Бык уходил в лес, широко размахивая огромной и мощной головой. Я пришел в себя и крикнул Пальке:
— Сейчас я ему покажу!
Нашел кнут, схватил его и побежал к быку. Я быстро его догнал. Когда ударил первый раз, он остановился.
— Ага, тебе еще мало? — крикнул я и снова нанес удар.
Бык повернулся ко мне. Тогда я еще раз с силой ударил его. Раздался грохот, из морды брызнула кровь. Бык взревел и бросился от меня. Я бежал за ним и бил беспощадно. Бык ревел испуганно и жалко. Я бежал и бил, пока были силы. К Пальке я возвратился возбужденный и радостный.
— Палька, — кричал я, — ты видел, как я его проучил?!
Палька лежал, уткнувшись лицом в землю, неестественно подвернув под себя руки и поджав ноги.
— Палька! — крикнул я. — Палька!
Он не отвечал. Я схватил его за плечи, повернул лицом к себе и увидел, что изо рта вылилась и загустела кровь, на лбу выступил пот, а по лицу ползали мухи. Я отогнал мух, провел пальцами по лицу Пальки и отдернул их в ужасе: кожа была холодная и липкая. Палька смотрел на меня белками глаз.
В припадке безумного страха я начал кричать:
— Авдотья! Авдотья!
Коровы стояли в реке и привычно, не прерывая жвачки, пили протекающую у них под ногами замутненную воду. И тут к горлу подкатило что-то острое и горячее, и меня начало рвать.
Авдотья подошла, приподняла Палькину голову, закрыла ему глаза дрожащими пальцами и сказала:
— Ну, доигрались, черти! Вот погоди, будет тебе от Егора Житова. Уж он те даст!
Впервые в жизни я видел смерть человека. Я не знал, что надо делать. Палька теперь уже лежал иссиня-белый. Я ни о чем не думал. В голове и в сердце был только страх. Я боялся Пальки, чувствуя свою вину перед ним. Я боялся бабы Шуни, предвидя весь ужас предстоящей встречи с ней. Я боялся Егора Житова.
— Из-за тебя все, из-за ирода! — укоряла меня Авдотья. — Это ты быка раздразнил.
А я думал: как приду домой, что скажу Егору Житову и бабе Шуне? Что со мной сделают?
Вечером Егор Житов спросил в столовой:
— У кого это хватило ума быка в стадо пустить? Разве ребята с ним справятся? — А Авдотье сказал: — Судить тебя надо, Авдоть. Вишь, парня погубила.
— Дак ведь это всё они, баловники! — начала кричать Авдотья.
Егор Житов раздраженно махнул рукой.
Баба Шуня в тот же вечер пришла к Авдотье — плевала ей в лицо, рвала на ней волосы, царапала грудь, шею, лицо, угрожала адом.
На следующее утро я увидел бабу Шуню и понял, что пропал. Я подошел к ней, готовый на все, и тихо сказал:
— Из-за меня это он, Палька-то.
И разревелся.
Баба Шуня обняла меня, погладила по голове и сказала:
— Ну что ты, Ефимий. На все божья воля: бог дал, бог взял. На тебя я зла не имею.
И после того как Пальку похоронили, я продолжал пасти коров. Быка уже не выпускали в стадо: Егор Житов запретил.
Много раз я видел Пальку во сне. Я говорил ему:
— Возьми меня с собой, Палька.
Но Палька меня отталкивал и отвечал:
— Если я тя возьму с собой, то ты умрешь. А тебе еще надо жить да жить. Я те дам.
И уходил обиженный, хотя и смотрел весело.
Все напоминало мне Пальку, было пусто и тоскливо, не переставая ныла и болела грудь. Голая земля, черные деревья, потерявшие листья, потемневшие ели, кое-где стоящие на межах, нагоняли тоску.
Я сижу под деревом. Какая-то птица прыгает с ветки на ветку, потом останавливается и затягивает песню. Этой песней она прощается с осенью. Я с замиранием внимаю ей, и все вокруг исчезает, все умолкает, и в сердце остается только эта птица, Палька да я.
А Авдотья кричит безобразно диким голосом:
— Ефимка, уснул, что ли? Бежи, загони корову. Вишь, на озимь пошла!
Я нехотя поднимаюсь. Расправляю кнут и вяло кричу на корову, но та не слушается. Авдотья укоризненно говорит:
— Что ты какой блаженный стал? Совсем как Палька Чибрик. Погоди, Егору Житову скажу, какой ты работник стал никуды.
— Ты Пальку не трогай! — кричу я ей. — А говори кому угодно.
И долго еще я был в таком состоянии, когда ничто не радует, ничего не хочется и кажется, что нечего ждать.
ИВАНОВА СВАДЬБА
С каких-то пор, пожалуй с болезни, Иван начал терять интерес к коммуне, стал попивать.
Егор Житов пришел как-то к нам, чтобы поговорить с ним. А он, как назло, вернулся домой пьяненький.
— Ты, Иван, не забывай, — сказал ему Егор Житов, — что стоячая вода гниет. Пить начал — так это к добру разве приведет? Вожжаешься с кем попало, с дерьмом разным. Ведь ты какой парень-то был! С кем ты дружиться-то должен? Ты ровню себе подбирай, да и знайся с ней. Даром, что ли, на съезд ездил в губернию!
— А я сам себе господин, — хорохорился Иван, — что хочу, то и делаю. Моя воля. Рази я не свободен?
— Свободен-то ты свободен, да ведь мы с тобой такую песню затянули. Запел, так веди до конца, хоть умри.
— Да я уж голос потерял от этой твоей песни. Сил нет. Устал.
— А самогонку пить силы осталось еще? А буесть свою показывать да удаль перед всеми выставлять не устал? Ты подумай-ко. Смотри, это далеко тебя уведет.
— А я сам себе господин. Понял? — настаивал, не сдавался Иван.
В это время пришел отец. Иван сразу присмирел, виновато встал, подошел к кровати, лег и, не произнеся ни слова, уснул.
— Так что же с ним будем делать? — спросил Егор Житов отца.
— А что? Женим. Женится — переменится.
— А может, рано? Сколько ему?
— В ильин день шестнадцать стукнуло.
— Ну что, всему свое время, — согласился Егор Житов. — Утка перед линькой летать перестает, а линька пройдет, и, глядишь, снова поднялась.
— Женим, — утвердился отец. — По себе знаю, без бабы мужик что без ума.
— Наденем шапку на парня, чтоб успокоился. Ведь есть, верно, где-то девки хорошие. Парень-то он завидный.
На том и порешили.
Первые поиски невесты не принесли успеха. Выходить замуж в коммуну ни одна невеста не соглашалась. «Там, — говорили, — под одним одеялом спят, бога не признают, ни лошадей, ни коров не имеют, даже посуды своей нет. Да что это за жизнь такая! В зятья — пожалуйста. Вот если выпишется из коммуны да переедет к нам в дом жить — вот наше непременное условие — тогда пожалуйста, с превеликим удовольствием». Но Иван из коммуны уходить не хотел.
— Как это, я полжизни в ней, в проклятой, оставил, все здоровье угробил, да и брошу ее? — говорил он. — Нет, лучше на кочерге женюсь, а в деревню, в единоличное, не пойду.
И слова его оказались вещими. Так-таки и встало ему жениться на кочерге.
Сначала нашлась сваха, Авдотья-Мишиха, наша бывшая соседка по комнате. Та, которая мне крапиву в штаны положила за то, что я ее Таисью обидел, когда мы еще в деревне жили. С ней я потом коров коммунарских пас.
Пришла Авдотья-Мишиха к нам, приплыла, как утка, говорила ласково:
— Мне посвататься — как саней попросить в лес за дровами съездить. Да за такого молодца засватаю любую. Только было бы согласие ваше.
— Так ведь жениться — не лапоть надеть.
— А ты что думаешь, я не понимаю?
Но и Авдотья-Мишиха первый раз вернулась несолоно хлебавши. Бегала в Конкинцы. Пришла вечером:
— Отказ получила, а невеста-то больно баска. И отказали-то так вежливо: «Просим не прогневаться, — говорят, — ищите лучше нас».
Иван загрустил. Его огорчило, что им пренебрегли, раз отвергли. Вечером вошел в избу Панкрат Булгаков. Говорил с отцом, потом разговор, естественно, перешел на сообщение свахи. Панкрат похлопал Ивана по плечу, утешил:
— Жениться недолго, смотри, только бог накажет, долго жить прикажет. Я с первой-то бабой, до Анны, двадцать три года в аду горел. Потому не торопись. Разумно подойди. Женишься раз, а мучаешься век.
Иван потом не раз по пьянке вспоминал:
— И что я, дурак, Панкрата тогда не послушал! Мимо ушей пропустил.
На следующий день сваха опять принесла отказ:
— У них, говорят, дочь засватана. Ну, засватана что запродана. Не наша, значит.
Постепенно создавалась обстановка состязания, когда цель закрывает все и за ценой перестают стоять. Начали уже сомневаться в способностях Авдотьи-Мишихи:
— Да какая она сваха! Вошла в избу да руки погрела, так и сваха?
Наконец Авдотья-Мишиха прибежала радостная и веселая:
— Правду говорят: худой жених сватается, доброму путь кажет. Прослышала я, что в Соснове невеста есть. Сватался к ней Митя из Содомовцев, да отказали. Гордая больно.
Все ухватились за эту мысль, как утопающий за соломинку. Казалось бы, и не горит ничего. А хотелось скорее решить задачу, которая овладела умами всех коммунаров: женить Ивана во что бы то ни стало. И что все будто ополоумели? Женить любой ценой на ком угодно.
Авдотья-Мишиха убежала в Сосново. Вечером был разговор у нее с мамой:
— Была я у невесты. Думала, опять елку или сосну вынесут. Ниче, березой ответили. Согласие, значит, дали.
— Ну, и кто же она? Баска ли?
— Сирота. Без отца выросла. У матери их трое после мужика-то осталось. Ну, значится, ничего за ной не дают.
— Ну и что?
— Дак ведь и я говорю, что это даже хорошо. Вот ты погляди: бесприданница, а сватов — отбою нет.
— А что?
— Дак ведь, выходит, за достоинствами ее гоняются.
— А ты ее видела? Да что, кума, из тебя, как гвозди из старой доски, все вытаскивать надо?
— Видела. Красоты особой нет. Зато дельная, говорят, больно.
— Это и хорошо, поди, что не больно баска. Желающих меньше будет. Спокойнее жить.
Отец сказал:
— Ты, Авдотья, невесту выхваляешь, как цыган кобылу.
— Да я побожиться могу.
Отец промолчал: все знали, что ей побожиться ничего не стоит.
Договорились: завтра вечером ехать на смотрины. Если понравится, то сговор делать. Раз мать невесты вынесла свахе березу, значит, можно разговор вести.
В обед Авдотья-Мишиха вернулась из Соснова и сообщила, что там ждут сватов. Сразу отец пошел запрягать лошадей. Собирались ехать пятеро: отец, мама, Иван, бабка Парашкева, Авдотья-Мишиха. Когда расселись по саням (запрягли двух лошадей), я начал проситься, чтобы взяли и меня. Я никогда в Соснове не был. Говорили, что это богатая и большая деревня (в нашей было двадцать дворов, а в ней в два раза больше). Отец разрешил меня взять.