Мама смотрит на него жалобно и тоскливо:
— Плачу. Пощусь душой моей.
— Ты что? С такими-то ребятами? — показывает Егор на меня. — Да я бы по воздуху на крыльях летал!
— Дак ведь кто тебе-то не дает?
— А где еще такую, как ты, найдешь?
— Постыдился бы говорить-то. В глаза смеешься.
— Да я не смеюсь!
Мама берет меня за руку, и мы бежим домой веселые и обрадованные каждый своим добром.
С этого дня отец привязался к Егору Житову. Сначала было странно, не похоже на отца, который всегда был независим ни от кого и которого все почитали и побаивались. Потом меня перестала удивлять эта привязанность. Уже в зрелом возрасте, будучи генералом и профессором, я изредка встречался с Егором Селиверстовичем Житовым. Он до самой смерти был председателем колхоза «Красный Перелаз» и приезжал в Москву то на сессии Верховного Совета СССР, то на заседания Совета мира или Совета колхозов. И всякий раз, встречаясь с ним, я испытывал некоторую робость и чувствовал себя немного школьником перед строгим учителем. Была в нем некая таинственная сила, которая подчиняла людей.
Вскоре действительно и друзья и враги (и тех и других было у него немало) сделали Егора Житова популярным. В волости через год не было человека, который бы не знал Егора Житова или ничего не слышал о нем.
— Ты откуда? — спрашивали нередко меня.
— С Большого Перелаза.
— А, это где Житов председателем?
И так с самого начала. Стоило Егору Житову появиться в деревне, как все, от мала до велика, начали только о нем и говорить: кто с надеждой, с любовью и обожанием, а кто со злобой и ненавистью. Для одних он стал кумиром, вождем, звездой, для других хуже антихриста.
Егор Житов был неладно скроен, да крепко сшит. Его невысокая фигура казалась тяжелой, но ходил он всегда легко и прямо. Главное, что было в ней, — это огромная голова и руки. Широкая грудь и мощный торс создавали картину силы и крепости. Нижняя половина тела казалась слабой, хотя была развита и отличалась большой силой. Он был неутомим и скор в ходьбе, бегал по деревне и полям как огромный шар, перед которым нет никаких преград и который не знает, что такое усталость. Это кажущееся несоответствие в фигуре и привлекало к нему внимание всех. Если бы у Егора Житова были маленькая голова, не столь мощная грудь и короче руки, никто не заметил бы его невысокий рост.
Враги прежде всего и высмеивали в Егоре Житове это кажущееся несоответствие. Поэтому то и дело слышалось:
— Этот коротышка-то что придумал?
— Ты этого шарика бойся! Попадешь под него невзначай — раздавит.
— Мало ли что в этой корчаге варится! Ты только слушай.
И это отпугивало от него многих.
Женщин в Егоре Житове привлекал необыкновенный ум, искусство говорить. В сравнение с ним не шел ни один деревенский мужик. Известно, что деревенские женщины ум часто ценят выше, чем красоту. Огромная физическая сила также не могла пройти мимо их внимания. Егор Житов мог заставить любого уважать его, умел повелевать. Это тоже не проходило незамеченным. Поэтому женщины выделяли его и готовы были слушать и подчиняться. А то, что Егор Житов не пил, как все остальные мужики в деревне, делало его в их глазах человеком редких достоинств.
Из частых стычек с мужиками Егор Житов всегда выходил победителем. Одних он убеждал, покорял своей логикой и пониманием дела, других умел высмеять, напугать или озадачить. Поэтому он взошел на деревенском небосклоне быстро и ярко, как солнце, и оставался там и весной, и летом, и осенью, и зимой, и в вёдро, и в непогоду — так до самого конца своей жизни.
Даже мы, мелюзга, еще не понимая ничего, радовались, что в нашей деревне появился такой человек. Моему самолюбию льстило видеть отца рядом с Егором Житовым.
Как-то вспоминая эти первые дни дружбы, отец сказал:
— Ты, Егор Селиверстович, мне новую жизнь открыл.
На это Егор Житов ответил:
— А я с тебя, Егор Ефимович, и жить пошел. Если бы ты не поверил мне, а взял сторону Степана Фалалеева, так не знаю, что у меня получилось бы. Может, я из деревни уехал бы.
Вспоминая прошлое, я отчетливо вижу, что именно Егор Житов, этот великий мужик, вдохнул в мою душу огонь желаний, поднял меня над идиотизмом деревенской жизни. Я полюбил его навсегда, и любовь эта могла уступить по силе только бесконечной любви, которую я испытывал к маме.
ИВАН ЕДЕТ В ГУБЕРНИЮ
Егор Житов пришел к нам вечером и сообщил, что Иван, мой старший брат, поедет в губернию на комсомольскую конференцию. Губернией в те времена в деревне называли главный губернский город.
— Ты что глядишь, как гусь на зарево? — спросил Егор, видя, что Иван оторопел.
— Дак ведь как? — спросил, ничего не понимая, Иван.
— А вот так и поедешь, — ответил спокойно Егор. — Сходишь завтра в волком комсомола, там тебе документы дадут, поговорят с тобой, может, деньжат подбросят немного.
Утром Иван убежал в волость. Вернулся с бумагой и деньгами. Мы бумагу посмотрели, потрогали, только что на зуб не попробовали. Особенно мне понравилась круглая печать — там колоски выписаны тонкие-тонкие, серп и молоток и по кругу написано что-то. Я еще читать не умел, хотя считал уже до ста.
— Ты мотри, Иван, заверни ее в тряпку, гумагу-то эту, — наставляла бабка Парашкева. — Не дай бог размочишь да печать смоешь, тоды и гумага недействительной будет.
Она, правда, в губернии не была, но о том, что «гумагу» надо беречь, слышала от бывалых людей.
— Без этой гумаги тебя нигде не примут. Не потеряй мотри, — снова и снова наставляла она Ивана.
Мама боялась предстоящей поездки Ивана на конференцию, но виду не показывала.
— Ну чего уж больно-то горевать. Небось там костомольцев-то (мама умышленно называла Ивана костомольцем) много будет. И помогут, и подскажут, — говорила она Ивану. — Так ты уж больно-то не бойся. Я хоть сама и не бывала, да рассказывают, что уж больно-то страшного ничего нет. Приходят и оттуда живые.
Я не мог понять, не то мама шутит, не то говорит всерьез. А отец много не любил говорить:
— Ну что вы все как курицы перед дождем? И в губернии люди живут. Такие же, как мы с вами.
Отец меня успокоил. Немного слов высказал, а спокойно на душе стало. Иван, видно, приедет все-таки из губернии. Зато всего повидает!
Разговоры о городе бередили мою детскую душу, оживляли в ней давнюю мечту об ином, недеревенском мире.
Иван собрал путевую суму из бересты. Маме, конечно, было лестно, что ее сын один из всей деревни поедет в губернию (виданное ли дело?!), на какой-то съезд, не просто так, не картошку или огурцы на базаре продавать.
Поэтому мама сказала Ивану, когда тот совсем уже собрался в город:
— С беленькой котомкой Христос по пути!
При этом глаза ее увлажнились и заблестели. Она даже пошутила:
— Бог про то весть, что в котоме-то есть. А ведомо лишь тому, кто несет котому, нашему Ивану.
Последний вечер сидели долго, не спали, жгли лучину и обо всем говорили. Предстояло великое событие. Но главную мысль можно было бы выразить так:
— Ты, Иван, там поосторожнее. Город, он мужика не любит. Рот не разевай.
Когда я назавтра проснулся, Ивана дома уже не было. Они с отцом, оказывается, уехали с первыми петухами.
Отец вернулся к следующему вечеру. Сказал, что Ивана на поезд посадил: весь день по железной дороге ехать будет.
— А вот обратно — не знаю как. Ума не приложу, — сказал отец. — Встретил бы, да ведь когда он обратно поедет, бог один знает. Ну, видно, до Большого Перелаза сам доберется, а уж туда я подъеду за ним.
На следующий день к нам зашел Егор Житов. Об Иване говорил:
— Хороший парень у вас. И головастый. Вот поучить бы, какой человек-то из него вышел бы! Правда, горяч. Ух, кипяток! А потому, что справедлив. Запальчив, как спичка, — чиркни и загорится. Но душа — с чувством к людям, с любовью. Пылкий к добру.
Я слушаю Егора, восторгаюсь Иваном и боюсь: не будет он больше в деревне жить, с лошадьми возиться да в навозе ковыряться. Шутка ли — одного из всей этакой волости на комсомольскую конференцию послали! Именно почему-то его, а не кого-нибудь другого избрали. И после этого снова в деревню? Да что же это такое будет! Мама будто подслушивает мои мысли.
— Не-е-ет, за соху его уже не поставишь, — говорит она горделиво и будто угрожая кому-то. — Оттуда он уже с по́ртфелем приедет. Даром в губернию не посылают.
Теперь она говорит об Иване только уважительно, любуясь им и радуясь за него, хотя и грустинка в ее разговорах проскальзывает:
— В город уедет, дак отца с матерью враз забудет. А че ты думаешь!
Прошло две недели — я на полатях отцовым карандашом, который тайком из-за божницы брал, отметины делал. Поставлю черточку на стене и карандаш на место положу незаметно, будто и не брал. Потом ровно четырнадцать штук насчитал, а об Иване ни слуху ни духу. Наконец однажды под вечер отец запряг лошадь и укатил в Большой Перелаз: из волости сообщили, что Иван из губернии возвращается.
Вечером сидели долго, потом сон всех сморил — уснули. Ночью, когда спали, за стеной дома раздались стук и храп лошади.
— Нечто Иван?! — выкрикнула мама, и все повскакали, будто и не спал никто.
Мама выбежала на улицу. Через какое-то время в избу ввалился Иван.
— Здорово в избу! — крикнул он, входя. — Здорово живете!
Мы в ответ не знали, как выразить радость:
— Ой, Иванушка!
— Ива-а-ан приехал!
Все ждали его, и все-таки Иван появился неожиданно.
— Ты погли-ко, — говорила бабка Парашкева, — как блин со сковороды на подхват.
Я с полатей услышал голос Ивана:
— Жив-здоров, не болелый, не горелый.
— Слава тебе, господи. Вишь радость какая!
В распахнутом тулупе, обвешанный сушками, нанизанными на мочало, Иван появился в доме как бог. Мы попрыгали с полатей. Он снял с шеи связку сушек и широким жестом, без всякой жалости, бросил нам. Мы расхватали всю связку, начали с хрупом грызть сушки, а Иван все не снимал тулупа с холода, ходил, потирая руки, пытаясь согреться. Воротник тулупа от дыхания на морозе был еще весь покрыт льдинками — никак в избе не оттаивал. Иван отрывал нерастаявшие льдинки и бросал их на пол, потом снял тулуп и с силой встряхнул его, чтобы вода стекла.