Мы выехали на двух кошевках. Запрягли хороших лошадей, чтобы не ударить лицом в грязь: как-никак сваты из коммуны.
Я волновался. Шутка ли, мы едем смотреть невесту. Я любил Ивана и считал, что он достоин хорошей девки. А сейчас вот мне ее и покажут. Тревожило предстоящее свидание с незнакомым человеком, который войдет в наш дом и станет своим.
Бабка Парашкева всю дорогу говорила. Видно, тоже была озабочена. Она рассказывала, как прежде все это делалось, но ее никто не слушал.
Когда мы подкатили и остановили лошадей у маленького дома, крытого соломой, мне сделалось как-то неуютно, невесело, не по себе, что ли. Опытным взглядом я сразу все оценил: изба по-черному. Мне показалось, что история моей жизни начинает поворачиваться обратно. Мы-то ведь живем в огромном новом двухэтажном доме. На всю волость, поди, один такой. А тут изба подымному.
Отец постучал в ворота, и вскоре нам открыл парень в черной блестящей шапке. Потом, на свету, я понял, что это не шапка, а волосы у него такие кудрявые.
Я помнил указание бабки Парашкевы, и когда входил в избу невесты, то вслед за взрослыми тоже взялся рукой за голбец. Так положено, такая примета есть.
Навстречу нам вышла маленькая, остроносая, очень смуглая, почти черная женщина, похожая на галку. Это сходство усиливалось еще тем, что она была вся в черном. Волосы ее были настолько черны и так гладко зачесаны, что казалось, будто у нее на голове черный платок из шелка. Она поклонилась, попросила раздеться и потом всех усадила за стол.
— Мы пришли с добрым делом к вам, — начал разговор отец. — В нашем жите хорош росток. Вишь, жених какой вырос.
Иван приосанился. Черная женщина пристально посмотрела на него и, поклонившись в сторону отца, проговорила:
— Бог вас спасет, что и нас из людей не выкинули.
Мама внимательно следила за ней, бабка Парашкева одобрительно кивала головой: дескать, эк, эк…
— А у вас, — продолжал отец, — невеста. Вот мы и приехали. Посмотреть да поговорить. Решайте. Люб, так сват, а не люб, так добрый человек. Мы в обиде не будем.
— Так, так, так, — снова заговорила, но уже менее решительно черная женщина. — Истинно говорите: сват, так сват, а не сват, ин добрый человек. И мы в обиде не останемся. Давайте посмотримся да поговорим.
Отец рассказал, что мы из коммуны. Оказывается, черная женщина, которая, как я сразу понял, была матерью невесты, знала отца.
— Ну, помилуйте, да кто же вас не знает! Во всей округе известны.
У меня от гордости спирало дыхание. Аксинья Филипповна — так звали мать невесты — крикнула куда-то за печь:
— Настасья! Вынеси что-нибудь. Попотчуй гостей.
Вышла невеста. Это была худая девка, остроносая, тоже похожая на галку, тоже вся в черном и с черными блестящими волосами, но в отличие от матери очень высокая. Она вошла как-то по-особому. Уважительно поклонилась отцу, маме, Ивану и бабке Парашкеве и улыбнулась мне. Поклон был и достаточно глубоким, и в то же время, показалось мне, гордым. Вспоминая этот момент, я сказал бы, что собственного достоинства она не унизила. И сейчас мне кажется необъяснимым, как в такой бедности она сумела на смотринах сохранить свое величие. В тот миг она была красива. Подойдя к столу, Настасья быстро расставила тарелки, стаканы и бутылки, положила ложки, ножи (потом станет известно, что все это было принесено от соседей).
Мать невесты быстро наполнила стаканы. Мне налили крепкого кислого квасу.
— Ну, со свиданьицем.
— Со знакомством.
Мужики выпили, бабы пригубили. Начался первый, малый запой невесты, первая пирушка между своими. Впереди еще будет много выпито и съедено, и обе стороны по уши влезут в долги. Сегодня должны дать согласие и решить кладку и приданое. Начинался сговор. Аксинья Филипповна говорила спокойно и уверенно, и такой тон подкупал и вызывал доверие:
— Ох, не байте. Дети отцу-матери больки. Каждому свой робенок близок к сердцу. А как вот, если мы да вдруг промахнемся, дак ведь обидно и досадно будет. Это ведь только тот может понять, кто страдание материнского сердца изведал, меру чувствительности имеет.
Все поддакивали и одобрительно кивали.
— Ой как жалко отпускать на сторону-то. Хотя и так поглядеть: дочь-то все равно чужая добыча. Дочь отцу-матери не корысть, не кормилица. Вот и холь да корми, учи да стереги, да потом в люди отдай.
Тут с печки раздался старушечий дребезжащий голос:
— Поверите, дочерины-то дети дороже своих.
Но Аксинья Филипповна так посмотрела на старуху, что та замолкла и больше не открывала рта, чтобы не сказать чего лишнего. Старуха тоже была черная и остроносая.
— Но это все присказка, — опять начала мать невесты, — а сказка-то впереди. Невеста-то наша сирота, да и без приданого. Что я могу одна сделать? Зато работница будет — поискать.
— Ну, — ответил на это отец, — наши родители, как говорят, за тем не гонители. Мы не за приданым приехали.
Сватья, будущая теща Ивана, не могла не понимать, что Настасья, ее дочь, не может произвести впечатление красавицы, и старалась приукрасить ее.
— Квашня-то плоха, что говорить, да притвор-то гож, — пела она, показывая на Настасью. — Но, слава богу, не в мать, а в отца пошла. Уж больно характером-то хороша, послухмяная, ну и дельная — поискать. Я-то, вишь, больно не баска, а отец-то был инператор.
— Ну и что не больно красивая, зато умна, видно?
— Да уж этим-то бог не обидел.
— Дак ведь на красивую-то глядеть хорошо, а с умной жить легко.
— Что и говорить, красивая-то на грех дается.
Настасья стояла ни жива ни мертва и от этого казалась все более и более некрасивой.
— Да что ты, сватья, девку совсем смутила. Девка как девка, — сказал отец, — и росту высокого, и стройная, и волос хороший. Значит, и внуков нам даст таких же. Красную жену не в стенку врезать, не картинка. Я вот взял в жены себе баскую-то, так всю жизнь мучаюсь.
Мама засмеялась и поперхнулась, закашляла. Настасья ушла за печку.
— Но зато девка моя умна. Ничего не знает, а все разумеет, — продолжала расхваливать свою дочь сватья.
Отцу такой разговор нравится, он его поддерживает:
— Ох, как верно, сватьюшка, говоришь. Чего девка не знает, то и красит ее.
Выпили, и снова налили, и опять выпили.
— Вот ведь как оно получается-то! — кричит бабка Парашкева, охмелев. — Бабы каются, а девки замуж собираются. И куда бы и зачем? Эх, дуры-дуры!
Но отец прерывает ее крик:
— Погоди, бабка, помолчи, тебя мы еще дома послушаем. Дай умному человеку поговорить. Ну, так как, сватья, сговор-то наш состоялся, выходит?
— Дак ведь не мне с ним жить, а ей, — говорит сватья.
Потом наливает себе, отцу, Ивану, маме, бабке Парашкеве, выпивает сама, настойчиво и терпеливо ждет, внимательно оглядывая гостей, пока все выпьют, и говорит:
— У доброй девки ни ушей, ни глаз не должно быть. Ей и смотреть на тебя нечего.
А сама все-таки долго смотрит на Ивана и говорит:
— Ну, чем не жених! Да я бы и минуты не раздумывала, если бы за такого-то. Босиком бы за этаким-то побежала. Я и спрашивать ее не буду. Нече время терять. Как я скажу!
— А вот ведь, не видав, девке-то верится, — опять вступает в разговор бабка Парашкева. — Все счастье какое-то замужем чуется. А где оно?
Но отец опять грубо прерывает ее:
— Погоди, говорю тебе, бабка. А ты, — обращается он к Ивану, — гляди, что покупаешь. Твои деньги, твои и глаза.
Тот встал. Настасья вышла из-за печки и встала рядом, раскрасневшаяся и будто опять похорошевшая. Глаза ее в мольбе и покорности смотрели на Ивана. Иван сказал:
— Так ведь я воле родительской рази перечу?
Теща подошла к нему, поцеловала в губы:
— Ну и господь с тобой. Только верь своему сердцу, чужому-то глазу не верь.
Еще выпили и начали собираться домой. Отец и Иван были пьяные, потому и веселые, бабы заметно охмелевшие, но будто опечаленные тем, что случилось, но все наперебой начали говорить:
— Ну, приезжайте к нам. Отгащиваться. Погостите у нас. Просим к нам всем двором.
Но сватья отвечала громко, отчетливо, перекрывая всех:
— Нет уж, так не водится. Вы должны теперя, чтобы дело поладить, к нам приехать, на обрученье. На второй запой.
Мужики засмеялись, сватья уточнила:
— На помолвку, значится. Тоды и мы к вам.
Так и порешили.
Ехали домой молча. Первыми уснули мужики, потом бабы. Лошади чуяли дом и легко, с интересом бежали, не ожидая понуканий.
Вскоре состоялся второй запой. К невесте ездили отец, мама, Иван, бабка Парашкева, брат отца Федор с женой Афанасьей и, конечно, Авдотья-Мишиха. Состоялась помолвка, или обрученье, когда бьют по рукам в знак согласия обеих сторон. Значит, дело излажено, девка просватана. Меня на заручины не взяли.
Но предстоял еще девичник, третий, большой запой, или большие смотрины. Я еще с утра начал проситься. Говорили, что поедут на пяти лошадях, а у невесты соберется вся деревня. Отец снова не хотел меня брать, но бабка Парашкева вступилась за меня:
— Пущай едет. Может, на гармони некому играть будет.
Я на гармошке играл как взрослый. Отец махнул рукой: ладно, мол.
Знакомую дорогу проскочили быстро. Лошади шли дружно, только пар валил от вспотевших боков.
Когда мы подъехали к дому и вышли из саней, то услышали странные звуки. Кто-то рыдал заунывно и протяжно.
— Эк ее как разбирает! — с восторгом воскликнула бабка Парашкева. — Вишь, как воет.
Плакала невеста, подружки вторили ей столь же громко — оплакивали ее. Началась последняя вечерка, последний досвадебный обряд. Был канун брака — женихов пир.
Когда мы вошли в избу, то увидели картину незабываемую. На красной лавке сидели девки. Все они были одинаково одеты и накрыты фатами. Иван должен был среди девок узнать невесту либо выкупить ее подарками.
Девки тесно прижимались друг к другу. Но невесту невозможно было не узнать. Даже сидя, она выделялась среди них большим ростом и крайней худобой. Кожа открытых частей тела — рук, шеи — была смуглее, чем у других. Когда Иван подошел к Настасье и взял ее за руку, все девки откинули покрывала и, вскочив на ноги, с хохотом взяли его в тесный кружок. Авдотья-Мишиха вытащила корзинку и начала одаривать их конфетами. Схватив подарки, девки со смехом разбежались, а Иван невесту свою п