыкновенное, голодное, грустное, радостное, счастливое ожиданиями, детство мальчика из деревни, который, оказавшись в городе, сначала стыдился своего деревенского происхождения, тщетно скрывая его, а потом, на склоне лет, гордился им.
Итак, двадцатые годы двадцатого столетия. Маленькая деревушка из двух десятков дворов. Семь верст от уездного села, шестьдесят от губернского города, более тысячи от Москвы, которая снова, после длительного перерыва, стала столицей. Северо-восток европейской части России.
Деревня Малый Перелаз дала мне не только фамилию (у нас половина жителей были Перелазовы), но и первые впечатления жизни.
Два года спустя после начала этого повествования в Москве, на Петровке, в Богословском переулке, около театра Корша, родилась девочка, которая стала потом моей женой. До сих пор сохранилась справка от того времени. На бумаге, изрядно пожелтевшей, можно прочитать: «Сим удостоверяю, что у жены гражданина Сергея Михайловича Наумова, Елены Михайловны Наумовой, 26 сентября родилась (при моем содействии) дочь. Проф. Н. З. Иванов. 8.10.1923». Запись скреплена круглой печатью, по ободку которой написано: «Доктор медицины Н. З. Иванов». Непостижимо, как эта девочка стала женой человека, который родился в поле.
В САМОМ НАЧАЛЕ
Помнить себя я начал в три года. В разгар лета, в какой-то праздник, произошли события, которые в цепи воспоминаний кажутся мне самым первым звеном и началом жизни.
Не знаю, почему я оказался у изгороди. Видимо, долго бегал, разморился, упал на землю и уснул там, где силы мои иссякли. В это-то время что-то страшное взлетело надо мной со свистом и шорохом, хлопаньем и диким криком. Ужас прервал мой сон. Я вскочил на ноги и долго не мог ничего сообразить, пока не увидел и не понял, что это огромный огненно-рыжий петух шумно взлетел на верхнюю жердь изгороди, у которой я спал, и разбудил меня.
Петух цепко ухватился за жердь. Его пальцы, длинные, худые, обтянутые сухой желтой кожей, были точь-в-точь как у моей бабушки, бабки Парашкевы, и это меня начало успокаивать.
Петух сверху вниз внимательно и строго посмотрел на меня, будто прицеливаясь клювом в глаз, резко повернул голову влево, потом столь же резко вправо, поднял ее вверх, издал рокочущий звук и затянул свою знаменитую и вечную песню во все горло — задиристо и призывно, с вызовом и покровительственно, я бы даже сказал — угрожающе и снисходительно одновременно. Я окончательно проснулся.
Услышав крик красного петуха, первого забияки в деревне, смысл жизни которого был в том, чтобы топтать кур и драться с соперниками, все петухи деревни заголосили следом. Одни — хрипло, по-старчески, другие — задорно, в полную меру своих молодых сил, принимая вызов, третьи — пискливо, срываясь, но уже бездумно заявляя о себе, о своих притязаниях на место в куриной жизни. Откликнулись все. Их можно было пересчитать, настолько старательно каждый выводил свою мелодию. И петушиный концерт стал первым из всего, что я осознал и запомнил в этом мире.
Красный петух внимательно и настороженно выслушал пение всех, своих настоящих и будущих врагов, снова дернул головой влево, потом вправо, присел и тяжело оторвался от изгороди. Я опять испугался. Петух с шумом пролетел над моей головой, широко распахнув крылья и теряя пух и перо. При этом он закрыл собой все небо, пахнул навозом и теплом и опустился за мной на землю. Я замахал руками на петуха. Он не испугался, а, приподняв голову с тяжелым и ярким гребнем, раскрыл во всю ширь крылья, издал угрожающий клекот и, переваливаясь с боку на бок, пошел на меня. Я в страхе бросился бежать, и когда через какое-то время, набравшись решимости, обернулся, то увидел, что он важно уходит совсем в другую сторону, видимо уже окончательно забыв обо мне.